Проза на закуску

Сельский символ

Притча

В кои-то веки с какой-то стати задумало заносчивое сельское общество Символ себе завести. Изобразить нечто в глине, камне, железе кованном, или в деревянном произведении. Фигурный знак, пластичную загогулину, или иной образ привлекательный… И вознесся чтобы на юру. Обозревался со всех краев и из ближайшей дали. А изо дня в день, из года в год стоял бы незыблемо и величаво, прославляя собой неказистое сие село и его неприкаянных обитателей. И чтобы ещё у Символа того — для пущей важности — узнаваемое лицо было.

Задумало село Символ и вскоре обратило замысел в вящее умозрительное удовольствие. Тешило душу, а к воплощению мечты не умело приступить. Как это часто бывает в людских сообществах — не шло дело дальше разговоров. Соберутся двое-трое на крестике улиц, стоят ли в очереди за хлебом насущным, зацепятся языком, и а-ну-давай Символ приукрашивать, обсуждать, одним словом — воодушевляться! А разойдутся по сторонам света и — впадут в свое естественное состояние раздраженности да негодования. Ох-хо-хо… От задумки до воплощения ловкого символического рукоделия — даже в былях и легендарных временах — не один гений в Лету канул.

Долго ли коротко ли слухи по селу волочились, а только с некоторых пор Символ тот невоплощенный стал озорничать. Может, обиделся на сельчан. Может, загордился чем… Ой-да и разошелся в людской молве! Ой-да и расшалился! Как говориться: не было печали, да свалился чугун на голову.

У сельской Главы важный голос отнялся, коровы молоко сбавили, а у мастеров-умельцев руки заколодило. Дальше — больше. Обычаи стали забываться, и нравы портиться… Те же умельцы мастеровые заместо изячных художеств стали срамные товары лепить. Ан-конечно, и топорные изделия — годные товары, только больно уж кособокие. Ан — и без голоса прожить до гробовой доски можно, только на собственные похоронки широкую округу не сзычешь…

Собрался-таки сельский сход.

Все, как штык на отечественную войну, явились. Только трех деятелей где-то задержало: Главу безголосого, Поэта безчувственного да Художника беспрозванного. С Главы-то безголосой такой же прок, как и с безмозглой. Поэт, кажись, мосток на небеса мостил. Может, это дело важнее Символа будет, да как знать. Оно и на земле временами краше рая. Сиди да описывай! А с Художника беспрозванного какой спрос? От его сумрачных пастелей на село только туман напускался. А в творческие просветы Художник ремеслом занят был: с окольного отшиба городьбу возводил.

До исхода дня сельский сход с места не сходил.

— Пусть на мою кобылу Дусю обликом будет! — заявляет выпивший конюх.

— …на мою Майку-ведерницу! — противоречит ему доярка, да всё норовит выпившему конюху шапку на нос натянуть.

Мужское население хочет видеть в Символе современную Модель с большими сиськами но с поубавленным чтобы гонором. А женская половина — принца заезжего, благообразного, да не пьющего. Разве в живой природе такие недоразумения встречаются?!

…Молодежь о харизме мечтает, а старичьё о справедливости…

— А пущай Глава нам лампочки повкручивает! Это почище Символа будет…

— …дак тогда вся грязь, как бельмо, наружу повылезает!

— …церковь строить надо.

— …оранжерею!

Долго так рядились да ругались. Наконец, пришли к согласию. Каждый при своем мнении остался, а за общее решение проголосовали… единогласно. Решили избрать инициативную группу, которая образ выдумает и Символ изобразит. В инициативную группу избрали отсутствующих на сходе — в знак наказания и уважения — Главу безголосую, Поэта безчувственного и Художника беспрозванного.

Как там инициативная группа работала — никто не ведает. Только вскоре символические безобразия в селе поутихли… А инициативные сподвижники бродили по дворам в поисках помощников и сочувствующих. Зря время тратили — народ, задумавший Символ, свою миссию выполнил и побочные страстные призывы игнорировал.

Наконец, место было найдено, расчищено и освящено. В напутственном молебне божий пастырь благословил благое начинание. Под благословение не попали лишь растерянные и умышленные, во главе с безголосой Главой.

С падением последнего осинового листа сподвижники заложили первый камень. На закладку собрался стар и млад. За исключением Главы безголосой и безмозглой: отвертелась, неосвященная. Зеваки возгласами довольства и радости поощряли работу избранных. Любовались ловкими их движениями, игрой мускулов и одухотворенными лицами. И лишь некоторые из односельчан — самые отзывчивые и сострадательные — норовили оказать посильную помощь. Больше суетились и мешкали. А когда краеугольный камень был заложен в основание — с неохотой расходились по домам, унося в душе порыв энтузиазма и светлый праздник.

Дни шли. Каменные глыбы, одна за другой, находили свое место в задуманной композиции. Рутинная работа воздвижения Символа сочетала в себе искусство каменщика, каменотеса и ваятеля. Освещенные божественным перстом, избранные мастера вдохновенно приступали к работе по утрам, и заканчивали её, в крайнем утомлении, поздним вечером. Бронзовые их тела блестели рабочим потом. Взоры сверкали, а уста ритмично твердили гимны и молитвы. А если и сквозила в них иногда досада, то понять её никто не мог и не пытался.

Закончился перелет осенних птиц. Посерело холодное небо. С каждым днем все жестче продували холодные сквозняки. Заболевшие сподвижники не возвращались по утрам в строй. Оставшиеся слабели от непосильного труда. Работа стопорилась. А зеваки досаждали умными советами по переноске тяжестей, или шлифовке граней. Однажды бесчувственный Поэт был найден под мостком на небеса. И уста его твердили не прежние молитвы, а новые реквиемы.

Все чаще беспрозванный Художник оставался наедине с незавершенным Символом. По ночам работу заваливал сырой снег. А поутру промозглый ветер схватывал его в комковатый лед. Художник с яростью сокрушал снежные панцыри, не жалея рук, не охраняя кровоточащие раны Выбиваясь из сил, жалея оставшихся изнуренных спожвижников, он возводил новые леса, и ещё упорнее возвышал Символ. И однажды под леса не пришел последний сподвижник. И Художник, прозванный Непоколебимым, остался один.

Иногда сердобольные старушки поили его бодрящим отваром, а вездесущие ребятишки делились последним сдобным калачем.

Любопытные вороны, облепив окрестные заборы черным бархатом, подолгу недоумевали по поводу источника его сил. Самые наглые пытались изгадить замысел презрительным криком.

Безмозглая Глава, не получившая благословение, иногда забредала сюда, чтобы заявить Непоколебимому Художнику о многочисленных нарушениях правил производства работ, об опасности недозволенных приемов и методов. Оклемавшийся Безчувственный поэт забегал, чтобы прочитать свои последние стихи на символическую тему.

Не бывали только сочувствующие. Они давно уже не водились в сельском обществе. Не было и общества.

И вот уж мороз заковал все окрест. Даже воздух для дыхания был кристаллическим. Мраморное небо угрожающе потрескивало. Символ восставал над селом безмолвным каменным монументом, задрапированным в черный бесформенный лед. И самоё село, казалось, вымерзло, умерло, и обратилось в снежный прах.

…Оставался последний камень. Он превосходил своим весом массу тела каменотеса и был отшлифован до блеска. Непоколебимый Художник, давно не поднимавшийся с колен, плел подъёмную корзину. Приближалась сакраментальная ночь…

…Изо всех уголков обмороженного села потянулись толпы и одиночки на открытие Символа. По сугробам и колеям катилась детвора. Санками подвозили стариков. Немощные, оставшиеся дома, дыханием протирали в окнах глазки. На уличных тополях и осинах развешивали гирлянды. Везде жгли костры. Вездесущие предприниматели возжигали уголь для шашлыков… На широкой площади возводилась увеселительная карусель. В общем, народ жаждал праздника…

Внезапное утреннее солнце золотым свечением излилось над обмороженным миром. И высветило на сельском юру ледяную громаду. И затопило Символ лучами… Ледяная драпировка вдруг треснула по швам, пошатнулась и рассыпалась к подножию сверкающими алмазами. И — захватило дух!.. И остеклянело зрение!.. Минуты шли… Часы… Вертикальные линии Символа поражали безумным устремлением в запредельную высь, а косые — рисунком носа корабля — секли возбужденное воображение. Люди окаменели. Леса, горы и светлые небеса благоговейно поникли.

Проходили дни, годы… Символ стоял на юру. И невозможно было постичь содеянное человеком творение.

И лишь один молокосос, оторвавшийся от груди матери, с удовлетворением произнес:

— Мама… йо…


Жуткая легенда, а, может быть, и ложь

Глава из повести

«…другие же очень тонко замечали, что сочинитель нарисовал свой портрет и портреты своих знакомых… Старая и жалкая шутка!»  М. Лермонтов, «Герой нашего времени»

«Неча нас ужо пужать — мы ужо пужатыя» Народная мудрость


— …Так, говоришь, в час три пуда налавливал?

— А то.

— И каждый по полтора кила будет?

— А то.

— Ты морду-то тайменью хуть раз видал?

— А то.

— Ой врать-то… Язык, как хвост у кобылы. Ну и какая она?

— — А причем кобыла? Я ей морду не мерял.

— А тайменью мерял? И на скоко вытянула?

— Не веришь — Химика спроси. Не даст соврать.

— Нашел кому верить…

Три рыбака неводили в заливчике. Двое бродили в воде, один слонялся берегом. Те-то, в воде, забредя по самый кадык, на цыпочках преодолевали глубину и течение Тубы. А третий, с холщовым мешком на спине, богато-бородатый и давненько нестриженный, явно скучая, ожидал тех двоих.

Стояла особенная пора летней благодати, когда томительный зной дня тонко звенит и милует слух стрекотанием кузнечиков, а ночная прохлада, напротив, успокаивает все живое и чутко слушает только звездное небо, и каждая душа, умиленная и восторженная прелестями дня и ночи, покорно сливается с душой божественного мира, и наступает ежеминутное неизъяснимое счастье… Лениво проскрипит тележное колесо, упадет в воду проголодавшаяся чайка — и опять вселенский покой, и снова блаженное умиротворение. И ни одно древо жизни, кажется, не хочет шевелиться этой порой…

В заливчике вода ходуном шла — от щучьего движения. Застигнутые врасплох и загнанные в заливчик, щуки шумно плескались в берега и отчаянно бросались в ячеи невода. А одна, самая что ни на есть огромная, ходила ходуном в сжимаемом кольце…

— Чё ты стал, как вкопанный, Химик?! Брось мешок-то…. Бери бадог, да ботай! Гони её на нас, в мотню… ёшь твою.

— Не-а, пацаны, мне жить охота.

— Уйдет, Химик, тебе не жить! Я тебе вместо неё лен переломлю.

— Да ты глянь, Леха!.. у неё же хвост — как оглобля!

— Ботай!

— Подсекай, Борьман, да тетиву держи… ёшь твою.

— Куда пошла!

— …оба на..

— заводи, тута она!

— Ай!…

— …ёшь твою!…Уйдет!

— …Та-а-а-щщщ –и-и!



— …так это ж… баба… была… с титьками…


Три рыбака — Леха, Борьман и Химик — упустили рыбу. Она буруном взбудоражила воду, посбивала пацанов с ног, скрутила невод морским канатом и, блеснув на солнце перламутровой чешуей, точно дельфин из аквариума, скрылась в малахитовом тубинском омуте. Ой и картина была! Ох и мульти-пульти! А и что это было-то?!.

Кажись, на закате летнего дня, когда в самый канун Ивана Купалы парни зазывают девах на вечернее купание и голова немножко не в порядке «со вчерашнего» — подшутил кто-то над рыбачками. Не то и в самом деле большая удача в невод пришла… да как пришла, так и вышла! Не то просто померещилась похмельным головам муть какая-то необычная: пить меньше надо! А ведь было же!!! Видели же что-то!..

Уже в сумерках дня, безмолвные как индийские йоги, они сидели в мокрой траве, уставясь взглядом на Тубу.

— …Это … — первым нарушил молчание Борьман — наливай, Химик. Ты видел, а?

— Бабу-то? А кто ж её не видел?

— Какую бабу, ешь твою? Ты думай… Мы кого неводили? Щук!..

— Не-а, это не щука.

— То-то и дело, что не р-р-ррр-ыба это.

— А кто?

— Баба?

— Не-а…

И они снова замолчали. И уже жуть заворожила тубинский заливчик, а из тальников померещились не то шелест, не то шепот… шум… пошел. И вдруг нестройное подвыванье сумеречного зверушки, заскучавшего от вида непрошенных гостиньков, прозвучало по собачьи и всполохнуло троицу рыбаков. Или, может, нескладное эхо пришло от затубинских гор? Кто же зычит-то там, в тальниках? Парни заозирались, жадно прослушивая пространство.

— Наливай же, Химик! Руки отсохли?

— Дрожат… что-то… Куда наливать-то?

— А давайте из г-г-ггг-орла по пару булек…

— …а за что?

— Вот придурок! Да за ту бабу, что у тебя из-под носа в Тубу сиганула!

— Пацаны! Дак это же р-р-русалка была! Завтра же Иван Купала… забыли?

— Тебе, Леха, меньше пить надо… Меньше двух булек… Ты думай… Русалку увидел. Точняк?

— А то.

В селе Тесинском эхо пробудило вечерний гомон возвращающегося домой стада и крики крикливых жен и хохот ребятишек. Всхрапывал конь, или гусеничный трактор, перед тем как заглохнуть на ночь. Визжала в колхозном переулке бензопила. И все это вместе, перемесившись в жарком запыленном воздухе, уносилось далеко за село, за боры и долы.

— Пацаны, а мы еще заводить будем? Хоть бы ершей на ушицу поймать.

— Тебе, Леха, одной русалки мало?

— А то.

— Это… у меня, кажется проблемы… — Химик попытался встать.

— …да не у тебя одного…

— Ты не понял.

— Это ты не понял… Гляди сюда! — и Борман слегка раздвинул ноги.

— Ех-монах! Чего это он?..

— У меня хуже… Ноги отнялись… Тут есть, тут нету. — Химик отделил ноги от туловища.

— А идти можешь?

— Говорю… отнялись.

— А ты, Леха, как?

Леха раздвинул ноги и для проверки оттянул резинку плавок. Потом посмотрел на Химика и попытался встать. Встал. Попрыгал на месте и снова оттянул резинку. Все было как всегда.

— А у тебя, Б-борьман… с двух булек… встает?

— Ва-аще… мертвый. Тут что-то не то…. Ты заметь, Леха, с этим же в клуб не зайдешь!.. ёшь твою. А как я Нюськой целоваться буду?.. Она же не поймет!..

— Может, его скотчем… к ноге, или к животу?

Леха снова внимательно оглядел все члены своего тела. Присел и помахал руками. Подозрение смутной догадкой бередило подсознательную мысль, и он чего-то бессознательно искал. Ощупывал себя руками. Борьман хмыкнул. И гыгнул. И обвел пацанов глазами. Силясь сдержать смех, он судорожно напрягся, но тут же коротко хохотнул. И надо же было Лехе в этот момент икнуть! Истерический неудержимый смех взорвал Борьмана. А вслед за ним и Леху. Один лишь Химик мученически обдумывал случившееся с ним и, казалось, ему совсем не до смеха. Однако, этот клокочущий хохот товарищей, заходящихся в раже, заставил-таки и Химика хмыкнуть и гоготнуть. А затем и вовсе забиться в припадке давящего хохота…

Одолев истерический приступ, кореша долго молчали.

— Пошли домой… — предложил Леха.

— …а чё тут сидеть…

— А я? — с недоумением буркнул Химик.

Снова замолчали.

— Давай его… в недотке… попробуем домой доставить?

И они живо соскочили, размотали невод и заготовили гамак. Поставили Химика на ноги.

— Стоять можешь?

— Не х-х-хххалтурь, Х-химик! На носилки садись.

— …я ног-то не чую… Вот по сюда…

— А выше? — и Борьман показал на себе. Рука его тут же наткнулась на препятствие и он почти застонал.

— Чё… ломит? — с участием спросил Химик — а у меня и… тут… немота. Только в животе… бурчит.

— Это у тебя, видать, с голода ноги отнялись? А, Х-хх-мик?

— А то… а ты чё это, Леха, заикаться стал, как Леха Пьянников? Замерз, что ли?.. А ну скажи «танк»!

— Та-танк…

— А «фраер»?

— Ф-ффф…. ффф-райр…

— …а «ёшь твою»?..

— …а «Химик»?…

— Да пошли вы на х-х-х-х…

— У, Леха… клинический случай. Так тебя тоже… перекосило?!.

Химик внезапно, как пожухлый сноп, свалился на носилки, увлекая за собой пацанов. Он тут же рывком попытался подняться и только сгреб компанию в кучу, ударив корешей затылками. Вырываясь из объятий Химика, они расползались от носилок, кряхтя и переругиваясь. Ноги путались в неводе… Беснуясь в песке, пацаны насылали проклятия на Химика и весь незадачливый свет. Химик лежал навзничь и плакал.

— …это …русалка была… она нас иска-а-а-лечила… — и он тупо колотил кулаком в песок.



Химика доставили домой на временно украденной лошади. Заждавшаяся Галка, маленько заполошная баба, как всякая добропорядочная женка, давно заподозрила неладное. Она с криком выметнулась из сеней и замертво обвисла на поддерживаемом пацанами Химике. Собака на ночь, как водиться, спущенная с цепи, не разобравшаяся в ситуации, подняла лаем всю ближайшую округу. На кладбищенской часовенке испуганно отозвался колокол.

— У-ха-й-докали-и-и! Люди добрые! — запалилась в крике Галка. — Укокошили ироды прокляты-ы-я!

— Цыц! Ты чё меня хоронишь… загодя … — строго прицыкнул Химик.- Я ещё поживу покеда…

— а-а-а! Вот оно что! Ах, ты пьянь подзаборная, я его тут высматриваю в бинокль… А он… под ручки домой является! — Живо смекнула сообразительная женка. — А ну разворачивай оглобли!..

— Цыц, говорю… — снова осадил Химик не то бабу, не то собаку… И примирительно добавил — Ты, Галка, сокровище ты моё, не в службу… сгоняй до Чадовны, возьми зелья… на троих. Нас русалка сурочила. Подлечиться требуется.

— Какая ещё русалка! Ты чё буровишь-то? Счас!.. Бегу и ножкой дрыгаю! Я те покажу русалку!

— Русалка и есть… Всех нас покалечила… Я з-з-зззаика стал. А у Борьмана, глянь, какая елда… соскочила. — И Леха отступил в сторону.

— Ай! — Взвизгнула ошеломленная Галка.- Вы чё себе позволяете, придурки поломатые! Ой, и правда… это же уродство натуральное… — Она, разом убежденная наглядным показательным примером, сменила праведный гнев на душевное сочувствие.

— Так я, значит, к Чадовне, мигом… Вы в дом идите… И она боком обошла Борьмана, не в силах оторвать взгляда от его «уродства».

Тетя Нюра Чадо, известная на весь околоток целительница Чадовна, варила «чадодейственное» зелье. Мертвых с постели поднимала. Над её избушкой денно и нощно курился сизый дымок, а распространяемый им запах — смесь горючей серы и нашатырного спирта — давно и навсегда отбил нюх у околоточных собак. Чадовна, самая участливая соседка всего восточного полушария, целила бескорыстно. Главное, чтобы исцеляемый честно исповедовал целительнице все свои амурные прегрешения и исправно принимал зелье. Либо хворь уходила, либо больной казнился собственной скрытностью… Редкая тварь уходила неисцеленной!

На зов химиковой Галки Чадовна собралась в минуту. Со слов ошарашенной женки трудно было понять мужнины симптомы, вообразить травматические необратимости и вывести угрожающий диагноз. Из ларя с третьегодничной пшеницей он вынула достаточную (на троих!) дозу зелья, разлитого в поллитровые бутылки, укупоренные пробкой из третьегодничных же газет. Дополнительную бутылку сунула под подол замызганного передника: на случай. Перекрестилась.

— Так, говоришь, купались оне?

— Да приключений искали… на Ивана Купалу!

— А и с бабами… поди?

— Да лучше бы с бабами… ноги отнялись, чем — ни за что, ни про что…

— Так у Борьмана-то какой час… ни… спадает? И в каком виде-то?

— Ну в каком виде… На три часа!.. как штык… да сама увидишь. Как будто его кипятком ошпарили и тут же заморозили.

— Не отпал бы… ежели отойдет.

— Не приведи осподь.

— …а Леха то… фроськин, оглухонемел… что ли?

— Да заика же стал!.. Как Леха Пьяник… Насилу слово выдавливает.

— …опеть Фроське судорога. Ой, нечистое тут дело, чует моя душечка! В Купалин омут полезли, нехристи окаянные… Ну я их сейчас расколдую! Я им дам…

— ты прежде моего-то, Чадовнушка, бога ради, поставь на ноги! Я в долгу не останусь, ты меня знаешь…

— …да не свиристи под ухо.

При виде целеустремленной целительницы Чадовны, объявившейся перед запахнутой калиткой, калитка, жалобно скрипнув, слетела с петель. Собака, захлебнувшись лаем, поджав хвост, мотанула через забор. Ступеньки крылечка, точно костяшки домино, скатились под ноги споткнувшейся целительнице.

— И откуда у людей только руки растут, — невнятно буркнула Чадовна, входя поперед Галки в дом.

Мертвая тишина повстречала баб посеред избы.