Хроника моего детства 2. Жизнь в тылу. Возвращение

ЖИЗНЬ В ТЫЛУ
         В Сыктывкаре уже лежал снег, когда мы до него добрались. Об этом периоде жизни я знаю очень немного. Почему-то мама не любила вспоминать эти годы. По отдельным её рассказам, поняла я, что жилось ей там не сладко.
        Отец мой по национальности зырянин (коми). Пятнадцатилетним подростком покинул он отчий дом, уехав в Ленинград. Там поступил учиться в техникум советской торговли. Был старостой группы на четвёртом курсе – это я знаю по выпускному фото, которое когда-то переслали его родственники. По окончании техникума работал инспектором торговли. После призыва в Красную Армию был направлен на курсы младших офицеров. Участвовал в Финской кампании в конце войны.  Где они познакомились с мамой, не знаю. Женившись на русской, он, видимо, нарушил какие-то семейные традиции.
        Поселились мы у бабушки (матери его отца), жившей со своей старшей дочерью, у которой был ребёнок, что и служило часто камнем преткновения, ибо маленьких детей в доме прибавилось. Это стало большим неудобством. Первое время бабушка присматривала за нами, но дети, видимо, доставляли много хлопот.  Слабенький брат часто болел и капризничал, поэтому и начинались разборки среди взрослых. Всё было терпимо до тех пор, пока не посыпались похоронки.
       Сначала пришло извещение на мужа бабушкиной старшей дочери. Совсем плохо стало, когда получили похоронку, в которой сообщалось о гибели моего отца в декабре 1942 года. Женщины в своём горе озлобились и срывались часто на детях. Нам с братом доставалось больше всех. Мы были чужими в этой семье. Нас просто временно терпели.
       В три года я уже присматривала за своим братом.  Мне приходилось убаюкивать его и играть с ним. Бабушка нянчилась только с внучкой своей дочери. Из-за недосмотра взрослых мы с братом часто получали травмы. Однажды я упала рядом с раскалённой дверцей печки, рукой схватившись за неё. Получила сильный ожог. От боли плакала ночами, не давая спать никому. Это вызвало гнев бабушки, и услышала мама обидные слова:
      – Заткни своих выводков!
      – Как вы можете, ведь это ваши внуки? – со слезами в голосе ответила ей мама.      
      Слово за слово, началась перепалка, в которую вмешалась совсем озверевшая после гибели своего мужа моя тётка. Всю ночь проплакала мама, а вместе с ней и мы.
      Единственное светлое пятно в той жизни – тётя Мария, младшая сестра моего отца. Жила она со своей семьёй отдельно.  Она помогла устроиться на работу маме и определить брата в ясли, а меня в детский сад, так как работала в милиции. Здесь на севере переболела я цингой и два раза крупозным воспалением легких.
      Вот почему наша семья сразу же покинула этот негостеприимный край, как только появилась возможность вернуться на мамину малую родину – в город Великие Луки.  Но при всех этих неудобствах жизнь всё-таки там была сносной: имелась крыша над головой; пусть чужая, но посуда; кое-что перепадало из вещей от родственников.
      В Сыктывкаре застало нас сообщение о Великой Победе над фашистской Германией. Смутно помню, как прибежала мама с работы, обхватила нас руками и зарыдала. К ней тут же присоединились и мы, а потом и все обитатели этого дома. Запомнились речитативные причитания моей бабушки. Это в духе северных народов.
      – Ох, сиротинушки вы мои, – надрывно кричала она. В плаче перемешивались русские и зырянские слова. Для всех был праздник, а для нас – неуёмное горе. Вечером собрались родственники и за чугунком сваренной в русской печке картошки с солёными грибами отметили Победу.
      Летом 1946 года получила мама первую весточку из родного края. И начали мы собираться в путь, прихватив те малые пожитки, что у нас были.  На барже плыли по реке до какой-то станции, потому что железнодорожного сообщения с Сыктывкаром не было, как не было его и в 1961 году, когда я, будучи уже взрослой, решила познакомиться с многочисленной роднёй отца.  К этому времени не стало уже бабушки и старшей отцовской сестры, но было множество двоюродных моих братьев, сестёр и их детей. Это были вполне обеспеченные люди. Среди них – артисты, юристы, музыканты, педагоги. Жили они в собственных деревянных домах, в то время как наша семья всё ещё ютилась в 13-метровой комнате коммунальной квартиры.
         Первое время, пока жива была бабушка, нам писали, хоть и очень редко, но после её смерти, а умерла она за полгода до моего совершеннолетия, связь оборвалась.   

ВОЗВРАЩЕНИЕ НА МАЛУЮ РОДИНУ
         Глава 1
         Мы плывём на барже по реке. Мне уже шесть с половиной лет. Смутно помню крутые жёлтые берега и нависающие стенки шлюза, как теперь я понимаю, потому что было очень страшно, когда вдруг опускаешься вместе с баржей низко-низко. Долгий путь по железной дороге и, наконец, желанный город, встречающий нас землянками и пепелищами.
        Остановились мы у маминого брата, партийного работника, в сколоченной времянке вроде сарая. Своих детей трое, да ещё и я с братом. И тут мы не желанные гости. Расположились в углу комнаты на полу. Здесь мама узнала, что на войне погибли её младший брат Иван и два племянника – взрослые сыновья старшего и среднего братьев. Узнала и о гибели своей матери с новорождённым племянником, сыном младшего брата.
        Желание увидеть отчий дом, вернее то, что от него осталось, узнать всё подробности гибели своей матери, а быть может показать нам с братом родные для неё места, заставило маму отправиться вместе с нами в родную деревню.
        И вот мы идём пешком в деревню Боровцы (сейчас это в черте города Великие Луки), где жила наша бабушка и родились мои дядьки и мама. Идём по тропинке среди холмов, а по бокам простирается голубое поле.
       – Мам! – кричим мы с братом, – смотри какие цветочки.
       – Это не цветочки, а лён. Его рвать нельзя, – отвечает она.
       – Почему нельзя? – не унимаемся мы.         
       – Когда он созреет, его соберут и сошьют много всякой одежды, – объясняет мама.
       Но мы никак не можем понять, как это из цветочков можно сшить платья и рубашки. Снова пристаём со своими вопросами до тех пор, пока не отвлекаемся, увидев бабочку и устроив за ней погоню. Но бабочка порхает с одного цветка на другой. Она словно дразнит нас. Погоня за ней, как игра в догонялки. Быстро устаём и начинаем ныть:
       – Ну, скоро придём?
       Мама показывает куда-то вперёд, но кроме холмов ничего не видим, и, заплетаясь, бредём дальше. Впереди неожиданно возникают заросли кустарника и крапивы. Мы направляемся к ним. Перед нами небольшой пруд, а за ним убогая бревенчатая низкая изба. На пороге появляется женщина и недоверчиво оглядывает нас. Мама ей что-то говорит, спустя какое-то мгновение, она ахает и заключает маму в свои объятья:
      – Нюра, да как же это! – причитает она, вытирая слёзы, – ведь все-то думали, что ты погибла.
      – А это, что за мальчишка? У тебя вроде бы одна дочка была?
      Вопросы сыплются, как из рога изобилия. Мама не успевает отвечать. Тем временем мы проходим в тёмное помещение – сени, а затем и в комнату с двумя маленькими оконцами. Попив кипяток с морковной заваркой, мы с братом начинаем зевать. Усталость от пути даёт о себе знать. Мы засыпаем прямо за столом.
      Просыпаемся от множества голосов. Комната набивается женщинами и детьми. Среди них и старый дед с балалайкой, которую мы с братом видим впервые. Детей отправляют на русскую печь, где тепло, уютно и множество блох, которые кусаются неимоверно. Но мы не обращаем на это внимание. Все наши голодные взоры обращены к столу, на котором появляется чугунок с картошкой, прикрытый тряпицей, и каравай хлеба с хрустящей корочкой.  Глотаем голодные слюни и ждём, когда же вспомнят о нас. Увидев всё это изобилие на столе, брат не выдерживает:
       – Мам, а мам, я есть хочу.
       Мама подходит к печке и тихо говорит:
       – Подожди немного, сейчас все сядут и вам дадут.
       Усиленно следим за всеми приготовлениями. Вот на столе появляются грибы, мочёная брусника. Захлёбываемся голодной слюной. Одна из девочек, что постарше, пытается отвлечь нас и предлагает выучить считалку: «Эники-беники ели вареники…», –  но все наши мысли там, у стола. Да и считалка опять же про еду, что такое эники-беники мы не знаем.   
       Наконец, о нас вспоминают, и хозяйка накладывает в какое-то блюдо картошку и немного грибов. Блюдо кажется таким маленьким.  Когда подносят его к печке, все руки мгновенно тянутся к нему, но его отдают в руки старшей девочки, и она начинает распределять. Тарелка мигом пустеет, и наши взоры снова на столе, за который начинают рассаживаться взрослые. Понимаем, что больше ничего не получим, так как людей много, а картошки в чугунке поубавилось. Начинаем потихоньку знакомиться с деревенскими ребятами.
        А за столом меж тем начинаются рассказы о том, как пережила деревня и её обитатели оккупацию. И вдруг слышим мамин вой. Это после того, как поведали ей односельчане о трагической гибели её матери (нашей бабушки).
       Накануне войны бабушку парализовало. Она не могла двигаться и говорить. В это время у её младшего сына Ивана, который к тому времени был арестован, рождается четвёртый ребёнок. Работал дядя Иван заведующим складом. Истинной причины ареста – то ли за недостачу, то ли по оговору – не знал никто. Жена его Дуня с маленькими детьми переезжает в деревню к матери мужа – к нашей бабушке.               
        Когда немцы вошли в деревню, тётя Дуня, забрав с собой троих детей, двое из которых были маленькими, покинула её в надежде вернуться, как только они уйдут. Никто не думал, что фашисты здесь задержатся. Четвёртого ребёнка, не имея возможности унести и которому было всего две недели от роду, она оставила с бабушкой, думая, что больную женщину, да ещё и с новорождённым, никто не тронет.
        Но нашёлся предатель, который сразу же указал на бабушкин дом, так как её старший сын и мой отец были офицерами, а средний – партийным работником. Вот с их родового гнезда и началась расправа. Фашисты подожгли дом с парализованной старухой и младенцем, а сад, что сажал ещё мой дед, умерший до войны, вырубили.
       Когда дом был объят пламенем, местные жители услышали жуткий крик немощной женщины. Охваченная пламенем с маленьким, ещё ничего не смыслящим, ребёнком, не могущая говорить бабушка от ужаса кричала. Вот почему так протяжно выла сейчас наша мама, услышав этот страшный рассказ.
       Успокаивали её всем, как говорится, миром. Поплакав вместе с ней, вспомнив обо всех, кто не вернулся с войны, женщины успокоились. Затем вступил в свой черёд и дед с балалайкой. Играл он так виртуозно, во всяком случае мне так казалось, ибо я впервые в жизни соприкоснулась с этим видом музыкального инструмента.
      Потом пошли песни. Они были такие печальные, их пели так грустно и протяжно, а по щекам поющих катились слёзы, и даже у старого деда. В них было столько тоски и безнадёжности, казалось, что вложили в это пение женщины всю горечь утрат и ещё чего-то, что известно только им одним. Дети на печи притихли и под их грусть и тоску уснули.
      Проснувшись утром, мы увидели пустую комнату. Когда все разошлись, не слышали. И повела нас мама на то место, где когда-то стоял дом её родителей и шумел цветущий и благоухающий сад, где осенью гнулись ветки под тяжестью сочных наливных плодов, где всё лето пели звонко птицы. Нас встретила высокая трава и пеньки, на которых появилась новая поросль. Вместо дома – фундамент, заросший внутри травой, и полная тишина. Постояли около него. Мама, смахивая бежавшие по щекам слёзы, произнесла:
      – Запомните это место и никогда не забывайте, что вы сейчас видели. Это нельзя забыть. Здесь могила вашей бабушки и невинного ребёнка.
       – Где могила? – одновременно произнесли мы.
       – Вот здесь..., – показала она на фундамент.
        Кроме травы мы там ничего не разглядели, но переспрашивать не стали. И опять в путь среди холмов и цветущего льна. Мы возвращаемся в город.
 
          Глава 2
         Лето подходило к концу. Мама устроилась на работу, но жить в семье дяди Павла становилось всё проблематичнее. У него не сложились отношения с женой, а после гибели на фронте их старшего сына характер Насти совсем стал невыносимый. Она постоянно недовольна. У неё своих проблем хватает, а тут ещё и сестра мужа с детьми.
        Женился мой дядя на своей односельчанке Насте, еще живя в деревне. Это был брак от отчаяния, потому что ту, которую он любил, и которая его любила, а была она дочерью кулака, выдали замуж вопреки её воле за богатого односельчанина. От отчаяния и женился мой дядя на миловидной Насте.
        Вскоре после женитьбы перебрались они в город. Дядя Павел быстро продвигался по партийной линии, а Настя занималась домом, рожала и воспитывала детей. Дядя был красив, занимал ответственные должности и пользовался вниманием у женщин. Это и было причиной раздора в их семье. Хотя они и прожили всю жизнь под одной крышей, но трещина в их взаимоотношениях с годами всё больше увеличивалась.  Это не могло не отразиться на характере его жены. Она ненавидела родню мужа, как будто они были виной этих сложных отношений. Это чувствовалось всегда.
        Сейчас, когда я уже прожила достаточно на этом свете, я её понимаю, и мне её искренне жаль. Был у мамы старший брат Александр. Хотя и жил он со своей семьёй в этом же городе, но я его совсем не помню. Во всяком случае, помогал нам всегда только средний мамин брат.
       Наступила осень. Жилья и перспектив на его получение не было. И опять на помощь нам пришёл дядя Павел. Он помог маме завербоваться на военный склад, который находился под Ригой. Там у нас хотя бы крыша над головой будет. И мы снова отправляемся в путь.
       Едем вместе с другими переселенцами в товарном вагоне. Долго стоим на каких-то станциях. Запоминаются водокачки и набегающие на остановках люди, торгующие варёной картошкой в мундире, предлагающие какие-то старые вещи и прочее. И почти на всех станциях встречаются калеки, играющие на губных гармошках или на баянах. Глаза женщин наполняются слезами, украдкой вытирает слёзы и мама. Проезжаем какие-то речки, города, сёла. Впереди неизвестность, и от этого еще желаннее быстрее прибыть к месту назначения.