Майская песня

             МАЙСКАЯ ПЕСНЯ.(Из серии пять паролей из детства).
          Сколько глубоко трагических повестей оставила о себе Великая Отечественная война будущим поколениям. Вечная слава и неизбывная память о тех, кто переживал ее ужасы непосредственно в огне сражений, в тяготах и унижениях оккупации, в героических буднях труда и лишений в тылу. Жертвами стали миллионы моих соотечественников.
            Мы, жившие в относительно глубоком тылу, знали о войне больше по косвенным ее свидетельствам, исключением были те дома, в которые приходили похоронки. А их приходило много. Каждую весну в своем родном районе я обхожу – объезжаю несколько сел и деревень. В каждой из них – скромный обелиск с четкими траурно стреляющими колонками фамилий ушедших и не вернувшихся. Практически в деревнях уже нет вдов тех героев, стариками доживают век их дети.
             То трагическое и героическое время у всех оставило о страшной войне определенную память, моя тоже слабым ручейком вливается в широкую и полноводную реку общенародной памяти о самом значительном событии русской истории 20 --го столетия.
              От моей деревни до Москвы более четырехсот километров. Мы не ощущали ни огня, ни дыма, только целый ряд примет даже детскому сознанию напоминал о войне. Многие из этих примет, не нарушая привычного ритма деревенской жизни, сбивали ее на приятие общей беды. Тяжелая и надрывная работа наших матерей в колхозе, материальные трудности, нехватка самого необходимого детьми, естественно, не ощущались. Для нас это было естественно. А наши матери понимали, что в условиях жестких ограничений жила вся страна. Это удивительное явление. Народ с пониманием относился к жестокому вызову времени. А самое удивительное, пожалуй, состоит в том, что плохо, скорее паскудно говорят о том времени сейчас те, кто жил комфортнее многих тех, кто работал, терпел, голодал, но ни тогда, ни сейчас не плюют в свою судьбу, а значит в свою Родину. Это к вопросу о «терзаемом» сейчас вопросе: благодаря или же вопреки мы победили.
            Те далекие картины из детства в военное лихолетье тоже являются живыми свидетельствами, некоторыми нюансами атмосферы тех лет и их ощущений. В каком точно году (1942 или 1943) не помню, летом мы со слезами провожали на фронт нескольких лошадей из конюшни нашего колхоза. Я не мог понять: зачем их выводили из стойла, сбивали в одну кучу и погнали по единственной из нашей деревни дороге, ведущей в районный центр. Не понимая, что происходит, мы испытывали только одно состояние – жалости к родным лошадям.
              Вспоминаю так же неприятный, нудно-щемящий гуд в небе над деревней. Взрослые объяснили: «Немец летит бомбить Горький». Мы слышали только гуд. А через несколько минут в Горьком уже гибли люди от бомб, сброшенных этими самолетами. Вспомним страшные-
бомбежки автозавода. В 1957-58 гг. я работал  фрезеровщиком на радиозаводе им. Ленина в Горьком (п/я 428). Мои старшие товарищи , работавшие в годы войны, показывали мне место, в которое (территория соседнего цеха) попала бомба, погибло несколько человек. Сначала пронзительный вой самолета меня не беспокоил. Но когда взрослые объяснили цель полета самолетов, я стал прятаться при их приближении. Самым безопасным местом был малинник, где я прятался, считая его самым надежным укрытием.
           В октябре или начале ноября 1942г. я со страхом смотрел в своей избе на невысокого человека, как много позднее я узнал, уполномоченного из района. Помню, что он был невысокого роста, в хромовых сапогах, в фуфайке зеленоватого цвета. Он стоял посередине избы с открытыми карманными часами в руках и
 кажущимся мне сейчас неприятным резким голосом требовал от мамы, чтобы она вышла в поле убирать картошку. Уже прошли первые заморозки. Картошку нужно было выколупывать какой-то царапалкой: загнутые металлические крючья на деревянной рукоятке. Я позже узнал, что мама боялась оставить нас с сестренкой одних без присмотра. Наверное, этот человек обходил и другие дома – наш-то был самый крайний в деревне. Я, разумеется, не знал, что происходило, зачем была «нужда» человека из района в галифе и хромовых сапогах? Но мама ушла в поле. Я уверен, что была острая нужда идти в замерзшее поле. Сколько миллионов крестьянок по России шли пахать, молотить, возить, собирать – работать в невероятно трудных условиях. Скорее всего, что и не душегубом был, небольшой, но так напугавший меня человек. Размышляя об этом случае, вернемся опять к сакраментальному: «благодаря или вопреки».
              Были моменты в той далекой поре, которые вносили некоторую гордость, как бы я сказал сейчас, и вызвали чувство причастности к большому общему делу. Несколько раз я ходил с мамой в соседнее село, в сельский совет, сдавать заготовленную накануне сушеную картошку. За день до этого похода, с утра я чувствовал особый подъем перед предстоящим предприятием. С утра мама начинала чистить картошку. Ее резали соломкой и ставили на противнях в печь, где она варилась-сушилась. После ее зашивали в полотняные мешочки и их-то относили в сельсовет для отправки на фронт. Мама по дороге объяснила мне, что наши мешочки обязательно попадут отцу. Поэтому значимость всего этого дела приобретала особый смысл. Парадокс! Голодный народ отправлял, что мог, на фронт. А сейчас сытые мордовороты с пристяжными молодицами, задрапировавшими совесть бриллиантами, грабят армию, как мародеры оккупировавшего страну иностранного войска.
            Непонятное чувство тревоги и непонятных ожиданий наводил на меня, висевший на стене нашей избы, колокол репродуктора. Кажется, что в тяжелейшее для нашей страны время военных поражений деревня-
была отключена от радиосигнала.(Может  быть была и другая причина) .Деревня не знала, что происходило на фронтах. Деревня работала, жила наполненной трудами и своими испытаниями жизнью. Она что-то узнавала из происходивших с фронта писем. Как хорошую перемену в воздухе мы почувствовали, когда «тарелка» заговорила твердым мужским голосом.
          Очень хорошо помню белые треугольники, приходившие от отца с фронта. На их белом поле всегда было несколько синеватых штемпелей. Только после я узнал, что это были штампы – отметки военной цензуры. Событием было отправление писем отцу на войну. Это были такие же треугольники, заклеенные размоченным черным хлебом. Этот хлеб выделялся на письме как большая сургучная печать. А в самом письме мы обязательно, как и все дети страны военной поры, отправляли отцу мои и моей сестры обведенные пальцы своих рук.
            Самое же памятное и пронзительное впечатление от тех лет – это день окончания войны. Мне уже исполнилось семь лет, мое восприятие окружающего обрело более отчетливые образы, ощущения приняли более осязательные формы. В этот памятный день как-то вдруг все боли от утрат, нужды и тревог, отчаяние от неизвестности, непредсказуемость и жившие уже у людей предчувствия конца трудных испытаний неожиданно  схлопнулись, взорвались. Что-то сместилось в майском воздухе 1945 года.
             Мы и мои одногодки тогда не могли почувствовать весь смысл и глубину происшедшей перемены в той же степени и в тех же пределах взрослого мира, как наши матери. Я ничего не могу сказать, как пришла эта долгожданная весть, и кто ее принес в деревню. Скорее всего, эту весть принесло радио. Ничего не знаю о том, как она была встречена в домах, не могу даже вспомнить реакцию моей мамы. Но это все индивидуальные восприятия. Но что она означала для мира (мира моей деревни) я помню. И помню скорее не разумом, а чувством.
               Центром колхозной и всей деревенской жизни была контора и все находившиеся рядом колхозные постройки. Здесь-то и собралась вся деревня, включая и всех детей. Я почему-то не помню ни одного мужского лица, хотя, может быть, кто-то из мужчин и мог вернуться по ранению. Недалеко от крыльца конторы с несколькими ступеньками и отшлифованными перилами возникла какая-то суета. Сначала мы играли в соломе находившегося рядом тока. Но, почувствовав некоторые торжественно-суетные хлопоты у конторы, мы устремились туда. Женщины сдвинули несколько столов, поставили вокруг них деревянные скамьи и начали накрывать столы принесенными из домов скудными припасами. Запомнилось, что земля – площадка перед конторой была чистой и твердой, на ней никогда не росла трава. У многих до мая еще сохранились в погребах соленья, была картошка, хлеб. Вряд ли было еще что-то. Была еще водка (за счет колхоза). Об этом я узнал только потом. Ещё было мясо: по этому случаю в колхозе зарезали овцу или барана. Об
этом прошла молва среди нас, мальчишек, вертевшихся вокруг столов.
              Я ничего не помню о самой церемонии застолья. Не могу восстановить, кто и что говорил. Какие поднимались тосты и провозглашались здравицы. Перепадало ли нам что-либо с праздничного стола? Ничего не помню. Ничего не запечатлелось.
            Только помню, что вдруг в гомоне застольных разговоров завелась песня. Какая? Не помню. Но сохранилось ощущение вдруг случившейся перемены; песня перешла, может быть, сорвалась в какой-то тревожный и протяжный звук, заставивший нас застыть и внимательно смотреть. Женщины, наши родные матери, плакали. Хором. Как будто слезы, сдерживаемые долгое время непосильной работой, напряжением и ожиданиями, расслабленностью из-за выпитой водки, вырвались из надорванных войной душ с этой песней. В жизни мне потом приходилось слушать живое хоровое пение, многие записи монастырских хоров, особенно любимого мною хора женского Пюхтицкого монастыря. Но такой песни я больше не слышал. Жаль, что тогда эту песню нельзя было записать. Она была бы сейчас для многих лекарством от беспамятства.
2014 г.  г.Дзержинск
  
                 2014г. г. Дзержинск