Гавриил Державин Евгению. Жизнь званская перевод

Блажен, кто менее зависит от людей,
Свободен от долгов и от хлопот приказных,
Не ищет при дворе ни злата, ни честей
И чужд сует разнообразных!
Зачем же в Петрополь на вольну ехать страсть,
С пространства в тесноту, с свободы за затворы,
Под бремя роскоши, богатств, сирен под власть
И пред вельможей пышны взоры?
Возможно ли сравнять что с вольностью златой,
С уединением и тишиной на Зваике?
Довольство, здравие, согласие с женой,
Покой мне нужен — дней в останке.
Восстав от сна, взвожу на небо скромный взор;
Мой утренюет дух правителю вселенной;
Благодарю, что вновь чудес, красот позор
Открыл мне в жизни толь блаженной.
Пройдя минувшую и не нашедши в ней,
Чтоб черная змия мне сердце угрызала,
О! коль доволен я, оставил что людей
И честолюбия избег от жала!
Дыша невинностью, пью воздух, влагу рос,
Зрю на багрянец зарь, на солнце восходяще,
Ищу красивых мест между лилей и роз,
Средь сада храм жезлом чертяще.
Иль, накорми моих пшеницей голубей,
Смотрю над чашей вод, как вьют под небом круги;
На разноперых птиц, поющих средь сетей,
На кроющих, как снегом, луги.
Пастушьего вблизи внимаю рога зов,
Вдали тетеревей глухое токованье,
Барашков в воздухе, в кустах свист соловьев,
Рев крав, гром жолн и коней ржанье.
На кровле ж зазвенит как ласточка, и пар
Повеет с дома мне манжурской иль левантской,
Иду за круглый стол: и тут-то раздобар
О снах, молве градской, крестьянской;
О славных подвигах великих тех мужей,
Чьи в рамах по стенам златых блистают лицы.
Для вспоминанья их деяний, славных дней,
И для прикрас моей светлицы,
В которой поутру иль ввечеру порой
Дивлюся в Вестнике, в газетах иль журналах,
Россиян храбрости, как всяк из них герой,
Где есть Суворов в генералах;
В которой к госпоже, для похвалы гостей,
Приносят разные полотна, сукна, ткани,
Узорны образцы салфеток, скатертей,
Ковров, и кружев, и вязани;
Где с скотен, пчельников, и с птичен, и прудов
То в масле, то в сотах зрю злато под ветвями,
То пурпур в ягодах, то бархат-пух грибов,
Сребро, трепещуще лещами;
В которой, обозрев больных в больнице, врач
Приходит доносить о их вреде, здоровье,
Прося на пищу им: тем с поливкой калач,
А тем лекарствица, в подспорье;
Где также иногда по биркам, по костям,
Усастый староста, иль скопидом брюхатой,
Дает отчет казне, и хлебу, и вещам,
С улыбкой часто плутоватой.
И где, случается, гудожники млады
Работы кажут их на древе, на холстине
И получают в дар подачи за труды,
А в час и денег по полтине.
И где до ужина, чтобы прогнать как сон,
В задоре иногда в игры зело горячи
Играем в карты мы, в ерошки, в фараон,
По грошу в долг и без отдачи.
Оттуда прихожу в святилище я муз
И с Флакком, Пиндаром, богов воседши в пире,
К царям, к друзьям моим иль к небу возношусь
Иль славлю сельску жизнь на лире;
Иль в зеркало времен, качая головой,
На страсти, на дела зрю древних, новых веков,
Не видя ничего, кроме любви одной
К себе, — и драки человеков.
«Всё суета сует! — я, воздыхая, мню;
Но, бросив взор на блеск светила полудневна, —
О, коль прекрасен мир! Что ж дух мой бременю?
Творцом содержится вселенна.
Да будет на земли и в небесах его
Единого во всем вседействующа воля!
Он видит глубину всю сердца моего,
И строится моя им доля».
Дворовых между тем, крестьянских рой детей
Сбирается ко мне не для какой науки,
А взять по нескольку баранок, кренделей,
Чтобы во мне не зрели буки.
Письмоводитель мой тут должен на моих
Бумагах мараных, пастух как на овечках,
Репейник вычищать, — хоть мыслей нет больших,
Блестят и жучки в епанечках.
Бьет полдня час, рабы служить к столу бегут;
Идет за трапезу гостей хозяйка с хором.
Я озреваю стол — и вижу разных блюд
Цветник, поставленный узором.
Багряна ветчина, зелены щи с желтком,
Румяно-желт пирог, сыр белый, раки красны,
Что смоль, янтарь — икра, и с голубым пером
Там щука пестрая — прекрасны!
Прекрасны потому, что взор манят мой, вкус;
Но не обилием иль чуждых стран приправой:
А что опрятно всё и представляет Русь,
Припас домашний, свежий, здравой.
Когда же мы донских и крымских кубки вин,
И липца, воронка и чернопенна пива
Запустим несколько в румяный лоб хмелин, —
Беседа за сластьми шутлива.
Но молча вдруг встаем — бьет, искрами горя,
Древ русских сладкий сок до подвенечных бревен:
За здравье с громом пьем любезного царя.
Цариц, царевичей, царевен.
Тут кофе два глотка; схрапну минут пяток;
Там в шахматы, в шары иль из лука стрелами,
Пернатый к потолку лаптой мечу леток
И тешусь разными играми.
Иль из кристальных вод, купален, между древ,
От солнца, от людей под скромным осененьем,
Там внемлю юношей, а здесь плесканье дев,
С душевным неким восхищеньем.
Иль в стекла оптики картинные места
Смотрю моих усадьб; на свитках грады, царства,
Моря, леса, — лежит вся мира красота
В глазах, искусств через коварства.
Иль в мрачном фонаре любуюсь, звезды зря
Бегущи в тишине по синю волн стремленью:
Так солнцы в воздухе, я мню, текут горя,
Премудрости ко прославленью.
Иль смотрим, как вода с плотины с ревом льет
И, движа машину, древа на доски делит;
Как сквозь чугунных пар столпов на воздух бьет,
Клокоча огнь, толчет и мелет.
Иль любопытны, как бумажны руны волн
В лотки сквозь игл, колес, подобно снегу, льются
В пушистых локонах, и тьмы вдруг веретен
Марииной рукой прядутся.
Иль как на лен, на шелк цвет, пестрота и лоск,
Все прелести, красы, берутся с поль царицы;
Сталь жесткая, глядим, как мягкий, алый воск,
Куется в бердыши милицы.
И сельски ратники как, царства став щитом,
Бегут с стремленьем в строй во рыцарском убранстве
«За веру, за царя мы, — говорят, — помрем,
Чем у французов быть в подданстве».
Иль в лодке вдоль реки, по брегу пеш, верхом,
Качусь на дрожках я соседей с вереницей;
То рыбу удами, то дичь громим свинцом,
То зайцев ловим псов станицей.
Иль стоя внемлем шум зеленых, черных волн,
Как дерн бугрит соха, злак трав падет косами,
Серпами злато нив, — и ароматов полн
Порхает ветр меж нимф рядами.
Иль смотрим, как бежит под черной тучей тень
По копнам, по снопам, коврам желто-зеленым
И сходит солнышко на нижнюю степень
К холмам и рощам сине-темным.
Иль, утомясь, идем скирдов, дубов под сень:
На бреге Волхова разводим огнь дымистый;
Глядим, как на воду ложится красный день,
И пьем под небом чай душистый.
Забавно! в тьме челнов с сетьми как рыбаки,
Ленивым строем плыв, страшат тварь влаги стуком;
Как парусы суда и лямкой бурлаки
Влекут одним под песнью духом.
Прекрасно! тихие, отлогие брега
И редки холмики, селений мелких полны,
Как, полосаты их клоня поля, луга,
Стоят над током струй безмолвны.
Приятно! как вдали сверкает луч с косы
И эхо за лесом под мглой гамит народа,
Жнецов поющих, жниц полк идет с полосы,
Когда мы едем из похода.
Стекл заревом горит мой храмовидный дом.
На гору желтый всход меж роз осиявая,
Где встречу водомет шумит лучей дождем,
Звучит музыка духовая.
Из жерл чугунных гром по праздникам ревет;
Под звездной молнией, под светлыми древами
Толпа крестьян, их жен вино и пиво пьет,
Поет и пляшет под гудками.
Но скучит как сия забава сельска нам,
Внутрь дома тешимся столиц увеселеньем;
Велим талантами родных своих детям
Блистать: музыкой, пляской, пеньем.
Амурчиков, харит плетень иль хоровод,
Заняв у Талии игру и Терпсихоры,
Цветочные венки пастух пастушке вьет, —
А мы на них и пялим взоры.
Там с арфы звучный порывный в души гром,
Здесь тихогрома с струн смягченны, плавны тоны
Бегут, — и в естестве согласия во всем
Дают нам чувствовать законы.
Но нет как праздника, и в будни я один,
На возвышении сидя столпов перильных,
При гуслях под вечер, челом моих седин
Склонясь, ношусь в мечтах умильных, —
Чего в мой дремлющий тогда не входит ум?
Мимолетящи суть все времени мечтаньи:
Проходят годы, дни, рев морь и бурей шум
И всех зефиров повеваньи.
Ах! где ж, ищу я вкруг, минувший красный день?
Победы слава где, лучи Екатерины?
Где Павловы дела? — Сокрылось солнце, — тень!..
Кто весть и впредь полет орлиный?
Вид лета красного нам Александров век;
Он сердцем нежных лир удобен двигать струны;
Блаженствовал под ним в спокойстве человек,
Но мещет днесь и он перуны.
Умолкнут ли они? — Сие лишь знает тот,
Который к одному концу все правит сферы;
Он перстом их своим как строй какой ведет,
Ко благу общему склоняя меры.
Он корни помыслов, он зрит полет всех мечт
И поглумляется безумству человеков:
Тех «свещает мрак, тех помрачает свет,
И днешних, и грядущих веков.
Грудь россов утвердил, как стену, он в отпор
Темиру новому под Пултуском, Прейсш-Лау;
Младых вождей расцвел победами там взор,
И скрыл орла седого славу.
Так самых светлых звезд блеск меркнет от нощей.
Что жизнь ничтожная? Моя скудельна лира!
Увы! и даже прах спахнет моих костей
Сатурн крылами с тленна мира.
Разрушится сей дом, засохнет бор и сад,
Не воспомянется нигде и имя Званки;
Но сов, сычей из дупл огнезеленый взгляд
И разве дым сверкнет с землянки.
Иль нет, Евгений! ты, быв некогда моих
Свидетель песен здесь, взойдешь на холм тот
страшный,
Который тощих недр и сводов внутрь своих
Вождя, волхва, гроб кроет мрачный,
От коего как гром катается над иим
С булатных ржавых врат, и сбруи медной гулы
Так слышны под землей, как грохотом глухим
В лесах трясясь, звучат стрел тулы.
Так, разве ты, отец! святым твоим жезлом
Ударив об доски, заросши мхом, железны,
И свитых вкруг моей могилы змей гнездом
Прогонишь — бледну зависть — в бездны;
Не аря на колесо веселых, мрачных дней,
На возвышение, на пониженье счастья,
Единой правдою меня в умах людей
Чрез Клии воскресишь согласья.
Так, в мраке вечности она своей трубой
Удобна лишь явить то место, где отзывы
От лиры моея шумящею рекой
Неслись чрез холмы, долы, нивы.
Ты слышал их, — и ты, будя твоим пером
Потомков ото сна, близ Севера столицы,
Шепнешь в слух страннику, в дали как тихий гром:
«Здесь бога жил певец, Фелицы».

Май-июль 1807

***

Blessed is he, who on the people less of all clings,
Free from debts and ados with advancement and failing,
He does not look for gold or honor from the kings,
To whom vanity is alien!

Why should I go to Petropol, of own free wills,
From vastness to tightness, or from freedom to jail harsh,
Under the luxury yoke and the sirens quills,
Before noblemen glances, so lush?

Can you compare those with the golden freedom's life,
With the solitude and silence of Zvanka's estate?
Contentment, health and harmony with my own wife,
And peace, these I need — for the days late.

Awoken from sleep, I raise to sky my meek gaze;
My spirit rises to world's ruler with thanks, confessed;
He's given wonders and beauties in their bare blaze
Again into my life, so much blessed.

Gone through the past lifetime, in it I did not find,
That a black snake of remorses had gnawed at my heart,
Oh! if I'm glad, that I left people and a kind
Of ambitions, escaped from sting hard!

Breathing purity, I drink air, moisture of dew,
I see the red dawn and sun, rising over the lane,
In lilies and roses, I seek nice lots anew,
Drawing garden’s temple with my cane.

Or, having fed my pigeons with wheat, I see them
Making circles in the sky, over the waters' glow;
I look at the colourful, chirping birds, that cram
The meadows by themselves as with snow.

I hear close to me - calling of a shepherd's horn,
Far away - wedding voices of black grouse, snipes - in air,
Here in the bushes – nightingales' whistling song,
Woodpeckers' knocks and horses' neighs - there.

And as if a swallow rings on the roof, and smell
Of Manchurian tea, Levant coffee blows from home,
I go to round table, where talks of dreams as well
As city and peasant rumors roam;

About the glorious deeds of those greatest men,
Whose faces are shining in golden frames on the wall.
Just to recall of their feats, glorious days then,
And to decorate my chamber hall.

Where sometimes in the morning or evening I can
Admire, in magazines and newspapers federal,
The bravery of Russians, a hero's each man,
And Suvorov is the general;

Where to the dear mistress, for the praise of all guests,
They've been bringing various canvases, fabrics, cloths,
Carpets, patterned samples of napkins for the fests,
Laces, knitting things and tablecloths;

From all the farm-yards, bee gardens, ponds and dairies
I see gold on shade table, in oil, honey or cream,
Fluff velvet in mushrooms or purple in berries,
And I see silver, trembling with bream;

Here’s like in hospital exam of sick, that come,
The doctor informs about their health, or harm rather,
And prescribes food - a kalach with gravy for some,
And the medicine to help others;

Where also sometimes by tags and abacus' bones,
The mustachioed headman, or the hoarder paunchy one,
Gives an account to bread, coffers, that the state owns,
With a smile that is roguishly done.

And where, it happens, the young novice artists show
Their canvases and paintings, works even on the tree,
And they receive the presents for their pictures' row,
And per hour half a ruble the fee.

Where before dinner, to drive like a dream away,
In ardor sometimes, being hot for venturous learn,
In the games, cards, eroshki and pharaoh we play,
For half-kopeck debt, without return.

To Muses' sanctuary I come from there, and
With Flaccus and Pindar, to these poetry gods' feast,
To kings, to my friends, or to heaven I ascend,
Or sing with lyre rural life at least;

Or in the mirror of the times, shaking my head,
I look at passions, deeds of ages, ancient and new,
Seeing nothing but love for oneselves, — and so sad,
The people' fights, being not few.

"All's vanity of vanities!" — I think and sigh;
But look, with what brilliance the midday sun shines the earth,
Oh, world is lovely! Why is my spirit not high?
Creator keeps safe this universe!

May it be on the whole earth and in the heaven
In everything only His - the One's all-acting will!
He sees all depth of my soul and heart endevour,
By Him my fate is being built still!

And, meanwhile, the courtyard and peasant children's swarm
Is flying to me not for science of any kind,
But for treats of bagels and pretzels, sweet and warm,
For ABC to slip from my mind.

My clerk here must clear my scribbled papers better,
So like a shepherd cleanses his sheep out of burdock, —
Although there are no big thoughts in my each letter,
Also in a long cloak shines a dog.

Clock strikes noon, maids run to set the table with food;
With choir the hostess hurries for the guests to be fed.
On the table, I see various dishes, put
In a pattern of a flower bed.

Deep scarlet ham and green sorrel soup with yolk glare,
And ruddy-yellow pie, white cheese, red crayfish, and rest:
As pitch, amber - caviar, and motley pike there —
All of them are lovely and the best!

Lovely, as grasping my gaze, taste, not by wealthy
Abundance or seasoning from any foreign state
But that they are neat and represent Rus healthy
With the supplies, home-made, in fresh state.

When we just throw cups of Don and Crimean wines,
And yellow and raven mead, and black tavern strong beer,
With a few hops in ruddy foreheads, dessert times
Of the talks become playfully dear.

We suddenly stand up— and beats, sparkled and fired,
Sweet heady juice of Russian trees till their crowns, we drink:
With volley of cannons, to health of the desired
Tsar, and all the family of king.

Two sips of coffee here; for five minutes I snore;
Then chess, or balls, or archery, with the men and dames
We're playing when feathered shuttlecocks highly soar,
Enjoying so much various games.

Or being from crystal waters, baths, among trees,
From the sun and folk, in the meek mood of elation,
I heed there of guys, here of maidens' splashing, with
Some spiritual admiration.

Through optics glass, I look at pictured spots, that hold
All my estates; at scrolls with cities,kingdoms on miles,
Seas, forests — here lies the whole beauty of the world
Before the eyes, of the arts through guiles.

In telescope I see, how stars in vain longing
And in silence, through the waves of aspiration, fly:
So the suns in the skies air, I think, flow burning,
For the true wisdom to glorify.

Or we watch as the dam water pours with a roar
And, moving the machine, divides trees in boards; as kinds
Of iron pairs of pillars. it beats in air, more
Seething the fire, it crushes and grinds.

Or curious how the paper runes of the waves
Pour into the trays through the needles and wheels, like snow
In fluffy curls, and many spindles by the ways
Of Maria's hand suddenly go.

Or like motley and gloss, colors for silk and flax,
All the charms and beauties, are taken from the queen's fields;
Hard steel is forged. we see, like soft and scarlet wax,
In militia battle axes, shields.

And villagers, becoming the tsardom's shield, stay
With a wish to try the valiant defenders' attire.
"For our faith and for Tsar, we shall die," they all say,
Than to be subjects of French empire".

I boat on river, walk along banks, or horseback,
Or I drive the droshky with the neighbors' chain for airs;
Or we fish with rods, or shoot the game for a snack,
Sometimes with the dogs we hunt the hares.

We hear the rustle of green, black waves enormous,
And see. how the plough fluffs the ground and the plowman sows,
To sickle gold of the fields — full of aromas
The wind soars between the nymphs in rows.

Or we watch, how under the black cloud the shades run
On the haystacks, and sheaves, and yellow-green carpets till
The descent to the lower level of the sun
To the nearby dark-blue grove and hill.

Or, getting tired, we go under stacks or oaks' shades,
And on the Volkhov's banks we make the fire, smoking high;
We see, how a red day lies down on water glades,
And we drink sweet tea under the sky.

Funny! how the fishermen by knocks in boats trap
Fish to scare and drive in the nets; and going along,
We see, how the haulers pull the ship with the strap
And by one spirit under the song.

So wonderful! are the quiet and sloping shores,
The rare hills, full of many small villages, so cute,
How brindled stand their tending meadows and fields forth
Under the current of streams, and mute.

When far off a ray sparkles from the river hand,
Behind the haze wood, the echo repeats folks' voices,
Singing reapers, when they come from their fertile land,
We’re riding from hike and rejoicing.

With glasses' glow burns my temple-like domain,
Yellowing the path up to hill, within roses' bounds,
Where the water is splashing by the rays of rain,
There the spiritual music sounds.

On fests, the thunder roars from the cast iron vents;
Under the starry lightning and the light trees, a crowd
Of peasants with their wives drinks wine and beer, and spends
Time, singing and dancing with horns loud.

But only we get bored with these folk, rural funs,
At home, capital's entertainments are amusing;
We tell to the talents of our daughters and sons
To shine with dancing, singing, music.

The roundelay of cupids, harits, goddesses,
Taking Terpsichore and Thalia's game, shows, how
The shepherd for the shepherdess weaves flower wreaths -
And we look at them with a care now.

There a loud thunder from the harp strikes into souls,
Here the quiet tones of the keys are softened and smooth,
They run, — and in the nature of accord, midst goals
Is to make us feel the laws and truth.

If there is no holiday, the weekdays I spend
Sitting on a high place of railing pillars rimming;
At gusli in evenings, with my gray forehead bent,
I am immersed in tender dreaming,

What in my mind, in the so dormant state then, roams?
Dreams of the essence of all times, flashing and ceasing:
Arise the years and days, the roar of seas and storms,
As well as all the zephyrs' breezing.

Ah! Where do I look around for the past red day?
Where are Catherine's rays, glory of victorious fight?
Where are Paul's affairs? — The sun has disappeared, — shade!..
Who will lead from now on the eagle's flight?

A red summer's view is Alexander's age this;
He's able to move strings by the heart of gentle lyres;
A man was blissful under him, living in peace,
But he's full now with perun's desires.

Will they be silent? — That knows the One, being up,
Who rules all spheres and leads to one end; only He put
His finger on them, driving them as a line-up,
Bending measures to the common good.

He is the roots of thoughts, He sees the flight of dreams,
And He sometimes mocks the madness of folks and sages:
Lightening dark of those, darkening light of these,
Of today and of future ages.

He set the Ross' chest as the wall, as the fight back
To new Tamerlane near Pultusk and Preussh-Lau there;
He gave to young leaders victories with no lack,
Hid glory of the eagle gray-hair.

The brightest stars' shine fades from the nights, even soft,
Is this life meaningless? My lyre is meager and old!
Alas! even my bones' dust will brush Saturn off
With his wings from perishable world.

This house will collapse, garden will be withered seen,
Name of Zvanka won't be remembered anywhere out;
But from hollows owls and their sons' looks will burn green,
And smoke will sparkle from the dugout.

Or no, Eugeniy! being once midst readers
Of my songs here, you'll climb that hill, scary, not bloomy,
Which has in its lean bosoms and vaults the leader's
And the magian's coffin gloomy,

From which it's heard like thunder's, rusty damask gates',
And the copper harness' underground hum and clatter;
Or it's heard like a dull rumble of arrows' blades,
Shaking in the woods, that's the matter.

So, my Father in Heaven! With your holy rod,
Hitting onto overgrown with moss planks of iron,
Will drive away snakes, nestling around my grave board, —
Pale envy into abyss of ire;

Not looking on the wheel of merry and dark days,
On happiness' rise and decline, by the only truth
In people's minds You'll resurrect me through the ways
Of Clios of agreement and truce.

In eternity's gloom, with her trumpet, blushing,
She's able to reveal the place, where the echoed spills
Of my lyre, by roaring river, have been rushing
Through the meadows, valleys, fields and hills.

You've heard them and, waking the descendants from sleep,
With your quill, near the North capital, you will linger
To whisper to a stranger, like thunder far deep:
"God's bard lived here, Felice's singer".

29 September – 30 October, 2024