***

Вы не вейтеся, чёрные кудри,
                Над моею больной головою...
                Из песни

        Егор Фёдорович Бутаков, 1902 года рождения, мой дед, прожил на белом свете 57 лет. Я бы никому не пожелал такой трагической судьбы, таких испытаний. Детство Егорушки было как у всех в ту пору. Сын крестьянина, с детских лет Егорушка в поле. Семья большая, у Фёдора Володеевича и жены Катерины восемь детей: пять девочек и три мальчика, из мальчиков Егорушка – старший, не до учёбы. Чего он достиг в грамоте, так это расписываться, ставить подпись под каким либо документом: Ег.Бут. Чуть-чуть не Брут, но такой же трагической судьбы. То ли в гражданскую войну дело было, то ли в мятеж 1921 года – не скажу. Прабабушка Катерина детей Егора и Степана в огуречной гряде прятала, от кого – не знаю, поздно спохватился справки наводить.
       Известно одно: ни один штык винтовки не задел ребят, уберёг Бог детей Катерины от расправы. Не уберёг от испытаний.
       В году 1922 или же 23-м дед женится на Дусе Ботниковой, крестьянских кровей девушке из села Першино.
       Кричали на свадьбе "горько" или не кричали – не знаю, но жизнь семейная окажется и трагической, и горькой.
       Когда детям Толе, Марусе и Алёше соответственно исполнится 5, 3 и 1 год, Дуся, так и не оправившись после родов, умрёт... На дворе 1930 год, разгар коллективизации – всё наше и ничего своего. Отец Егора, Фёдор Володеевич, как глава семейства, предлагает отдать детей в приют. Сын наотрез отказался, его поддерживает мать. Чем прогневил дед Бога, почему именно ему выпало пережить непереживаемое? Была ли это расплата за чьи-то грехи? Или же всё-таки так было угодно Богу. Ни одна женщина, к которой Егорушка приходил свататься в 1931 году, не согласилась быть женою вдовца. Последней, к кому пришёл с предложением Егор Фёдорович, была Агнея Хомякова: "Егорушка, как мы? У тебя трое, да у меня двое – как?". Не пошла. Когда я спрашивал матушку: "А что же было дальше?". Она мне ответила так: "Потом уж на Анну Ивановну натакался, вашу будущую бабушку".
      Жила Анна Ивановна в деревне Бунтино, что в двух верстах от села Першино. Тут мама говорила следующее... Это долгая история, по порядку не рассказать, всё наброском, всё по чужим словам, да и по детским воспоминаниям. Рассказывай, мама, я слушаю.
      Когда бабушку спрашивали: "Аннушка, своих детей не заимела, зачем же на чужих пошла?". "Не знаю, видимо, Богу так угодно, а может...", – пожимает плечами. Жили дед с бабушкой, как и с покойной Дусей, в доме отца. К тому времени уже и брат деда Степан был женат. У них с Татьяной Сысоевной уже был сын Пётр.
      Я знал дом Фёдора Володеевича – красивый, двухэтажный, он мог дать кров и детям, и внукам, но нужда голодных годов давали о себе знать, как и теснота. Не все ещё дочери Фёдора Володеевича к тому времени были "в разбеге". Может поэтому, а может, решив ещё попытать счастье, Егор Фёдорович с Анной Ивановной и детьми решаются ехать на стройку в г. Свердловск. Живут в бараке, дети дома одни, забота у них следующая: рано утром, отстояв в очереди, получить хлеб. Старший Толя приходил рано утром к магазину, сестру Машу оставлял на завалинке, вставал в очереди. Когда возвращался, сестра спала, примостившись на завалинке. Будил, шли молча домой, слёз не было.
      Не улыбнулось счастье в Свердловске деду с бабушкой, и не должно было улыбнуться – время не то было... Не до жиру, быть бы живу... В Челябинске у бабушки в ту пору жила сестра Варюша с мужем Евдокимом. Узнав, что сестре в Свердловске не сладко, пишут письмо – приезжайте. Пожили в Челябинске, позднее в Чебаркуле, на Ниапском посёлке на одноимённой речке Ниап, недалеко от Боровлянки. Там от дизентерии умрёт семилетний Алёша. После потери младшего сына, пожив какое-то время в п. Стеклозавод, вернулись в родную Палестину. В селе Першино работала мельница, с большим трудом Егор Фёдорович устраивается на мельницу "подметалой" – оказывается, была такая должность при мельнице. Куда угодно, кем угодно, лишь бы по миру не пойти... Хотя детям приходилось иногда просить милостыню... Что было, то было.
      После всех мытарств жили отдельно. "Помнишь, где коровник был?" – спрашивает меня мама. Вот там, за коровником, в ветхом домишке и жили до 1947 года. "Дома и стены помогают", – гласит пословица. Именно дома, на родине, отмаялись, ожили дед с бабушкой и детьми.
       "Как-то после бани, – рассказывает мама, – а мылись у деда Фёдора, бабушка, сидя на сундуке, решила волосы расчесать гребешком. Кстати, сундук сохранился, он у меня в целости и сохранности. А волосы у бабушки длинные, густые – красивые, одним словом. Загляделась я на твою бабушку и говорю: "Мама, какая ты красивая!". Повернулась ко мне... никогда не забуду: "Доченька моя ...", – обнимает, целует".
      После этого дед сжёг "карточку" бывшего мужа нашей бабушки, который в ногах валялся не раз, прося вернуться к нему... не простила.
      Мама окончила каким-то чудом семь классов, это при постоянных-то переездах. Дядюшка Анатолий – пять классов. Учились в школе д. Тюменцево. Школа красивая по тем временам, фундамент из красного кирпича, стены брусовые. Сгорит школа в 1955 году от неосторожного обращения с огнём – истопница уголёк "заронила".
      После возвращения через какое-то время семья деда "завела корову", свет в окошке увидели, как когда-то в годы НЭПа. Молочко появилось на столе, уже из-за пеночки с топлёного молока споры между детьми... Кто пробовал такую пеночку, знают, какое это лакомство. Но грянула война. В 1941 году Егор и брат Степан уйдут на фронт. Дед окажется под Ржевом. У Волкогонова – историка и военного, я прочту следующее: " ...по памяти город Ржев около 50 тыс. чел. населения. Четырнадцать месяцев немцы удерживали город, ушли сами в конце 1942 года в сторону Сталинграда". Обидно  "ушли – сами". Было три наступательных операции. Погибших и раненых около миллиона солдат. По-видимому, в первой войсковой операции и последней Егор Фёдорович участвовал. На деда приходило две похоронки, но он вернулся домой. В первом бою деду перебило ноги и руки, сутки без сознания пролежал он на поле боя. Последний бой под Ржевом был последний для Егора Фёдоровича. Контуженый, раненный осколком, без челюсти, которую врачи слепят из берцовой кости, дед всё же оклемается и вернётся домой, но здоровым он уже никогда не будет.
        Судьба посмеётся ещё над Егорушкой, роковым в его смерти позднее будут не ранения и контузия, а кровь не той группы, которую использовали врачи при последней операции. В 1943 году пришёл черёд идти на фронт брату Толе. Прощаясь с сестрой, он скажет: "Ну вот, Маня, и отспорили, теперь вся пенка твоя...". Из Чебаркуля Анатолия Егоровича, дядюшку моего, отправят на фронт.
        Опять же по рассказам... Эшелон немцы разбомбили у линии фронта в районе Курской дуги. Как в воду канул – ни единой весточки, ни извещения: погиб смертью храбрых или же пропал без вести. Сгинул, сгорел в вагоне Толя – ни фотографий, ни вещицы, ничего не осталось. Одно утешение: средний брат Дима – гольный Толя, говорит мама.
        В том роковом 1943 году маме 16 лет, она работает кладовщицей в колхозе "Красный колос", что в д. Бутакова. В складе у Маруси Бутаковой зерно, мука для выпечки хлеба. Счетоводом в колхозе – подруга тоже Маруся. Стряпухой – Ульяна Виссарионовна, председателем колхоза  – наш родственник Зяблов, милиционер – Порохин. Вот, собственно, все лица той драмы.
       Открывая как-то склад, мама заметила, что зерно в сусеке вроде бы убывает. Поделилась подозрением с подругой. "Ой, Маруська, не знаю, что тебе и посоветовать? Последи, что ли, заметку ли оставь". Сделали заметку, точно... Додула Ульяна, трепанула её, задумалась, а тут ещё милиция приезжает. "Вот он ко мне и подходит", – рассказывает мама. "Возьми, – говорит, – Маруся, зерна хоть немного, знаем же, как вы живёте, на крапиве да на коневнике", –  и протягивает мне котелок небольшой, килограмма на три, не более. "А куда я зерно-то дену, тётка Ульяна?" – "Да в подполье у меня, на завалинке пока оставь. Время придёт, заберёшь". Какое время – ума не приложу, но сделала всё так, как тётка Ульяна велела. Поверила, из подполья вылажу, а Зяблов с Порохиным встречают меня. "Маруся, что ты в подполье делала?" – спрашивает председатель. "Да вот, зерно на завалинку высыпала". "А зерно-то чьё будет?" – уже Порохин. "ЕЁ", – указывая на маму, сказала стряпуха.
       Не всё учла или же не успела Ульяна, обыск провели сначала у неё и нашли, как бы ни прятала,  два мешка пшеницы. К нам нагрянули – бабушка наша понять ничего не может... "Если за дровами, то они у меня на дому, на крыше... Виновата, не там хранила". Нашли "омелье" в доме, крапиву, пятьсот грамм муки. "Муку вчера выдавал, сам лично", –подтвердил председатель. Весть по деревне быстро разнеслась...
      "Павел Иванович в деревне жил в годах уже, а заполошный – спасу нет, – продолжает мама. – Видя такое дело, домой бежит... Ни слова не говоря, хватает два ведра с овсом, сверху мокрое тряпьё бросает, то ли с перепугу, то ли рыльце было в пуху... На коромысло вёдра мужик и – к реке. Всё утопил: и овёс утонул, и тряпьё уплыло. А Порохин близь двора не прошёл. Ну, что, сделали ревизию, недостача... Повели меня в Белозерку, –продолжает мама, – и, думаешь, кто? Соседка наша, Шура "Приисканка".
       Ульяне дали пять лет за воровство, мне два года за недостачу. Оказывается, Ульяна ключи от склада имела. Судья – Медведева Александра Игнатьевна, зачитывая приговор маме, плакала.
       Что, сынок, Сталин виноват? – Ульяна! Строгость нужна, сынок, она лучше, чем нынешнее беззаконие". "Ой, мама, и тогда хватало всего". "Не судима я, сынок. Война всё, война, – плачет. – Не социализм плох, а людишки, в руках которых он оказался.
      В Магнитогорске была я, сынок, там не растерялась – план перевыполняла, сетки для коек плела... Днём плетём, а ночью отгрузка коек по госпиталям. Шестьсот грамм хлеба да баланда полагались тому, кто норму выполнит. После войны, на второй день, по алфавиту, отпустили домой.
      Бригадиром в отряде девушка из г. Кургана была. Справедливая, молоденькая... Прощаемся, а она возьми да и скажи: "Маруся, захвати кружку и ложку, а как за ворота выйдешь, перебрось обратно, чтобы не возвращаться - примета есть такая...".
      Не в зону, так на лесоповал угодила после войны мама – набор был. До 1947 года лес валила, радикулит заработала.
     Бабушка и дед к тому времени переехали на Горушки в большую избу, в ней я и родился.
     В году 50-м Зябловых, родственников наших, Михаила Михайловича и Марию Ивановну с детьми по "навету" отправили в Кузбасс на угольные шахты. "Поживите у нас, – сказали Зябловы, – а там видно будет". Жили пока,  не тужили... В 1951 году родился брат Дима... Через год его будут крестить. Моя память запечатлеет этот эпизод. Я на верхнем голбчике. Дима стоит голенький, в медном тазу. Батюшка с головы из ковша обливает брата тёплой водичкой.
     Дима  всхлипывает... Мама, бабушка успокаивают брата, велят ему потерпеть немного. Лица у взрослых светлые, таинство крещения для них не пустой звук.
     В Зябловском доме дед и задурел – прямо в дому его и прихватило. Димку крещённого выбросила мама в окно, там его сестра деда Дарья "сохватала", мы с бабушкой выпрыгнули в окошко. Дед с курком от телеги, на котором подбивал каблуки и делал "союзки" для обуви, за нами нагишом. Навстречу друг деда Егор Виссарионович: "Что с тобой, Егорушка?" А Егорушке и друг – не друг. Замахивается на друга. Увернулся тот, да не совсем: по руке удар пришёлся. Бригадир Семён Радионович с председателем сельсовета поймали деда на "верёвки" каким-то образом. Всё это мы наблюдали из дома через прикрытые ставни, плакали... Что там, плакали, – ревели. Звонок деду прозвенел. В больницу деда сопровождала мама, правил лошадьми конюх Герман Иванович – безотказный человек был.
      Только в Кургане дед пришёл в себя. "Маня, развяжи меня, всё тело затекло. Если, что натворил, простите меня, ради Бога, ничегошеньки не помню", – а сам плачет.
      Лечили деда в госпитале, месяца через два пришёл из Кургана пешком, в аккурат в то время, как к нам нагрянула Зяблова Мария Ивановна, расстроила всех. "Анна Ивановна, за деньгами я за дом...". – "Так мы же договаривались?" – "Мало ли что, или платите или я дом продавать буду".
     Нужда заставила Марию Ивановну тогда так поступить с нами. Знали, как на новом месте трудно обживаться", – защищает мама Зябловых. Бабушка торговаться умела, но тут – ни в какую. "Давай частями?" – "Ближняя "Палестина" мне ездить туда-сюда!" Продали избу, амбар добрый ещё стоял при избе, деду жалко, но пришлось и его продавать. Много позже Михаил Михайлович с Марией Ивановной не раз будут у нас гостить – как ни говори, Родина. Однажды при встрече я случайно услышал странный разговор: "Аннушка, – изливает душу Мария Ивановна, а ведь нам сейчас там лучше, чем дома было. Сытые мы, хорошо, что "Ермоша" нас тогда выселил, спасибо ему". "Ну, тогда от нас спасибо", – думаю я.
      Сколько подарков Зябловы навезли родственникам:  и "отрезы" материала, и платки атласные, и сладости невиданные. Чувствуя, что жить остаётся немного, дед решился строить дом. Была надежда поселиться в пустом доме, где когда-то была изба-читальня, но отказали в колхозе: стройтесь, коль свой дом не нравится.
      Лес пилили в "Паешной деляне" я с дедом, мама с бабушкой поперечными пилами. Я уже большой, мне восемь лет. Возили лес на передках от телеги, помогал Василий Иванович Володин – трудолюбивый безобидный человек. Позже он умрёт прямо на работе. "Когда лечиться? Работать нужно", – говорил он. Лес в стены клали сырой, ждать некогда. Зябловский дом, уже совсем ветхий, бабушка сумеет продать "целинникам". "Шесть тысяч и ни копейки меньше!" – "Многовато, Анна Ивановна!" Дед с мольбой: "Аннушка, уступи". "Молчи, Егорушка, всё равно последнее слово за мной". Сторговались – пять тысяч наличными, да впридачу два куля "спенки" или же, если хотите, "крупчатки" – муки без отрубей, отвалили "целинники". Строиться стало полегче, но всё равно торопились к  осени зайти. Потолки набрали из жердей, печь глинобитная в пол-избы, зашли осенью. Потолки я подошью потом, когда мне будет не то двенадцать, не то тринадцать лет.
      И вот последняя неизбежность: деду совсем плохо. Чувствуя, что время настаёт, бабушка велит маме попрощаться с отцом. Дочь плачет, просит прощения у тятеньки, отец трижды делает знаменье, тоже плачет, сказать уже ничего не может, следом внуков багославляет на жизнь без страданий, и к вечеру помирает...
     "Мне не жаль ничего, мне не жаль никого, от того и на сердце легко", – поётся в песне. Не верю я, что не жаль, а сам слушаю и не могу сдержать слёз.