Пушкин и мiр с царями. Ч. 4. Воздаяние. Глава трет

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть четвертая. Воздаяние. Глава третья.


Ещё его носили крылья,
Ещё полёты ведал он…


       Пушкин вместе с Соболевским отправился в Москву не напрямую, а через Торжок. В Торжке приятели расстались – Соболевский поехал прямиком в Москву, а сам поэт должен был завернуть к тёще в Ярополец.
       По дороге в калужское имение Натальи Ивановны Пушкин проезжал мимо владений Вульфов, дорогих его сердцу Малинников, и не мог туда не заехать, но никого из прежних знакомых там не нашёл, хотя и получил приятный приём от тамошнего управляющего имением. Обо всём этом поэт подробно отчитался в первом письме жене, которое закончил так: «Гляделась ли ты в зеркало, и уверилась ли ты, что с твоим лицом ничего сравнить нельзя на свете, а душу твою люблю я еще более твоего лица. Прощай, мой ангел, целую тебя крепко».
      Проведя чуть более суток в Малинниках и немного погрустив там о прошлых встречах, поэт уехал в Ярополец, где добродушно повстречался с не очень здоровой тёщей, провёл у неё сутки и отправился в Москву, куда прибыл 25 августа, и где поселился в доме Гончаровых на Большой Никитской.
      Московские дни начались со встречи с Нащокиным – с определённого времени все московские приезды начинались у Пушкина со встречи именно с ним. Они шли в баню, там с глазу на глаз всласть наговаривались обо всех последних новостях и дальше уже при полном взаимопонимании на пару встречались с самыми разными людьми. Так было и на этот раз.
      Чуть больше трёх дней Пушкин развлекался в Москве и ежедневно писал письма жене, не забывая при этом поминать, что ему без неё очень скучно. Письма были примерно такого рода: «Вот тебе отчет с самого Натальина дня. Утром поехал я к Булгакову (московскому почтдиректору) извиняться и благодарить, а между тем и выпросить лист для смотрителей, которые очень мало меня уважают, несмотря на то, что я пишу прекрасные стишки. У него застал я его дочерей и Всеволожского. Они звали меня на вечер к Пашковым на дачу, я не поехал, жалея своих псов, которые только лишь ощетинились. Обедал у Суденки, моего приятеля, товарища холостой жизни моей. Теперь и он женат, и он сделал двух ребят, и он перестал играть; но у него 125 000 доходу, а у нас, мой ангел, это – впереди. Жена его тихая, скромная, некрасавица. Мы отобедали втроем, и я, без церемонии, предложил здоровье моей имянинницы, и выпили мы все, не морщась, по бокалу шампанского. Вечер у Нащокина, да какой вечер! шампанское, лафит, зажженный пунш с ананасами – пью за твое здоровье, красота моя».
       29 сентября Нащокин дал Пушкину отличный прощальный обед и поэт выехал в Нижний Новгород, куда и прибыл второго или третьего сентября. По пути он продолжал писать нежные письма супруге, развлекая её разными сплетнями и смешными дорожными подробностями, и в то же время беспокоясь о здоровье домочадцев и об устройстве семьи в Петербурге. Наталья Николаевна к тому времени уже собиралась съезжать с дачи в город и не планировала возвращаться на старую квартиру – она присмотрела более удобное место жительства в доме капитана гвардии Оливье, куда в итоге через несколько дней и перебралась.
       В Нижнем Новгороде Пушкин тогда задерживаться не думал – ему были нужны пугачевские места, и он быстро отправился в Казань, где с пятого сентября провёл четыре дня, внимательно осматривая окрестности и беседуя с местными людьми. Вот отрывок из его письма жене от 8 сентября: «Я в Казани с 5. Здесь я возился        со    стариками,   современниками  моего  героя (Пугачева), объезжал окрестности города, осматривал места сражений, расспрашивал, записывал и очень доволен, что не напрасно посетил эту страну. Погода стоит прекрасная, чтобы не сглазить только. Надеюсь до дождей объехать все, что предполагал видеть, и в конце сент. быть в деревне».
  В поездках по Казани Пушкина сопровождал Карл Федорович Фукс, ботаник, историк, этнограф, археолог, бывший ректор Казанского университета. Пушкину было важно иметь такого экскурсовода. Вечером он был у Фукса в гостях, и там постепенно разговорился с его женой, А.А. Фукс, о разных разностях и неожиданно     для    неё       (с    её   же  слов)   в   числе  прочего  сказал  и такое:
«– Испытайте, – говорил он мне, – когда вы будете в большом обществе, выберите из них одного человека, вовсе вам незнакомого, который сидел бы к вам даже спиною, устремите на него все ваши мысли, пожелайте, чтобы незнакомец обратил на вас внимание, но пожелайте сильно, всею вашею душою, и вы увидите, что незнакомый, как бы невольно, оборотится и будет на вас смотреть… Я был очевидцем таких примеров, что женщина, любивши самою страстною любовью, при такой же взаимной любви, остается добродетельною; но были случаи, что эта же самая женщина, вовсе не любившая, как бы невольно, со страхом исполняет все желания мужчины, даже до самоотвержения. Вот это-то и есть сила магнетизма.
Я была очень рада, когда кончился разговор о магнетизме, хотя занял его другой, еще менее интересный, – о посещении духов, о предсказаниях и о многом, касающемся суеверия.
– Вам, может быть, покажется удивительным, – начал опять говорить Пушкин, – что я верю многому невероятному и непостижимому; быть так суеверным заставил меня один случай. Раз пошел я с Н. В. Всеволжским ходить по Невскому проспекту, и из проказ зашли к кофейной гадальщице. Мы просили ее нам погадать и, не говоря о прошедшем, сказать будущее. «Вы, – сказала она мне, – на этих днях встретитесь с вашим давнишним знакомым, который вам будет предлагать хорошее по службе место; и потом, в скором времени, получите через письмо неожиданные деньги; а третье, я должна вам сказать, что вы кончите вашу жизнь неестественною смертью». Без сомнения, я забыл в тот же день и о гадании, и о гадальщице. Но, спустя недели две после этого предсказания, и опять на Невском проспекте, я действительно встретился с моим давнишним приятелем, который служил в Варшаве при великом князе Константине Павловиче и перешел служить в Петербург; он мне предлагал и советовал занять его место в Варшаве, уверяя меня, что цесаревич этого желает. Вот первый раз после гаданья, когда я вспомнил о гадальщице. Через несколько дней после встречи с знакомым я в самом деле получил с почты письмо с деньгами; и мог ли я ожидать их? Эти деньги прислал мой лицейский товарищ, с которым мы, бывши еще учениками, играли в карты, и я его обыграл. Он, получа после умершего отца наследство, прислал мне долг, который я не только не ожидал, но и забыл о нем. Теперь надобно сбыться третьему предсказанию, и я в этом совершенно уверен…
  Суеверие такого образованного человека меня очень тогда удивило…»
      Насколько глубоко сидел всё-таки в Пушкине интерес к непознанной стороне жизни, что он счёл возможным (и, видимо, не раз), говорить об этом с впервые встреченным в жизни человеком! И магнетизм ему был интересен, и гадания захватывали его до глубины души! И как жаль, что он до того времени так и не заинтересовался самым безопасным и самым эффективным способом познания невидимой реальности – верой в Бога!
      Ну, и раз уж мы тут коснулись его беседы с А.А. Фукс, процитируем тогдашнее письмо поэта жене: «В Казани я таскался по окрестностям, по полям, по кабакам и попал на вечер к одной blue stockings (синий чулок – прим. авт.), сорокалетней несносной бабе, с вощеными зубами и с ногтями в грязи (А. А. Фукс – прим. авт. ). Она развернула тетрадь и прочла мне стихов с двести, как ни в чем не бывало. Баратынский написал ей стихи и с удивительным бесстыдством расхвалил ее красоту и гений. Я так и ждал, что принужден буду ей написать в альбом, но бог помиловал; однако она взяла мой адрес и стращает меня приездом в Петербург, с чем тебя и поздравляю. Муж ее, умный и ученый немец, в нее влюблен и в изумлении от ее гения; однако он одолжил меня очень, и я рад, что с ним познакомился».
      Если поэт тут просто подыгрывал супруге, чтобы она его лишний раз не ревновала – ну и ладно, но в любом случае – стоило ли, стоило ли так раскрываться перед человеком, которого ты так низко ценишь? Стоит ли вообще Ахиллесу говорить кому-то о своей пяте? Дальновидно ли это? В мире энергий, которые нас окружают повсюду, стоит ли говорить о своей энергетической слабости с людьми, энергетический вектор которых нам совершенно не известен? А великий наш поэт вместо штопания энергетических дыр постоянно именно этим и занимался.
      Если закончить тут о Пушкине и Фукс, давайте вспомним о том, что поэт был вполне светским человеком и он не мог не отправить А.А. Фукс письмо такого рода: «Милостивая государыня Александра Андреевна! С сердечной благодарностью посылаю вам мой адрес и надеюсь, что обещание ваше приехать в Петербург не есть одно любезное приветствие. Примите…» Такие письма пишутся всегда в расчёте на то, что никто ни к кому ездить не будет, и А.А. Фукс не обманула ожиданий поэта.
       Из Казани Пушкин поехал к поэту Языкову в деревню Языково, но хозяина там не застал и отправился оттуда в Симбирск, а из Симбирска – в Оренбург, где 19 сентября встретился с ещё не знаменитым тогда Владимиром Ивановичем Далем, автором «Словаря живого великорусского языка», на то время существовавшего только в проекте развития. Нас следующий день они отправились в Берды, где повстречались с очевидцами пугачёвского бунта. Ещё через день они поехали в Уральск, где опять встречались с очевидцами пугачёвских времён и с местными казаками. 23 сентября Пушкин и Даль выехали из Уральска и вскоре распрощались. Об этой поездке остались интересные воспоминания Даля, из которых хочется привести пару отрывков.
      Вот что Даль пишет о творческом методе Пушкина: «Он усердно убеждал меня написать роман и повторял: «Я на вашем месте сейчас бы написал роман, сейчас; вы не поверите, как мне хочется написать роман, но нет, не могу: у меня начато их три, – начну прекрасно, а там недостает терпения, не слажу». Слова эти вполне согласуются с пылким духом поэта и думным творческим долготерпением художника; эти два редкие качества соединялись в Пушкине, как две крайности, которые дополняют друг друга и составляют одно целое. Он носился во сне и наяву целые годы с каким-нибудь созданием, и когда оно дозревало в нем, являлось перед духом его уже созданным вполне, то изливалось пламенным потоком в слова и речь: металл мгновенно стынет в воздухе, и создание готово».
       Мы с Вами уже довольно много знаем о творческом методе Пушкина и может только порадоваться тому, как глубоко сказал Даль о некоторых его особенностях.
      Тогда же Пушкин говорил с Далем о своей работе над образом Петра Великого: «Пушкин потом воспламенился в полном смысле слова, коснувшись Петра Великого, и говорил, что непременно, кроме дееписания об нем, создаст и художественное в память его произведение…  Я еще не мог доселе постичь и обнять  вдруг умом этого исполина: он слишком огромен для нас близоруких, и мы стоим еще к нему близко, – надо отодвинуться на два века, – но постигаю его чувством; чем более его изучаю, тем более изумление и подобострастие лишают меня средств мыслить и судить свободно. Не надобно торопиться; надобно освоиться с предметом и постоянно им заниматься; время это исправит. Но я сделаю из этого золота что-нибудь. О, вы увидите: я еще много сделаю! Ведь даром что товарищи мои все поседели да оплешивели, а я только что перебесился; вы не знали меня в молодости, каков я был; я не так жил, как жить бы должно; бурный небосклон позади меня, как оглянусь я».
       Из Уральска Пушкин снова отправился в Языково. По дороге можно было подвести предварительные итога поездки – она оказалась исключительно удачной – поэт повстречал немало очевидцев суровых пугачёвских дней и записал их рассказы, вот, например, что он пишет жене по поводу одной из таких встреч: «В деревне Берде, где Пугачев простоял шесть месяцев, имел я une bonne fortune (удачный случай – прим. авт.) — нашел 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал».
      Поэт получил полное представление о местах  событий, которые с тех пор не слишком сильно изменились, поработал в местных архивах, где нашёл немало интересных сведений, повстречался с людьми из разных сословий, и с интересом для себя убедился в том, насколько широко разошлась по Руси его литературная слава.
      29 сентября он снова оказался в Языкове, где на этот раз встретил всех троих братьев Языковых, понятно, включая сюда и поэта. Встреча сопровождалась весёлым застольем, но поэт чувствовал в себе потребность работать и не стал задерживаться в гостях – на следующий же  день он выехал из Языкова в Болдино и уже через сутки добрался до желанного ему места.
      О своём приезде в Болдино Пушкин жене написал и такое: «Въехав в границы болдинские, встретил я попов и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи». 
      К сожалению, встречу со священником поэт продолжал считать не поводом для получения очередного благословения по пути куда-либо, а плохой приметой.
      По приезде в Болдино поэт сразу засел за работу. Работал он в уже привычном для него ритме – сон, холодная ванна, простая еда, писание, конная прогулка или пешая прогулка, снова писание. С болдинскими крестьянами Пушкин практически не контактировал – по недостатку времени в первую очередь и по отсутствию особого желания – во вторую, но может быть, и зря не контактировал, будь иначе – узнал бы от них немало интересного. Например, ему могли бы рассказать о том, что ещё второго января этого года преставился ко Господу саровский старец Серафим и что теперь больше не к кому  местному люду ходить для того, чтобы узнать о себе Божью волю, но гораздо больше местные мужички рассказали бы барину Александру Сергеевичу о том, как их сурово притесняет староста Михайла Иванов, а точнее – Михаил Калашников, отец Ольги Калашниковой.
       Михаил Калашников знал о будущем приезде Пушкина и очень хорошо к нему подготовился, в первую очередь, он всячески стремился запугать болдинских крестьян, что в немалой степени ему удалось – крестьяне по приезде Пушкина в деревню собирались идти к нему депутацией, а запуганные Калашниковым, засомневались, и не пошли. При этом, однако, сохранилось их прошение, по одним сведениям – дошедшее до Пушкина, по другим – нет, в котором подробно перечислены их многие обиды. В любом случае, Пушкину, находясь на месте, ничего  не  стоило узнать о жизни подчинённых его отцу крестьян, но до насущных потребностей этих людей Сергею Львовичу не было дела, не было до них дела и Александру Сергеевичу, который, к тому же, никак не хотел искать дополнительный повод для очередного недоразумения с отцом. Короче говоря, простого русского человека русский поэт Пушкин чувствовал и понимал, но вникать в его конкретную насущную жизнь никак не планировал.
      Прошла неделя пребывания поэта в Болдино. Работа постепенно захватывала Пушкина, он разбирал свои записки о пугачёвском бунте и ожидал прихода состояния, в котором у него писались лучшие стихи. Вот что он писал об этом жене: «Две вещи меня беспокоят: то, что я оставил тебя без денег, а может быть и брюхатою. Воображаю твои хлопоты и твою досаду. Слава богу, что ты здорова, что Машка и Сашка живы и что ты, хоть и дорого, но дом наняла. Не стращай меня, женка, не говори, что ты искокетничалась; я приеду к тебе, ничего не успев написать — и без денег сядем на мель. Ты лучше оставь уж меня в покое, а я буду работать и спешить. Вот уж неделю, как я в Болдине, привожу в порядок мои записки о Пугачеве, а стихи пока еще спят. Коли царь позволит мне Записки, то у нас будет тысяч 30 чистых денег. Заплотим половину долгов и заживем припеваючи. Очень благодарю за новости и за сплетни…»
       Прошло буквально три дня, и вот новое письмо жене, а в нём такие строки: «Мой ангел, одно слово: съезди к Плетневу и попроси его, чтоб он к моему приезду велел переписать из Собрания законов (годов 1774 и 1775) 1) все указы, относящиеся к Пугачеву. Не забудь.
      Что твои обстоятельства? что твое брюхо? Не жди меня в нынешний месяц, жди меня в конце ноября. Не мешай мне, не стращай меня, будь здорова, смотри за детьми, не кокетничай с царем, ни с женихом княжны Любы. Я пишу, я в хлопотах,   никого не вижу — и привезу тебе пропасть всякой всячины».
     В письме Пушкина интересен призыв к жене не кокетничать с царём. Из письма  также следовало, что поэт наконец почувствовал вдохновение и начал серьёзно работать. В те дни он писал «Сказку о рыбаке и рыбке». К 14 октября сказка была написана. Первоначально в ней перед тем, как старуха пожелала стать владычицей морскою был эпизод о том, как она хотела стать римскою папою:
                Добро, будет она римскою папой.
                Воротился старик к старухе,
                Перед ним монастырь латынский,
                На стенах латынские монахи
                Поют латынскую обедню.
                Перед ним вавилонская башня.
                На самой на верхней на макушке
                Сидит его старая старуха.
                На старухе сарачинская шапка,
                На шапке венец латынский,
                На венце тонкая спица,
                На спице Строфилус птица.
                Поклонился старик старухе,
                Закричал он голосом громким:
                «Здравствуй, ты, старая баба,..
       В окончательный вариант сказки этот эпизод не вошёл. Нам, кстати, известно, что зерно сюжета взято Пушкиным из одной из немецких сказок, но кого это теперь волнует?  Замечательная пушкинская сказка с её неповторимым слогом давно стала частью русского народного фольклора.
      Как    обычно   бывало   у   Пушкина, после сделанной работы, он на некоторое время терял к ней интерес – это была своего рода творческая оскомина, вполне объяснимая даже физиологически. Поэт пописывал, а не писал запоем, как он это делал в периоды вдохновения прозаические заметки о Пугачёве и отдыхал. Тогда же он создал несколько своих замечательнейших стихотворений. Помните:
                Октябрь уж наступил  -  уж роща отряхает
                Последние листы с нагих своих ветвей…
Разбивать на части это стихотворение невозможно без чувства, что ты совершаешь преступление:
                Унылая пора! Очей очарованье!
                Приятна мне твоя печальная краса…
И вот, наконец Пушкин вводит нас в свой алтарь, в своё святилище, он показывает нам, как он работает:
                И забываю мир — и в сладкой тишине
                Я сладко усыплен моим воображеньем,
                И пробуждается поэзия во мне:
                Душа стесняется лирическим волненьем,
                Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,
                Излиться наконец свободным проявленьем —
                И тут ко мне идет незримый рой гостей,
                Знакомцы давние, плоды мечты моей.
XI
                И мысли в голове волнуются в отваге,
                И рифмы легкие навстречу им бегут,
                И пальцы просятся к перу, перо к бумаге.
                Минута — и стихи свободно потекут.
                Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
                Но чу!— матросы вдруг кидаются, ползут
                Вверх, вниз — и паруса надулись, ветра полны;
                Громада двинулась и рассекает волны.

       Прочитав эти строки, хочется спросить: «Ну что, есть претенденты на место гения? Кто-то ещё способен так работать?» А если не способен, то может быть, лучше зачехлить стихотворческое перо и заняться другим делом (что и продемонстрировал, кстати, и автор этой книги на собственном примере).
      Наталья Николаевна также регулярно писала мужу письма, как и он ей. В них она передавала последние петербургские новости, или сплетни – это уж как кому угодно оценить и с удовольствием писала Пушкину о том, какое внимание ей уделяют мужчины. Пушкин в ответ обычно ласково, но упорно пенял жене за кокетство, прекрасно зная на собственном опыте, к чему оно может привести. Читаем в письме поэта к жене от 21 октября: «Получил сегодня письмо твое от 4-го октября и сердечно тебя благодарю. <   > Радуюсь, что ты не брюхата и что ничто не помешает тебе отличаться на нынешних балах. Видно, Огарев охотник до Пушкиных, дай бог ему ни дна, ни покрышки! кокетничать я тебе не мешаю, но требую от тебя холодности, благопристойности, важности — не говорю уже о беспорочности поведения, которое относится не к тону, а к чему-то уже важнейшему. Охота тебе, женка, соперничать с графиней Сологуб. Ты красавица, ты бой-баба, а она шкурка. Что тебе перебивать у ней поклонников? Все равно кабы граф Шереметев стал оттягивать у меня кистеневских моих мужиков. Кто же еще   за     тобой    ухаживает,   кроме   Огарева? пришли мне список по азбучному порядку. Да напиши мне также, где ты бываешь и что Карамзины, Мещерская и Вяземские…  <     > О себе тебе скажу, что я работою лениво, через пень-колоду валю. Все эти дни голова болела, хандра грызла меня; нынче легче. Начал многое, но ни к чему нет охоты; бог знает, что со мною делается. Старам стала, и умом плохам. Приеду оживиться твоею молодостию, мой ангел. Но не жди меня прежде конца ноября; не хочу к тебе с пустыми руками явиться, взялся за гуж, не скажу, что не дюж».
       Вдохновение, однако, ходило не так далеко от поэта, как он об этом говорил, да и его «ленивая работа» была не так ленива – книга о Пугачёве, названная им «История Пугачёва» была ко времени написания этого письма в немалой степени проработана.
       С 24 по 27 октября Пушкин написал поэму «Анджело».  Поэма в сюжетном плане стала соединением  духа вольных итальянских хроник и мотивов шекспировской пьесы «Мера за меру». Пушкин при её написании проявил выдающееся поэтическое мастерство. Поэт написал её шестистопным ямбом с вольной рифмовкой и с преобладанием в диалогах парной рифмовки, так называемого александрийского стиха.  Первоначально Пушкин собирался перевести драму Шекспира размером подлинника (белым 5-стопным ямбом), сохранилось начало перевода, но потом идея формы переменилась и Пушкин остановился на рифмованном варианте поэмы.  Глубинным содержанием поэмы является мысль о превосходстве духа милосердия и любви над буквой закона – эта мысль очень серьёзно волновала Пушкина, и он в поэме «Анжело» дал ей блестящее воплощение. Немного забегая вперёд скажем, что поэма не нашла глубокого понимания у критиков, её считали подражательной и не очень ярко сделанной, но сам Пушкин говорил Нащокину об «»Анжело» так: «Наши критики не обратили внимания на эту пьесу и думают, что это одно из слабых моих сочинений, тогда как ничего лучшего я не написал».
       Пушкин передохнул пару дней, если отдыхом можно считать спокойную работу над прозой и с 29 по 31 октября, в три дня, написал поэму «Медный всадник» – одно из величайших своих произведений. Поэма была посвящена Петербургскому наводнению 1824 года, о котором мы с Вами уже подробно говорили. В поэме Пушкин описывает трагедию маленького человека, Евгения, потерявшего во время наводнения свою любовь, а вместе с ней – и счастье. Если Достоевский сказал, что «мы все вышли из гоголевской «Шинели», то, продолжая эту мысль можно смело сказать, что гоголевская «Шинель» вышла из «Медного всадника». В «Медном всаднике» мы впервые у Пушкина видим образ Петра Великого не в ипостаси романтического исполина, сокрушающего невежество и ведущего страну к свету, а в образе безжалостной силы, подавляющей живые человеческие побуждения. Нам всем известны эти строки:
                О мощный властелин судьбы!
                Не так ли ты над самой бездной,
                На высоте, уздой железной
                Россию поднял на дыбы?
За обращением Евгения к Петру-памятнику мы слышим обращение Пушкина к Петру-человеку. Короткая поэма с трагическим концом получилась удивительно многослойной и гармоничной.
      Тогда же Наталья Николаевна прислала поэту очередное письмо, в котором снова рассказала мужу о многочисленных ухажёрах, вовсю оказывающих ей знаки пристального внимания. Пушкин не на шутку разволновался и написал жене очень серьёзное письмо. Вот оно: «Вчера получил я, мой друг, два от тебя письма. Спасибо;       но     я      хочу    немножко     тебя    пожурить.  Ты, кажется, не путем искокетничалась. Смотри: недаром кокетство не в моде и почитается признаком дурного тона. В нем толку мало. Ты радуешься, что за тобою, как за сучкой, бегают кобели, подняв хвост трубочкой и понюхивая <тебе задницу>; есть чему радоваться! Не только тебе, но и Парасковье Петровне (юной дочери Вяземского – примю авт.) легко за собою приучить бегать холостых шаромыжников; стоит разгласить, что-де я большая охотница. Вот вся тайна кокетства. Было бы корыто, а свиньи будут. К чему тебе принимать мужчин, которые за тобою ухаживают? не знаешь, на кого нападешь. Прочти басню А. Измайлова о Фоме и Кузьме. Фома накормил Кузьму икрой и селедкой. Кузьма стал просить пить, а Фома не дал. Кузьма и прибил Фому как каналью. Из этого поэт выводит следующее нравоучение: красавицы! не кормите селедкой, если не хотите пить давать; не то можете наскочить на Кузьму. Видишь ли? Прошу, чтоб у меня не было этих академических завтраков. Теперь, мой ангел, целую тебя как ни в чем не бывало; и благодарю за то, что ты подробно и откровенно описываешь мне свою беспутную жизнь. Гуляй, женка; только не загуливайся и меня не забывай. Мочи нет, хочется мне увидать тебя причесанную ; la Ninon (французская куртизанка – прим. авт.) ты должна быть чудо как мила. Как ты прежде об этой старой <курве> не подумала и не переняла у ней ее прическу? Опиши мне свое появление на балах, которые, как ты пишешь, вероятно, уже открылись. Да, ангел мой, пожалуйста не кокетничай. Я не ревнив, да и знаю, что ты во все тяжкое не пустишься; но ты знаешь, как я не люблю все, что пахнет московской барышнею, все, что не comme il faut, всё, что vulgar...(вульгарно – прим. авт.) Если при моем возвращении я найду, что твой милый, простой, аристократический тон изменился, разведусь, вот те Христос, и пойду в солдаты с горя».   
Дальше Пушкин пишет о своём болдинском житье-бытье: «Ты спрашиваешь, как я живу и похорошел ли я? Во-первых, отпустил я себе бороду; ус да борода — молодцу похвала; выду на улицу, дядюшкой зовут. 2) Просыпаюсь в семь часов, пью кофей и лежу до трех часов. Недавно расписался, и уже написал пропасть В три часа сажусь верхом, в пять в ванну и потом обедаю картофелем да грешневой кашей. До девяти часов — читаю. Вот тебе мой день, и все на одно лицо. <    > Машу целую и прошу меня помнить. Что это у Саши за сыпь? Христос с вами. Благословляю и целую вас».
      Что можно сказать об этом письме? В нём интересно всё, интересно описание болдинского быта поэта, но главная его часть – конечно же мужская проповедь, обращённая к супруге, и всё в этой проповеди наполнено семейным целомудрием, любовью и опытом жизни, всё в этой проповеди правильно от самого начала и до конца, одно только печально – пишет её человек, изменявший собственной жене, нарушивший обет, данный Господу Богу и это сразу на порядок снижает ценность проповеди. Мы не знаем, кстати, почему вдруг Наталья Николаевна взялась писать мужу в деревню письма, бередящие его ревность – она не была полной дурой, и что-то в своих поступках, да понимала. Может быть, она хотела обострить внимание мужа к себе, может быть, о чём-то из неведомого ей догадывалась. А может быть, с ней происходило то, о чём мы находим у Иоанна Златоуста, который говорит примерно следующее: бывает так, что муж изменяет жене, и она об этом прямо ничего не может узнать, но тогда порой случается так, что жена неким неизвестным ей самой духом узнаёт о нарушении порядка в семье и начинает раздражаться, и в этом случае её раздражение может принимать какие-то будто бы глупые на первый взгляд формы, но на самом деле это будто бы беспричинное раздражение – следствие измен мужа. Глубочайшая и мудрейшая мысль Иоанна Златоуста! Живой упрёк всем хитрым и умелым блудникам, думающим, что они сумели ловко провести своих жён! Мы же умолчим перед тайной Натальи Николаевны.
      Пушкин уже понимал, что ему вскоре пора домой, но перо просилось в руки и поэт продолжал крепко держать его. 2 ноября он закончил «Историю Пугачёва» и практически без перерыва в следующие два дня он написал «Сказку о мёртвой царевне и о семи богатырях», сказку, в немалой степени воспевающую женское целомудрие – пушкинская царевна ничуть не кокетлива. Остальные достоинства сказки мы здесь обсуждать не будем – она любима нами с детства, и, несмотря на описанную в ней смерть, нисколько не страшна.
     Болдинские дела были завершены. Пушкин решил пару дней отдохнуть и затем отправляться в путь, заехав сначала в Москву. 6 ноября он написал ещё одно письмо жене, в котором опять в полную силу прозвучало его беспокойство по поводу жизни Натальи Николаевны в столице: «Друг мой женка, на прошедшей почте я не очень помню, что я тебе писал. Помнится, я был немножко сердит — и, кажется, письмо немного жестко. Повторю тебе помягче, что кокетство ни к чему доброму не ведет; и хоть оно имеет свои приятности, но ничто так скоро не лишает молодой женщины того, без чего нет ни семейственного благополучия, ни спокойствия в отношениях к свету: уважения. Радоваться своими победами тебе нечего. <Курва>, у которой переняла ты прическу, (NB: ты очень должна быть хороша в этой прическе; я об этом думал сегодня ночью), Ninon говорила: Il est ;crit sur le coeur de tout homme: ; la plus facile. (На сердце каждого мужчины написано: самой податливой (франц.))  После этого, изволь гордиться похищением мужских сердец. Подумай об этом хорошенько и не беспокой меня напрасно. Я скоро выезжаю, но несколько времени останусь в Москве, по делам. Женка, женка! я езжу по большим дорогам, живу по три месяца в степной глуши, останавливаюсь в пакостной Москве, которую ненавижу, — для чего? — Для тебя, женка; чтоб ты была спокойна и блистала себе на здоровье, как прилично в твои лета и с твоею красотою. Побереги же и ты меня. К хлопотам, неразлучным с жизнию мужчины, не прибавляй беспокойств семейственных, ревности etc. etc. Не говоря об cocuage (положение рогоносца – прим. авт.), о коем прочел я на днях целую диссертацию в Брантоме ( французский мемуарист – прим.авт.)».
      А незадолго до отъезда из Болдина по словам болдинского дьякона К.С. Раевского произошла такая небольшая история: «Однажды Пушкин пригласил к себе причт отслужить молебен (было ли это в храмовой праздник 8 ноября или в какой-нибудь «фамильный» день, неизвестно), а после молебна предложил чай и закуску; когда члены причта уселись за столы, он вынул из кармана тетрадку и начал читать «насмешливые» (сатирические) стихи на духовенство».
      Понятно, что среди священников попадались разные люди, это нашло отражение и в народных сказках, и в поговорках, это стало частью причин трагедии русской церкви в начале двадцатого века, и о тогдашнем болдинском священнике крестьяне поминали в жалобе на Калашникова, не рассмотренной Пушкиным: «Определенный к нам в церковный штат 3-ей священьник Дмитрей Федоров при стройки его нового дома Михайла Иванов (Калашников – прим. авт.) всех крестьян выгонял за бревнами на избу в село Гулява в расстоянии от Болдина 40-к верст крестьяне услушание учинить ни могли…» 
      К чему, однако, «насмешливые» стихи на духовенство в собрании церковного причта? Нету ли в этом какой-то аналогии с чтением «Гавриилиады» капитаном Митьковым своим крестьянам? Смеётся ли кто-то над своей заблудшей матерью в присутствии посторонних людей? Не мать ли церковь всем нам? Бог – отец ли тому, кому церковь – не мать? Грустно, дорогие мои читатели, думать и писать об этом.
      Вскоре Пушкин выехал из Болдина и дорога его в столицу лежала через Москву, где он, традиционно для себя душевно повстречался с Нащокиным, погостил у него на Остоженке пару дней и отправился в Петербург.
      До Петербурга Пушкин доехал быстро. Ему не терпелось поскорее встретиться с женой, но сразу по приезде оказалось, что Наталья Николаевна уехала на очередной бал. Дальше читаем у В. Нащокиной: «Возвратившись в Петербург, Пушкин не застал жену дома. Она была на бале у Карамзиных. Ему хотелось видеть ее возможно скорее и своим неожиданным появлением сделать ей сюрприз. Он едет к квартире Карамзиных, отыскивает карету Натальи Николаевны, садится в нее и посылает лакея сказать жене, чтобы она ехала домой по очень важному делу, но наказал отнюдь не сообщать ей, что он в карете. Посланный возвратился и доложил, что Наталья Николаевна приказала сказать, что она танцует мазурку с кн. Вяземским. Пушкин посылает лакея во второй раз сказать, чтобы она ехала домой безотлагательно. Наталья Николаевна вошла в карету и прямо попала в объятия мужа. Поэт об этом факте писал нам и, помню, с восторгом упоминал, как жена его была авантажна в этот вечер в своем роскошном розовом платье».
      Пушкин, как это у него обычно бывало в подобных случаях, с радостью окунулся в привычные ему столичные занятия – понаслаждался общением с домашними, побывал в аристократических салонах, принёс туда новости свои, послушал новости чужие, почитал друзьям кое-что из написанного, договорился со Смирдиным о печатании «Медного всадника», обдумывал варианты печатания книги о Пугачёве и одновременно обратился к Бенкендорфу с просьбой о представлении поэмы и книги о Пугачёве на высочайшее рассмотрение. Колёсики столичной жизни закрутились, некоторые из них входили между собой в зацепление и приносили позитивный результат, некоторые – проскальзывали, а некоторые либо стояли на месте, или даже крутились в обратном направлении – в этом не было ничего особенного, так живут все люди.
      Смирдин с величайшим интересом отнёсся к «Медному всаднику» – он вообще очень любил Пушкина, высоко ценил его и предлагал ему 2000 рублей в год – лишь бы Пушкин писал, что хотел. Пушкину льстил подход Смирдина, но он не хотел ни от кого зависеть, возьми он эти две тысячи – и права на издание будут только у Смирдина, а поэт подумывал о том, чтобы издавать свои произведения самостоятельно. Свидетельством же того, насколько ценил Пушкина Смирдин служит история  о том, как Пушкин получил от него по 10 рублей золотом за каждую строку в стихотворении «Гусар». Всего в «Гусаре» было 100 строк, и в итоге Пушкин получил за это стихотворение 1000 полновесных золотых рублей. Примерно также Смирдин был готов расплатиться и за «Медного всадника», но государю не понравились в поэме некоторые места. Сам Пушкин писал по этому поводу так: «11-го получено мною приглашение от Бенкендорфа явиться к нему на другой день утром. Я приехал. Мне возвращён «Медный всадник» с замечаниями государя. Слово кумир не пропущено высочайшею ценсурою; стихи
                И перед младшею столицей
                Померкла старая Москва,
                Как перед новою царицей
                Порфироносная вдова — вымараны.
      На многих местах поставлен (?), — все это делает мне большую разницу. Я принужден был переменить условия со Смирдиным».
      С названием книги «История Пугачёва» государь также не согласился, рассудив, что у мужика не может быть истории, название «История Пугачёвщины» тоже   было признано не очень удачным, и таким образом поэту было предложено назвать книгу «Историей пугачёвского бунта», с чем Пушкин особо спорить и не собирался, а вот что касается «Медного всадника», тут нашла коса на камень – Пушкин категорически не захотел вносить цензурные правки в поэму, сообщил об этом Смирдину и отложил печатание своей работы на неопределённый срок.
      По приезде из Болдина Пушкин надумал вести дневник – он иногда очень жалел об уничтоженных им в Михайловском записях и, не пытаясь их возобновить, решил снова доверить бумаге свои впечатления от происходящих вокруг него событий, понимая важность этих свидетельств для будущих историков.
      В числе записей того времени находим, например, такую: «Кочубей и Нессельроде получили по 200000 на прокормление своих голодных крестьян. Эти четыреста тысяч останутся в их карманах. В голодный год должно стараться о снискании работ и о уменьшении цен на хлеб; если же крестьяне узнают, что правительство или помещики намерены их кормить, то они не станут работать, и никто не в состоянии будет отвратить от них голода. Все это очень соблазнительно. В обществе ропщут, — а у Нессельроде и Кочубей будут балы (что также есть способ льстить двору)».
      Запись эта приведена нами в качестве примера зрелой государственной мысли, свойственной тогдашнему Пушкину, а также – его хорошее знание психологии разных слоёв общества.
      К этому времени у Пушкина сложились доверительные рабочие отношения с Гоголем, который уже начал вступать твёрдой ногой на писательскую стезю. Так, в начале декабря Гоголь при очередной встрече прочитал Пушкину свою «Повесть о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем» и получил от своего старшего товарища высокую оценку за эту работу.
      1833 год заканчивался. В немалой степени он был удачным для поэта – семейная жизнь его была стабильной, в семье появился наследник, в творческом плане год выдался  продуктивным, были созданы заделы на будущее. Небольшим было только количество мелких стихотворений, но зато все они были отмечены высочайшим мастерством создавшего их гения.