Отрывок из недописанного сценария к фильму Гурманы

Над Алупкой небо, трепеща синевой уходящего дня, разливалось в чернильницу ночи. Полумесяц, подвешенный меж звезд-подруг, дрожал, словно серебряная чешуйка, выпавшая из небесного кармана. Облака, перистые и бесприютные, таяли в темноте, как сахар в забытом стакане. 

— Взгляни, — шепнула она, прижимаясь плечом к его ребрам, — будто круассан, позавчерашний, закатился в молочную пену. 
— Ошибаешься, — отозвался он, щурясь в холодок ночи. — Это ломтик осетрины, прокопченной на ольховых углях, дразнит картофельную муть. Блюдо без тарелки. 
— Флиртует с пустотой, — вздохнула она, прикрыв веки. — А мой желудок стучит, как метроном в опустевшей квартире.  Сухарик бы, хоть крошку, закатившуюся под теткин комод... 
— Тетя Соня, — вспомнил он, вглядываясь в скрипучую тень дома, — умерла щедро: подарила нам этот склеп воспоминаний. Ни крошки в буфете — лишь пыль да тени от фарфоровых собак. 
— Продадим? — спросила она, будто проверяя, не выветрилась ли из слов соль. 
— Здесь состаримся, — ответил он твердо, но голос его дрогнул, как струна, задетою ветром. 
— Не хочу морщин, — выдохнула она, касаясь пальцами висков, — грудей-наволочек, целлюлитных карт на бедрах... 
— А я, — перебил он, притворяясь, что смеется, — отжимаюсь. Иногда. И не курю. Мужская старость — это благородный сыр: плесень сверху, а внутри... 
— ...затхлость, — докончила она, щурясь в темноту. — Ладно. А что мы тут будем делать?
Куплю баркас. Ты  сошьешь паруса из занавесок, пропитанных запахом лаванды
— И  твоего вчерашнего табака. 
— И будешь ждать на пляже, — подхватил он, разыгрывая сценарий, как дети, прячущие страх в кукольных домиках, — слюнявя губы от голода, а я приплыву с рыбой-коровой, вымястой, нелепой... 
— Буайбес из медуз, — усмехнулась она, — Сократ голодал, но мы-то не философы. 
— Во сне, — сказала вдруг, сжимая его запястье, — нас съели вертлявые папуасы. Даже не накормив. 
— Несправедливо, — кивнул он, — в последний путь — с полным брюхом. Как преступникам... 
— Я бы выбрала тарелку борща!
— Опять! — засмеялся он, но смех рассыпался, как бисер по полу. 
— Кота заведу, — объявила она, глядя в щель между ставнями, где пряталась луна. 
— Мышей нет, — возразил он механически, — кот — это роскошь. Как воспоминания о сыре. 
— Для души, — прошептала она, — буду согревать им постель. 
— А я? — спросил он, и вопрос повис, как паутина в углу. 
— На диване,  ты стал похож на спящий вулкан. 
— Храпеть перестану, — пообещал он, зная, что врет. 
— Диета, — шепнула она в темноту, — и пиво... 
— Силы воли хватит лишь на то, чтобы хотеть, — признался он, и слова его растворились в скрипе половиц. 

Луна, поднявшись выше, лизала подоконник. 
— Груди, — сказала она вдруг, обнажая плечо, — сравни с чем-нибудь... не банальным. 
Он замер, перебирая в уме метафоры, как четки: 
— ...Торт «Эстерхази» — два коржа, пропитанных коньячным кремом. Загар — глазурь из крымской горькой шоколадки. Я буду дегустировать губами…
— Зачтем, — кивнула она, притягивая его к себе, целуя шею, где пульсировала голодная вена. 

Где-то за стеною скрипнула дверь — может, призрак тети Сони, а может, ветер, тоскующий по прошлому бархатному сезону. Усы его, стрелки сломанных часов, показывали вечность. А ночь, расползаясь по швам, шила новую реальность — из голода, смеха и той нежности, что сильнее смерти.