Фантастическая зарисовка

Вшагиваю в колледж, обмахиваясь ксивой, 
надзирающие косятся – некрасиво, 
а я сегодня до самой плакучей берёзки
люблю непозволенное взрослым.
Первым китом мироустройства в здании
кажется застеклённый кабинет охранника, 
коему выходки мои пролетарские, 
как годы страны великой и братской, 
непонятны. Оставляю на иждивении
похабщину, тупость и преступления
демиургам, понтификам, прелатам,
тиранам в пиджаках, инквизиторам,
всем свободомыслия укротителям,
всем подчинённым златозасилья.
У меня в голове воссели речи Ленина,
иду его дорогой, как песней велено,
он гремит в едином порыве:
"Очернение прошлого, видите ли, 
не стабильность сегодняшнего...
Партия, товарищи, орудие мощное...
Бандитизм в руках помещичьего капитала...
Новые теории по старым лекалам... 
За русских людей, за Советский союз...
Что делать? Учиться постройки коммун!".
В холле много чего нового, например,
стал он поболее, чем раньше, сер, 
и он стерилен донельзя, не прокуренный. 
Ах, здравствуйте, Юлия Юрьевна,
здравствуйте, вы, премудрые очи
женщин, совещаниями измученных,
время настало покинуть порочный круг!
Нет. Не пьян, не сумасшедший, не глух, –
велик, как сама её Величество Безенгийская,
перерастаю Кавказ, плюю в воды Альпийские, 
с Эвереста перескакиваю на Килиманджаро, 
чтобы обгореть танзанским жаром,
я африканцем смету общество цепей,
я – кучерявое провозглашение идей!
А вам, тараканам великих барахолок,
вам пережги всех Бруно да Савонарол,
вам, философам эпох антиквариата,
горе от ума, спасение – в солдатах.
Но промолчу, к чему метаю бисер,
пора бы фигуры заострённых мыслей
врезать в белизну классовых меньшинств, 
что, фабрики передавая по старшинству, 
громят профсоюзы, оставляя плевелы, –
я даже в преисподней ступал бы левой! 
Схватилась: «Бог ты мой!», но бога не увидели
пернатые собратья, что на крыше цвиркали,
кричали девушки "Ура!" и чепчики летели, 
как календарные отпускной недели, 
переулок затопили увядшие цветы,
и дыхание спёрло от сладкой духоты.
Я ушёл, отверженный и непобедимый,
в кусты сирени свою закинув ксиву, 
мой план был разработан до: 
оставив бледнолицый жёлтый дом, 
на площади у разжиревшей мэрии, 
орудуя совестью, копнуть под эпителий
триединого дохристианского спрута 
власти, чтобы зрела народная смута.
И тут, на площади, скандирует Сплинов
с придыханием, важно дугя спину,
что-то из древнего, почти залихватского, 
терроризирует слово, как Принцип Сараево, 
но опять упоминает товарищ бога 
с заглавной буквы, распаляясь эклогой.
Полиция, орган большой и требовательный,
высыпалась солью на рану, где дымится
народный гнев и решением стала синица,
кроха в руках, а журавль, держащий небо,
отозвался буревестника эхом,
вонзающим лозунги пулями в стёкла
витринные, куда ни забился бы – громко!
Тысяча девятьсот семнадцатый надуло,
на толпу направляет губастое дуло
клич, горит в горле липкий и мерзкий
петух, не обнаруживший наседки.
Стою Сталиным, смыкаются батальоны –
передо мной полки гражданского бульона...
но с балкона молодая мамаша, 
первенцу в рот насовав манной каши,
перебивая стоны столетия, как запищит,
психоанализ поднимая на щит: 
«Уважаемый Полиграф Полиграфович!
Не для вас рыхлят облака
ураганами запылённых провинций,
ради вас не дрогнет моя рука.
Не для вас театры стелются
по проспектам столиц-городов,
не для вас дни и ночи сменяются,
не для вас зелень прудов,
не по вам скучает красавица –
при виде вас пляска зубов,
не для вас, красных мерзавцев,
зажигают блеск куполов.
Ваше дело – снега загребать
в тёмных закутках улиц,
а не лебединые строки стругать,
от ненависти втайне беснуясь.
Тоже вздумали, герои отважные,
хорохориться по пустякам
и выискивать догмы общажные, –
рухнуть бы правдой вам по мозгам!
Натаскали вас всякие Швондеры,
приподняли из горького дна,
что же, контра, упадка контуры
в размышлениях глядишь из окна?
Чуть что – сразу же паника,
метаметаметафора из глотки ревёт,
как на дикую и долгую смерть "Титаника",
никто вам побасёнки не запоёт.
Развелись чёртовы нытики!
Про себя кричите, не про народ,
какие классы, какие политики, –
умалишённых кривой хоровод!», –
и грохнула общественность свистом,
равным боли незадачливого артиста.
Я же связки порвал – послали за доктором,
покамест ждали, зевакам стало муторно,
и меня повесили на заборе из профнастила,
короче говоря, награда героя настигла,
а рядом на асфальте написали эпитафию
масштабом президентской фотографии
на празднике солидарности рабочих,
в ней из всего меня – нагромождение точек:
"Уважаемый Полиграф Полиграфович!
Аминь, но я вас всё же огорчу:
бывшего величия не достичь,
не вешали бы на уши эту лапшу.
В прошлом хватало шаткой гордыни
о мыслях смолчать, пересилив нужду,
и теперь варяжским святыням
монументум ваш, как мешок кенгуру.
С такими боролся и царь Соломон:
всё пройдёт, и это тоже пройдёт, –
попомните этот космический звон,
в ком логики сплав и человечье литьё.
Ведь вы тоже прошли, трепыхаясь душой,
и боялись, потому что не стоили.
И в быта мензурку вниз головой
живо нырните, меланхолики:
звёздный без вас струится свет,
а народ трудовой не потерян,
и не нужен Земле самозванцев совет
для тех, кто на себя лишь надеется!".
Сплинов – ничего, так и остался оратором, 
грозой мещанина, Цицерона и сатрапа,
я, мёртвый, в отместку живым принципам
внял загробного мира, стало быть, мнится
мне, ждите Второго пришествия, люди, –
Вавилонская башня, этот каменный пудинг,
пала десертом под вилкой пророка!
Сожгите мосты, растопчите дороги, –
я к вам приду, серьёзнейший, и польётся
слёз матерей океан из белого солнца,
вся солдатня обернётся ордой тёмной,
когда тротила марш вздыблет лощёность
знатного бала, и вы твёрдо скажите:
"Тащи, великан, нас на могучей спине!".
Есть чему поучиться, товарищи братья,
особенно – славной женщине демократии,
но на заборе в петле вещать сложно, –
душа, отлетай от тела опорожнённого
к персиковым щекам небесной тверди!
Приди, наука, и дай же свой ответ им,
приди, Дария, и ты в восемь, в девять, в десять
ко мне властителем сердечной прессы
и бейся пульсом тиражей миллионных, –
от макушки до пят я любовью наполнен!