Дочь Монтесумы

глава 16, Часть 2. Первая часть выше
Тогда я поднялся и на сквернейшем ацтекском языке обратился ко всем присутствующим:
– Отныне мое место на пирах всегда будет рядом с
принцессой Отоми, – такова моя воля!
При этих словах Отоми покраснела еще больше. Гости начали перешептываться. Принц Куаутемок сначала нахмурился, потом улыбнулся. Зато мои
знатные наставники низко склонились, а глашатаи
провозгласили:
– Повинуйтесь воле Тескатлипоки! Да будет отныне
место царственной принцессы Отоми рядом с богом
Тескатлипокой, ибо бог возлюбил ее!
С этого вечера Отоми всегда сидела рядом со мной,
за исключением тех случаев, когда мне приходилось
вкушать трапезы вместе с Монтесумой. В городе прекрасную Отоми теперь называли не иначе, как «благословенная принцесса, возлюбленная богом Тескатлипокой». Сила обычая и суеверий была так велика,
что ацтеки искренне полагали, будто тот, кто хоть на
короткое время воплотил в себе Душу Мира, может
осчастливить знатнейшую женщину в стране и оказать ей величайшую честь, выразив простое желание,
чтобы она была его соседкой по трапезе.
Когда пиршество началось, я тихонько спросил
Отоми, что все ото может означать.
– Увы, – проговорила она шепотом, – разве ты не
знаешь? Сейчас я не могу ответить, но скажу одно:
пока ты бог и можешь сидеть, где хочешь, но придет
время – и тебя положат там, где ты не хотел бы лежать. Слушай, когда трапеза кончится, скажи, что желаешь прогуляться по дворцовому саду и что я должна тебя сопровождать. Тогда я, наверное, смогу тебе
рассказать все.
Я последовал ее совету и, когда пиршество завершилось, сказал, что хочу пройтись по садам с
принцессой Отоми. Мы вышли из дворца и вступили под сень величественных кедров, поросших длинными лохмами серого лишайника; словно бороды целой армии седовласых старцев, свисали они с каждой ветки, раскачиваясь и жалобно шурша под порывами прохладного ночного ветерка. Но увы! Мы
были здесь не одни. Шагах в двадцати позади нас
двигалась вся моя свита вместе с музыкантами, беспрестанно дудящими вразнобой на своих проклятых
флейтах, и хорошенькими танцовщицами, пляшущими под их нестройную музыку. Напрасно я приказывал
им угомониться, напрасно говорил, что издревле ведется, чтобы час музыки и плясок чередовался с часом тишины – это было мое единственное повеление,
которое никогда не исполнялось: свита, музыканты и
танцовщицы сопутствовали мне везде и всюду. Только в те дни я понял, каким неоценимым сокровищем
может быть иногда одиночество.
Нам ничего не оставалось, как продолжать нашу
прогулку в тени деревьев, и вскоре, несмотря на
несмолкающую музыку, преследовавшую нас по пятам, мы были захвачены разговором, из которого я
узнал, какая ужасная судьба меня ожидает.
– Слушай, теуль, – проговорила Отоми, всегда называвшая меня так, когда нас никто не мог слышать, –
в нашей стране есть обычай каждый год выбирать молодого пленника и делать его земным воплощением
бога Тескатлипоки, создателя мира. Для этого пленник должен обладать только двумя качествами – благородным происхождением и красотой без пороков и
изъянов. Случилось так, что тот день, когда ты явился
сюда, был днем избрания нового пленника для воплощения бога, и жрецы избрали тебя, ибо ты знатного
рода, и ты прекраснее любого мужчины Анауака. Кроме того, ты из племени теулей, детей Кецалькоатля,
слухи о которых давно уже доходят до нас. Мой отец
Монтесума страшится их появления больше всего на
свете, и потому жрецы решили, что ты сможешь отвратить от нас гнев теулей и умилостивить богов.
Отоми умолкла, словно с трудом подыскивая слова
для того, что ей предстояло сказать, но я не обратил
на это внимания. Речь ее польстила мне; она внутренне перекликалась с сознанием моего величия и воз-
вышала меня в моих собственных глазах. Ведь прелестная принцесса сама признала, что я прекраснее
любого мужчины в Анауаке! До сих пор я считал себя просто довольно приглядным парнем, и уж конечно
ни мужчина, ни женщина, ни ребенок еще не говорили мне, что я «прекрасен». Однако чем выше вознесешься, тем страшнее падение. Так было и теперь.
– Теуль, я должна сказать тебе правду, – продолжала Отоми, – хоть и горько мне, что ты узнаешь ее от
меня. Целый год ты будешь богом города Теночтитлана, и ничто тебя не будет тревожить. Тебе придется
только присутствовать на разных церемониях, и тебя научат некоторым обрядам. Любое твое желание
будет законом, и если ты кому-нибудь улыбнешься,
улыбка твоя будет благословением божьим, и люди
будут на тебя молиться. Сам Монтесума, отец мой,
будет относиться к тебе с почтением, как к равному,
или даже больше. Все радости будут доступны тебе,
кроме женитьбы. Лишь в начале последнего месяца
года тебе выберут в жены четырех самых красивых
девушек нашей страны.
– А кто их будет выбирать? – спросил я.
– Не знаю, теуль, – поспешно ответила Отоми. – Я
не знакома с этим тайным обрядом. Иногда выбирает сам бог, а иногда – жрецы. Бывает по-разному. Но
дослушай меня до конца и тогда ты наверняка забу-
дешь все остальное. Месяц ты проживешь со своими
женами, и весь этот месяц пройдет в пиршествах и
празднествах во всех самых знатных домах города.
Но в последний день месяца тебя посадят в царскую
барку и вместе с твоими женами повезут к тому месту, что называется «Плавильня Металлов». Там тебя возведут на теокалли, который мы называем «Дом
Оружия», где твои жены простятся с тобой навсегда.
А затем – увы, теуль, мне трудно тебе это говорить! –
ты будешь принесен в жертву тому самому богу, чей
дух воплощаешь, великому богу Тескатлипоке. Сердце твое вырвут из груди, голову твою отделят от тела
и насадят на кол, прозванный «Столбом для голов»…
Услышав этот страшный приговор, я громко застонал, и ноги мои подкосились так, что я едва не упал на
землю. Но затем безудержная ярость овладела мной,
и, забыв советы своего отца, я проклял всех жестоких
богов Анауака и народ, который им поклоняется, сначала на языках ацтеков и майя, а когда мои знания
истощились, продолжал поносить их по-испански и на
старом добром английском языке.
Но тут Отоми, которая наполовину поняла меня, а
об остальном могла догадаться, в ужасе простерла ко
мне руки и взмолилась:
– Прошу тебя, теуль, не проклинай грозных богов,
иначе тебя тотчас постигнет жестокая кара! Если тебя
услышат, все подумают, что в тебя вошел не добрый
дух, а злой, и ты умрешь в страшных мучениях. Но
если даже люди ничего не узнают, тебя услышат боги,
ибо они вездесущи!
– Пусть слышат! – ответил я. – Это ложные боги,
и страна эта проклята, потому что им поклоняется.
Идолы ваши обречены, и все идолопоклонники обречены вместе с ними – это я тебе говорю. Пусть меня
услышат! Лучше сейчас умереть под пытками, чем целый год выносить пытку приближающейся смерти! Но
я умру не один. Море крови, пролитой вашими жрецами, взывает об отмщении к истинному богу, и он за
нее воздаст!
Вне себя от ужаса и бессильной ярости я продолжал бушевать. Отоми, испуганная и пораженная, слушала мои ужасные проклятия, а позади нас пищали
флейты и плясали танцоры.
Но вдруг я заметил, что Отоми словно перестала
меня слышать: взгляд ее был обращен на восток, и
выражение у нее было такое, как будто сиз увидела
привидение. Я оглянулся. Все небо позади меня было
озарено. От самого горизонта до зенита по нему разливалось веером мертвенно-бледное сияние, пронизанное огненными искрами. Казалось, что ручка этого чудовищного веера покоится где-то на земле, а перья его закрывают всю восточную половину неба. Я
невольно умолк, пораженный небывалым зрелищем,
и в тот же миг вопли ужаса огласили дворец. Все его
обитатели высыпали наружу, чтобы взглянуть на пылающее на востоке знамение.
Но вот из дворца в окружении знатнейших мужей
вышел сам Монтесума, и я увидел в призрачном свете, что губы его дрожат, а руки жалко трясутся. И тогда свершилось новое чудо. Из безоблачного неба на
город опустился огненный шар; на мгновение он задержался на самом высоком храме, вспыхнул, озарив ослепительным светом теокалли и прилегающую
к нему площадь, и погас. Но на месте его тотчас поднялось новое пламя – пылал храм Кецалькоатля.
Крики отчаяния и жалобные стоны вырвались у
всех, кто наблюдал это зрелище с холма Чапультепека и снизу, из города. Даже я испугался неизвестно чего, хотя и понимал, что сияние, озарявшее небо
в эту и следующие ночи, скорее всего было обыкновенной кометой, а пожар в храме могла вызвать шаровая молния. Однако ацтеки, и особенно Монтесума, чей разум был смущен слухами о появлении людей странного белого племени, которые, если верить
пророчествам, должны были сокрушить и уничтожить
его империю, увидели во всем этом самые дурные
предзнаменования. К тому же если у них и оставались
еще какие-то сомнения, случай постарался рассеять
их окончательно.
Как раз в этот момент, когда все еще стояли, оцепенев от ужаса, сквозь толпу пробрался измученный
и запыленный в дальней дороге гонец. Упав ниц перед императором, он вынул из складок своей одежды
свиток с письменами и протянул его одному из знатных придворных. Однако нетерпение Монтесумы было так велико, что он, нарушая все обычаи, вырвал
свиток из рук советника, развернул и при свете пылающего неба и храма начал читать рисунчатые письмена. Все молча смотрели на него. Вдруг Монтесума
громко вскрикнул, отбросил свиток и закрыл лицо руками. Случайно свиток оказался поблизости от меня,
и я увидел на нем грубые изображения испанских кораблей и людей в испанских доспехах. Отчаяние Монтесумы сразу стало понятно: испанцы высадились на
его землю.
Несколько советников приблизились к императору,
пытаясь его утешить, но он оттолкнул их.
– Оставьте меня! – простонал он. – Не мешайте мне
оплакивать мой народ. Пророчество свершилось, и
Анауак обречен. Дети Кецалькоатля господствуют на
моих берегах и убивают моих детей. Оставьте, не мешайте мне плакать!
В это мгновение к нему приблизился второй гонец
из дворца.
Отчаяние было написано на его лице.
– Говори, – приказал Монтесума.
– О, владыка, пощади уста, несущие скорбную
весть. Твоя царственная сестра Папанцин умирает,
сраженная ужасными знамениями, – и он показал на
пылающее небо.
Услышав, что его любимая сестра лежит на смертном одре, Монтесума молча закрыл лицо краем своей
императорской мантии и медленно побрел во дворец.
Багряное зарево по-прежнему искрилось и полыхало на востоке, подобно чудовищному противоестественному закату, а внизу в городе огонь продолжал
яростно пожирать храм Кецалькоатля.
Я повернулся к Отоми. Она стояла рядом со мной,
пораженная и дрожащая.
– Разве я не сказал тебе, принцесса Отоми, что
страна эта проклята?
– Да, ты сказал, теуль, – отозвалась Отоми. – Наша
страна проклята.
Затем мы направились во дворец, и даже в этот
ужасный час танцоры и музыканты последовали за
нами.
Хагард