Величанский Алексей Леонидович, 1940-1990

Под музыку Вивальди,
Вивальди, Вивальди.
Под музыку Вивальди,
Под вьюгу за окном
Печалиться давайте,
Давайте, давайте!
Печалиться давайте,
Об этом и о том,
Об этом и о том.
Вы слышите, как жалко,
Как жалко, как жалко?
Вы слышите, как жалко
И безнадежно как
Заплакали сеньоры,
Их жёны и служанки,
Собаки на лежанках
И дети на руках?
И стало нам так ясно,
Так ясно, так ясно,
Что на дворе ненастно,
Как на сердце у нас,
Что жизнь была напрасна,
Что жизнь была прекрасна,
Что все мы будем счастливы,
Когда-нибудь, Бог даст.
И только ты молчала,
Молчала, молчала.
И головой качала
Любви печальной в такт.
А после говорила:
Поставьте все сначала,
Мы все начнём сначала,
Любимый мой, и так...
Под музыку Вивальди,
Вивальди, Вивальди
Под музыку Вивальди,
Под славный клавесин,
Под скрипок переливы,
Под завыванье вьюги,
Условимся друг друга
Любить, что было сил.
   +++
Страшен город Ленинград:
он походит на трактат,
что переведён с латыни
на российский невпопад.
К людям улицы стоят
корешками золотыми.
Там летают снег и гарь.
Там гарцует медный царь
псевдо-первенец великий
с головою многоликой
над жестянкой невских вод
серых, как водопровод.
В Ленинграде моря нет —
только камни да каналы,
да болот полуподвалы,
да дворцы без эполет —
на ближайших триста лет
море спрятано в анналы.
Но на Невский, как бывало,
вывел даму удалой её валет.
+++
Когда убили одного,
все спрашивали: кто? кого?
когда? с какою целью?
солдат ли? офицер ли?
Когда убили десять лиц,
все вслух позорили убийц,
запомнив благосклонно
убитых поименно.
Когда убили сто персон,
никто не спрашивал имен —
ни жертв, ни убивавших,
а только — наших? ваших?
Когда убили миллион,
все погрузились в смертный сон,
испытывая скуку,
поскольку сон был в руку.
+++

Столько нежности сжалось во мне,
столько горькой тоски по тебе я вобрал в свою душу,
что порой удивительно даже,
как ты можешь ещё оставаться вовне,
как ты можешь ещё оставаться снаружи —
на чужбине ноябрьской стужи,
на бульваре пустом с ледяною скамьёй наравне.
   +++

Белое платье Эмили Дикинсон

Пчёлы, бабочки, шмели
улетучились вдали.
Потускнела вся трава,
и деревья – как дрова,
и цветы завяли;
и цвели едва ли.
Ствол осины бел и сух.
Изваяния старух
на порогах клонит в сон
под постриженный газон.
Не глядит в жилища
небо-пепелище.
Вот опять, опять, опять
медленно – за пядью пядь –
Эмили идёт сюда
в белом платье, как всегда,
в роще пропадая,
и совсем седая.
Двадцать, тридцать, сорок лет
белый цвет на ней одет.
Времена – какой пустяк:
в пальцах стебель не иссяк,
обрываясь астрой –
старой, но прекрасной.
Нет ни бабочек, ни пчёл.
Ей известно – что почём –
правды смертная цена –
чёрных прядей седина:
и холмы и поле –
изваянье боли.