Мамочка...

   Уже три года, как её нет со мной, как она ушла на Небеса, долгожительница моя дорогая… Покинула меня в 91 год и через месяц после своего рождения, 14 ноября в святой день памяти бессребреников Космы и Дамиана Асийских. Календарь с их иконой почти полмесяца висел у неё в изголовье. Святые словно провожали, оберегая её, в дальний путь.
Она не просто ушла, а в страдании от болезни. Года пандемийные нового века по старикам били особенно безжалостно. Мамочка могла бы и дольше прожить, поскольку в разуме и в движении была. Но в последние свои дни она потеряла интерес к жизни, 91 год - долгий путь, она словно устала от бега на длинные дистанции, выдохнула и забыла вдохнуть заново.
Но я не о смерти, а о жизни её вспоминаю. Очень хочу вспомнить её такой, какой помню, когда сама была совсем маленькой. Когда «цветок моей души» только распускался и чувством, и осмыслением, и своей памятью, и сердцем ребёнка, который впускал в себя, принимая и воспринимая, такую прекрасную, удивительную и непонятную жизнь. И почему-то эти воспоминания чаще всего связаны с летом, с солнечным светом, теплом, цветами и ощущением счастья, несмотря на обстоятельства и нюансы отношений или восприятий, совсем, как в этом стихотворении, написанном мною гораздо позднее. «Моя обитель детство. Мне никуда не деться от солнечных полян с цветами, от рек с прозрачною водой, от голубого Неба с облаками, от той страны, где радость ходила за руку со мной. Сквозь сеть ресниц на солнца луч взбираться, в тени переплетений радугой звенеть и тихо улыбаться, сливаясь с бесконечностью в себе. Там, в глубине, в малиннике роятся осы и жаркое тепло, распаренной земли губами, дыханьем нежным льнет к босым ногам. Там удивительно всё-всё и всё загадка. Там нет глубинного познанья, но потрясающая тайна живет во всем: чего касалась моя рука, мои глаза и постепенно распускалась цветком Земли нетронутая, чистая, простая, наивная и детская Душа!» (с)
Вот лежу сейчас, взрослая, уже и сама не раз мамочка, и даже уже бабушка, а слёзы стекают по щеке и утопают в подушке.
Мамочка, как же трудно бывает, когда тебя нет рядом, когда ты так далеко…
   Вижу себя, я стою в углу маленькой комнаты в нашем родовом доме в Малаховке. Мне пять лет. Рубленный дом деда, Якова Павловича Медведева, привезенный за несколько лет до Великой Отечественной войны с берегов реки Оки, что в Рязанской области, из села Новосёлки, к слову, он до сих пор стоит на улице Зелёной.
Меня-то тогда ещё в помине не было, когда дом из Новосёлок переехал в Подмосковье, в сосновую дачную Малаховку, а сейчас я есть и немалую дорогу жизни прошагала, теперь пытаюсь вернуться памятью в детство, хотя сейчас мне лет гораздо больше, чем в то время мамочке. Воспоминания детства глазами и душой ребёнка.
Да, я стою в углу и тихо всхлипываю. А в нескольких шагах от меня, стоит она, худенькая, стройная, никогда не скажешь, что работает штамповщицей на заводе в Малаховке. У неё пока рабочая профессия. И характер сильный, волевой, как железные штампы, которые она разрезала за огромным станком. Вижу её вновь… памятью сердца…  у нее устало брошены руки вдоль туловища, а на ней красивый, цветастый сарафан с белым воротником и с глубоким вырезом на груди. Ей очень идёт. Мамочка тоже тихо плачет, голова наклонена и её слёзы беззвучно падают на белый апаш - воротник. А в руке, как белая змея, что уже выпустила свой яд, тонкий безвольный, белый ремешок, который совсем недавно послушно и жестко подчёркивал ее талию на летнем платье.
Вижу в другом углу крохотной комнатки нашу кровать с белоснежной постелью с растёкшимся, коричневым пятном. Совсем не помню своего восторга от выпитой чашечки какао, большая половина которой вылилась на хрустящее, накрахмаленное бельё. Ну, совсем! не помню, как дрогнула рука, почему захотелось этого густого, шоколадного цвета напитка, которое называлось, натуральное какао, «Золотой ярлык». Как прислонила блюдечко на голубоватую поверхность пододеяльника, и кто это какао мне принёс? И я ли его сама себе налила, совсем не помню… как забралась опять в сияющую, как иней на солнце, постель с чашечкой этого шоколадного чуда в руке.
Не помню, как и мама вошла, и всё увидев, оцепенев от ужаса, расстегнула на себе женский, тонкий ремешок…
Всего-то один раз я отпила из чудесной маленькой чашечки, и даже не успела прочувствовать вкус напитка. И всего один раз хлестнула меня мамочка... боли не помню, только помню, как обида лилась через край, прямо «вёдрами», какая там чашечка какао, обида вытекала, перетекая стремительно через все небольшие окошки комнат и форточки, и даже через приоткрытые двери дедовского дома на улицу с названием, Зелёная. Неожиданность происходящего была, как стихия… Я ли не ценила созданного уюта и изысканной чистоты, так украсившей её старанием наше небогатое существование? Не правда! Ещё как понимала и ценила. Я же сама взаправду чуть-чуть принимала участие в том, когда серое белье становилось необыкновенным, видела, знала, что такое стирать в дачном посёлке Подмосковья без стиральной машины, без горячей воды, ванны. Знала, как постельное белье становилось таким, потому что стиралось в оцинкованном корыте хозяйственным мылом и кипятилось в металлическом баке, подсинялось и подкрахмаливалось, а потом развешивалось на улице, на садовом участке, в яблоневом саду, а потом утюжилось чугунным утюгом?! Дня три надо было стараться до окончательного результата.
И всё женскими руками, это называется сейчас, наверное, первобытным подвигом чистоты, изыском, эксклюзивом… Но и сейчас я недоумеваю, почему так получилось…
Мамочка, видимо, страдала не меньше меня, потому что у нее тихо вздрагивали плечи, и она шептала, вытирая слёзы: «Ну, не понимаю, откуда у этой малышки такие "барские, графские замашки"? Какао в постель, вы подумайте только!»
Помню ещё, как помирились, потом стояли вместе, обнявшись. Я, обхватив её за талию, а она прижимала мою голову к своему животу, гладила по волосам, и мы обе всхлипывали… Она шептала… доченька, прости, прости... я шептала… мамочка, мамочка, я нечаянно, нечаянно… И вдруг… Мамочка, может быть, бабушка наша была графиней? Тут она улыбнулась, но промолчала. Свою бабушку, маму мамочки я не видела при жизни, потому что она умерла за десять дней, как мне родиться. Я видела только ее фото и похожа она была, как мне казалось, на цыганку. Странно так. Однако, имена у них были одинаковые. Бабушка, Поля, Полюшка, по церковному Пелагея, и мамочка с этим же именем, видимо названная в честь своей же мамы.
И всё, что случилось со мной, и опрокинутое на кипельно-белый пододеяльник «золотое какао», и мои, и мамочкины слёзы, и незримое "цыганское" присутствие бабушки Поли, было незабываемым. Первым и единственным в моём детстве наказанием, которое так чётко до сих пор живёт в моей памяти.

Я вспомнила ещё одно лето в дедовском доме. Вечер, мамочка купает меня в оцинкованном корыте. Мне года четыре, намыливает, напевает, ничего вроде не предвещает опасность и вдруг... страшный грохот вся терраса сотрясается от грома и вспышек молний, стрелы молний влетают в нашу небольшую террасу с грозового чёрнющего неба, стучатся, в окошки террасы, отскакивают и вновь с невероятной силой повторяют свое вторжение. Заставляют дрожать не только нас, но и любые предметы, что стоят или лежат на столе, стуле, на полу, как страшно, страшно, просто ужас! Летним жарким вечером неожиданно налетела жуткая, летняя гроза. Помню, как мамочка обхватила меня мокрую, так сильно, что даже больно было, мгновенно выхватила из корыта с водой и прижала к себе. Наша терраса вся из маленьких стеклянных окошечек, но я до сих пор помню, как мелко содрогается, словно от испуга, каждое деревянное обрамление оконных соединений террасы, и также мелко трепетала от испуга, прижимая к себе моё мокрое, хрупкое тельце, моя мамочка.
Тем летом грозы бывали невероятные, пугающие. Позднее она рассказывала мне, как в дом, да-да, именно здесь, в Малаховке, влетела в терраску шаровая молния. Начала метаться по комнате, ветерок ей в помощь, затем понеслась дальше в глубины других комнат, туда, где были приоткрыты двери, летела, оставляя еле заметный огненный хвост, но, слава Богу, вдруг вылетела, благодаря сквозняку, в открытую форточку большой комнаты. Мамочка долго благодарила Всевышнего, что беду отвёл. Даже сейчас я помню, как устрашающе тряслась терраса и мамочка, прижимая меня к себе. Её тело, бьющееся страхом, словно слепилось с моим, став одним целым. Помню грудь, живот, всю её помню так, будто это случилось сегодня.

Ах, как много навалилось сразу нюансов детской памяти, деталей и больных, и сладостных ощущений, что мамочка рядом и я, такая еще несмышлёная, но уже способная чувствовать. Вспоминаю, как мы всегда в конце недели мылись в Малаховских банях. И как однажды, я поскользнулась на деревянных решётках под душем. Мы там стояли и нас поливал с головы до ног щедрый душ. Мамочка думала, что я дурачусь, когда я шлёпнулась на сколькие деревяшки решётки, и в ответ она шлёпнула меня по голой попке, не крутись, попка закраснелась, зажглась от обиды, зашипела от звонкого шлепка, но я не промолвила ни слова! Мама подтянула резко меня за руку и снова быстро сунула под струи воды, а я стояла и слёзы боли, и ощущения несправедливости смешивались с водой из-под душа. Моя левая худенькая рука висела плетью, но я упорно молчала, а не орала отчаянно, доказывая её, мамочкину, неправоту и ошибочность. Моя бедная рука была сломана в запястье, как потом оказалось, слава богу без смещения, и врачи наложили мне гипсовую повязку, и я так ходила почти месяц, зато мамочка меня жалела и баловала заботой, и сладостями. И я сразу же простила её, а она меня ласкала и винила себя за своё невнимание.

Я многое могу еще рассказать, когда я оказывалась в опасности или в непредвиденных обстоятельствах, рядом всегда со мной была мамочка и реально спасала меня… и когда я на спортивной площадке размозжила себе пальцы, сунув их между металлических труб соединения или, когда была постарше, собираясь в школу,  вышла на улицу ранним, весенним утром и вдруг упала в тёмном, проходном дворе Сытинского переулка на ледяную поверхность, из которой торчал ржавый гвоздь. И проехавшись на этой небольшой горке с талой, весенней водой рассекла почти до кости мякоть ноги. И как меня зашивали в Морозовской больнице без заморозки, а две огромные санитарки, навалившись на меня своими немалыми, грудастыми телами, допытывали, какую книгу последней читала? Я заикаясь, передохнув, от острой, нестерпимой боли, выкрикнула, Кетлинской, "Мужество". А мамочка металась за дверью операционной, схватившись за голову, потому что не могла слышать, как я орала от боли на операционном столе, как в пытошной. И почему в это раннее утро в ведущей детской больнице Москвы, не было обезболивающего наркоза? Одиннадцать швов наложили, держа детское бьющее тело от невыносимой боли. Почему так мучали ребёнка? вопрос остаётся без ответа.
Я всегда ценила её преданность, всегда чувствовала ее присутствие, внимание и любовь. Но как же мало мне ее было, особенно тогда, когда я пошла в школу. Сначала в первый класс, на Большой Бронной, а затем, со второго класса в школу-интернат, куда меня отправили по соображениям, якобы, здоровья. Ровно на пять дней я теряла ее годами, словно навсегда, и возвращалась с бесконечным ожиданием и любовью только на выходные.

Помню, как себя, её женские предпочтения в выборе мужской половины. Отца у меня не было, они разошлись, когда мне было два года. Он не принимал участия в моей маленькой жизни, зато помню тех, кто так любил мамочку и хотел быть вместе только с ней, рядом. Малаховка и дом деда Якова был тем особенным, судьбоносным местом. Она жила там до того момента, как вышла замуж, а потом и тогда, когда ушла от моего отца, Александра Ивановича Летнева, они быстро развелись. По словам многих, мой отец, значительно старше мамочки, моряк Балтийского флота, был удивительно красив и любвеобилен. Ходок за любой женской юбкой, он не пропускал случая, чтобы не выпить и погулять, мог пропадать сутками, даже несколько дней подряд. Так он отдыхал от пережитого и памяти войны, а по сути это был настоящий, только его выбор, удаляющий от реальной жизни и обязанностей по отношению к близким.
Отца не помню совсем, а первого возлюбленного мамочки, его звали, Валентин, помню. Красивый, высокий парень, кучерявый, статный. Они потерялись ещё до её замужества, тяжёлые, случайные обстоятельства их развели, они разминулись, хотя любили друг друга, но вот встретились вновь, уже тогда, когда была я.
В те летние дни, когда я спала одна в дедушкиной комнатушке и ждала с нетерпением её возвращение с работы, ногами в сторону окна, а взглядом упираясь в деревянное окошко малюсенькой комнаты, где находилась одна кровать и небольшой комодик, я с нетерпением растопыривала глаза, когда мамочка со своим другом юности вечерами проходили мимо этого окошка, тихо переговариваясь. Я чётко видела в лунном свете кучерявую голову её Валентина и отчётливо слышала его горячий шёпот... Полюшка, Поля... ну, как же так…
Я уже очень его любила и мечтала о том, как буду вместе с ними стоять посередине, затем идти, взявшись за руки с обеих сторон, в одной руке, его рука, Валентина, а в другой, её рука. Смотреть то на него, одного, то на мамочку. Вот так счастливо улыбаясь, шагать и ощущать, чувствовать и понимать, что меня распирает восторг и радость, и быть в середине нашего общего счастья.
Но судьбе было угодно совсем другое. Они всё же расстались по глупой случайности брошенных слов раздирающей ревности, а виной была опять я, не его, Валентина, а чужая кровинка. Мамочка отрезала, раз и навсегда, да, если не твоя, верно, то и ты здесь лишний. Молодость горячая, бескомпромиссная, собственническая. Слово не воробей, вылетит, не поймаешь. Мама ушла и от Валентина. Он умолял её этого не делать. Самолюбие – кнут одиночества. Она не смогла, не хотела делить меня ни с кем, не желала навязывать никому, говорила, моя ошибка – моя судьба исправлять или нести её до конца.

Теперь в моей повзрослевшей душе звучит часто поэтическая материнская молитва, что вылилась из меня гораздо позже, и в которой слились посылы и мои, и мамочкины, и даже моей уже дочки, мысли и чувства. «Мой чуткий, нежный друг!  Моя кровиночка без меры! Как дОроги мгновенья естества, что возникают вмиг вокруг, обогревая сердце верой. Блеснув застенчиво, скрываемой слезой, прикосновением не вдруг и утонченностью желаний. Канатоходцы мы на грани?  Иль грешники в полете чувств? Какое счастье, что мы в связке неразрушимого чутья: и я, и ты, и ты, и я. И наша жизнь - не узы оборвать, обидой, обрастая – наоборот - переплетать соединения, передавать понятия, Игру ума и интеллекта, взаимосвязь души родной. И главное – и не чувствовать себя одной, насколько б отношения не виделись нам сложными, знать, верить, быть до слез друг другу нужными. Я говорю: Люблю! Молчи. Чтоб не казались ложными простые и бесценные слова. Прости, что не сумела дать то, что может быть могла...  Пусть в дочери мать отразится лучшим повторением, чтоб Жизнь игрою радуги в глазах прочлась благодарением! Спасибо, что ты есть... И что успела так смело подобное себя искусно сотворить. За девочку ЖЕМЧУЖИНКУ! За, детских сказок, дюжину, придуманных взаправду романтикой и жизнью двух любящих людей! За сбыточность мечты отцов и матерей! Пусть сказки сбудутся. И каждый год букетики подснежников, мечты напоминание, рук, любящих касаются. Лесное чудо дивное, растение невинное: цветы - как символ нежности, предвестники весны, пред Небом ясным каются... Пускай над ними светится, как вечный талисман, Небесный Ангел Радости. И сильными, воздушными крылами вездесущего рассеивает бережно людских обид обман. Душой, не голосом кричу: Да будет так, как я хочу! За здравие любимых мной и на Земле зажгу свечу надежды, памяти, мечты. И в Небе - в бесконечности мерцаньем звезд в ночи, в пространстве Вечности гори свеча Любви и памяти нетленной человечностью!» (с)
 
В первые годы своего замужества, она переехала вместе с мужем жить в самый центр Москвы, в Богословский переулок. Позже там была и наша с мамочкой комната в коммунальной квартире барака с длинным коридором и многочисленными, и странными соседями, иногда даже пугающими. К слову, мой отец после развода также жил в этом бараке, нас разделяли несколько комнат, и моя бабушка по отцу, с именем, Матрёна Ивановна, тоже жила в этом бараке. В прошлом она работала шляпницей, а на пенсии работа в типографии в Сытинском переулке, в молодости была красавицей, родила трёх сыновей, Владимира, Александра, моего отца, и Николая, про мужа её никогда не было речи и братья отца не вспоминали. Николай, самый младший, погиб, он был любимцем, играл на гитаре и пел, добровольцем поехал на целину, но был зарезан, прямо в уходящем автобусе, уголовником.
 Наши простые человеческие отношения были очень прохладные и совсем не семейные. Противоречия по жизни остро проявлялись в общении. Это болезненные воспоминания. Но я не об этом.
Санитарные условия проживания в нашей комнате были не на высоте, потому что одна стена всегда была мокрой, приходили комиссии и утверждали, что это очень опасно для детского здоровья. Кроме того, мне скоро нужно было в школу, в первый класс. Учиться на хорошо и отлично, так мне часто стала говорить мамочка. Однако мне почему-то было совсем всё равно.
И опять я оставалась одна в этой комнате со своими страхами и переживаниями, но всегда с невероятной любовью и ожиданием к мамочке. Несмотря ни на что, я любила нашу квадратную комнату с уходящим окном, словно вросшим в землю, и листьями в палисаднике густо растущего бамбука. Оно, окно, как раз, не было маленьким, казалось огромным и часто страшным, опасным, поскольку доступность и запредельность улицы была так рядом, а шагающие под окном неизвестные прохожие пугали своей тёмной неизвестностью.
Зато ночами я любила упираться носом в мамочкину подмышку, мы с ней спали в одной полуторной кровати, я вдыхала её запах и у меня даже от счастья кружилась голова, и я шептала, мамочка, вот так бы всю жизнь быть с тобой и вдыхать тебя, какое счастье... а она шептала, ну, что ты, родная, я же после работы, это запах работы и усталости, нет, отвечала я, почему тогда он такой родной и сладкий... это запах тебя и счастья...

Скоро моё счастье закончится, и я буду спать отдельно в палате с другими детьми в школе-интернате. И часто плакать ночами. От тоски и желания быть рядом с мамочкой. И не спасала отдельная кровать и собственная тумбочка, и даже девчонки - подружки. Это тропинки судьбы, с которыми мне придётся на долгие годы сродниться. И там совсем её не будет рядом. Многое в моей судьбе будет связано со школой-интернатом в Кунцево, а потом и на Пехотной улице Москвы. Но это будет далеко потом… целая жизнь…
«Остров детства моего - одноклассники, однокашники, интернатские мои «кореши», не забыть годы, когда вместе с вами росла. Как пунктирными нитями, «остров» детства и юности в мою душу вошел навсегда. Одиночества дом, где друг друга нашли, в море жизненном, непростом был для нас судьбы кораблем. И для многих – единственный и заботливый дом. Только там время, жизнь разделяли, как хлеба ломоть, устремлялись душой, окрылялись мечтой… Ах, мальчишки, девчонки, «подранки, мои кореши», до чего же мы юными были, до чего же все хороши! И пускай нас вначале в тельняшки одела судьба, наша радость и боль, и занозой – Любовь, искрометной и искренней, всё же была. Не забыть ничего. Пусть судьба на излом, пусть, подранки… Но здесь… И привязанность первая, и желание БЫТЬ… И острее потребность мыслить, жить и ЛЮБИТЬ… Никогда не исчезнут из сердца юности нашей года. Как же память о вас дорогА…
 Как бы не было трудно: нам по жизни заказано выстоять. Несмотря ни на что, и делами, и помыслом, словно птицей крылатой, в небо взлетать. Жизни соль, постигая, и любить, и страдать. Выживая, не сетовать. Твердо стоять. Выстоять. В жизни место себе завоевывать, отодвинув судьбу, злую мачеху-мать, хоть на год, хоть на день, хоть на час. По крупицам счастье, что собрали не впопыхах, душою своей осмыслять… Не щадила судьба. Одарила судьба. И держу, будто звёзды в руке, памятью, болью в душе, непростые, нелегкие судьбы моей юности незабытых друзей, интернатских моих «корешей». (с)

Самые чёткие и глубокие воспоминания о мамочке дальше, когда стала старше, пятый класс и шестой. Ей так повезло, её командировали на лето в пионерский лагерь, она тогда уже работала в самом центре Москвы, рядом с Тверской, заведующей складом при столовой в Военно-Политической Академии имени В.И. Ленина. Мамочка была востребованной и уважаемой, поскольку наделяла всех работающих и спецодеждой, и необходимым инвентарём, и посудой.
А теперь на лето её отправили в детский, летний лагерь, что находился в Верее. И меня, как вы поняли, тоже определили вместе с ней, но только в пионерский отряд.
Мамочка должна была быть поваром, готовить, кашеварить для детей. У неё это здорово получалось.
Ещё она очень любила петь и цыганские напевы, и русские народные песни, иногда, в праздники мы с ней вместе пели, вернее, я подпевала тихонечко. Но голосами мы сливались и наши общие знакомые любили нас слушать.
У неё была подруга, Надежда, сложной женской судьбы, которая пела в хоре и имела такой силы голос, что её часто сравнивали с Зыкиной, а я считала, что даже Людмиле Зыкиной далеко до голоса Наденьки. Однажды, когда она пела у нас в комнате, я чуть не умерла от восторга и потрясения, казалось ее голос сейчас сломает стены и потолок, и полетит над крышей дома. Огромные мурашки бежали по моим рукам, по всему телу, в душе. Да я и сама думала, что сейчас взлечу вместе с её голосом и полечу, раскинув руки, как крылья птицы, к белым облакам и синим Небесам. Судьба её, была короткой, но яркой. Она всё время звала мамочку петь с собой, в хор, но не случилось… Надюша рано улетела на Небеса, видимо, Всевышний забрал её, чтобы она пела с облаков, но память о ней навсегда осталась в наших сердцах.

Администрация пионерского лагеря Вереи и местного радио вызвало маму вместе со мной и предложило нам вместе спеть по радио, на всю территорию пионерского лагеря, чтобы все-все знали, как поёт моя мамочка, и как я ей помогаю своим детским голосом. Мама согласилась, но застенчиво улыбалась. Мы постараемся, сказала. И настал тот день, когда мы вместе с ней спели несколько песен. «Мама, милая мама, как тебя я люблю» из репертуара Людмилы Зыкиной и Ольги Воронец, и также песню из репертуара ВИА «ОРЭРА»(Грузия) «Тополя, тополя, в город мой влюблённые». Мы с мамочкой стали как-то сразу известными на этой большой, как нам тогда казалось, территории лесного и пионерского пространства, наши голоса летели вглубь лесного массива через всю территорию детского лагеря, цеплялись за верхушки сосен и елей, волновали листья берез и осин, а лес вбирал силу звука и наши чувства, шелестел листвою, запоминал вибрацию голосов, эхом повторял их, покачиваясь, оберегая и восхищаясь, словно тихо шептал в тень ветвей... как же здорово…
Мамочку уважали и выделяли, это была, видимо, вершина её женского талантливого проявления. И я гордилась, что у меня такая красивая, молодая, так чудесно и душевно исполняющая песни, и всеми любимая, мама.

А потом я стала свидетелем, как она влюбилась. На опушке леса дети старших отрядов и пионервожатые проводили праздник, и все пели, и танцевали. Объявили цыганский танец, и моя мамочка вошла в круг желающих танцевать цыганочку. И вдруг осталась там одна, все смотрели на неё, как она замечательно, прищелкивая языком и пальцами, плыла по кругу в такт музыке, поводя дрожью плечами. И её сарафанная юбка вместе с бёдрами двигалась, как живая, оплетённая желанием петь и танцевать. А лёгкий, летний ветерок ей в этом помогал, низ юбки сарафана набегал волнами, словно подыгрывал мамочке, усиливая танцевальный эффект. И это было очень красиво. А в невдалеке, с велосипедом стоял и зачарованно смотрел на нее молодой, симпатичный мужчина. Я это сразу заметила. У меня глаз острый, замечаю многое, тихо и молча, включаясь в события, хотя и не слишком взрослая, я увидела неожиданно прилетевшую Любовь. Потом он подошел к мамочке и захотел познакомиться ближе, выразив ей своё восхищение. Она была благосклонна. Так они приблизились. Начался новый многолетний этап отношений мамочки и мужчины, по имени Владимир, с удивительной фамилией, Младов. Он оказался рядом, потому что у него в Верее была дача. И в тот день он случайно оказался на праздничной поляне. Проезжал на велосипеде мимо. Однако, всё случайное неслучайно. Он тоже мне сильно понравился и в дальнейшем, мне хотелось только его называть отцом, полюбила я его. И мамочка его любила, и всегда ждала. И он очень любил нас. Но безжалостная жизнь, еще до нас с мамочкой, его судьбой иначила по-своему, не отпускала, мучила терпением и безрезультатностью.
Внешне он был настолько обаятельным, даже красивым, преданным, конечно, по-мужски, лицом просто вошёл в меня. Профиль орлиный, но мягкий, можно сказать почти, цыганский, но волосы не чёрные, а светло русые, густые, мягко вьющиеся, и душой щедрый, и характером, и поступками добрый. Часто снился мне ночами, и я мысленно уже называла его папочкой, шептала беззвучно в подушку… папочка, папочка, любимый… Никогда ни её, ни меня не обидел даже словом. Этим отношениям суждено было продолжаться лет десять, но конец был разлучный, несмотря ни на что. Судьба часто несчастливая, запутанная, сложная, выложена путями сомнений и обстоятельств, выбираем и мы её своими поступками, и она нас не отпускает, как свершениями, так и неслучившимся.
Откуда мне было знать тогда, что он был женат и, что у него была своя дочка, которую он очень любил и ради которой не решался порвать бессмысленные отношения с её матерью. Годами тянулась эта болезненная рана души и жизни. Он ждал, когда дочь вырастит, а мамочку держал обещаниями, что разведётся, и они обязательно будут вместе. И вдруг в один из дней пропал, именно тогда, когда она попала в больницу с кровотечением и долго там оставалась на лечении, чуть не умерла. Мамочка ждала его, он же всегда был таким обязательным... но именно в те дни, Младов так и не пришёл её навестить. Самое страшное - неизвестность, поскольку какие только мысли не приходят в голову. Потом еще несколько месяцев, если ни год, непонятного, неоправданного, молчаливого ожидания. Нет, конечно же, он сдержал слово. Он пришёл. ТОЛЬКО ПОЗДНО. Сказал, что развёлся, что дочь выросла и вышла замуж. Но самое непонятное и обидное в том, что, любимая им красавица дочка, не пригласила его, отца, на свою свадьбу. Безжалостно и неизгладимо больно. Невероятно. Непонятно.
А в сердце мамочки всё было уже решено... перегорело, переболело обидой, погибло, да так, словно он исчез навсегда, как неизвестный, безымянный солдат на поле боя. Нередко, пожалуй, даже часто, жизнь, как война.
В тот день, когда он вернулся и пришёл к ней на работу, мамочка приняла его, выслушала, но молчала, ничего не выясняла, не укоряла, просто отказала. Младов плакал беззвучно и целовал её руки. Она отвернулась и тихо сказала: "Всё, уходи...". Не хотела видеть его слёз, свои еле сдерживала. Пошла уверенно на территорию военной Академии. Пришла в свою маленькую офисную комнатку, заперлась в кладовке и долго рыдала.
Вскоре она вышла замуж вторично, без любви, но с надеждой на поддержку и уважение. Её избранник был влюблён в неё с юности, знал и помнил молодой, они  из одной деревни и, к слову, очень дальние родственники, седьмая вода на киселе. Жизнь, молодость пролетела... у каждого своя и непростая, трудная, зрелость тоже не сильно радовала. Но мой будущий отчим, Николай Ильич Чеклин, наконец нашёл своё долгожданное счастье. Мамочка дала ему своё согласие. Прожили они вместе долго, больше тридцати лет. Во взаимопонимании, доверии и дружелюбии, с тёплым отношением к друг другу. Меня он не обижал. Называл мамочку только ПОЛЮШКА, ценил, уважал, очень любил, оберегал, как умел.
Дни и годы летели, и я выросла, горячо любившая свою мамочку, но так никого и не смогла назвать отцом, не дал Господь мне этого земного, дочернего счастья.

P.S. Рассказ написан для творческого проекта "Детство 10/десяти дев" литературного объединения при Андреевском монастыре.(Москва)