Харон

- Это тебе кажется, что ты живой. Просто твои мозги так устроены, а, по правде, не было тебя никогда и не будет на самом деле. Ты, Палыч, зажился совсем. Лишнего хватанул, понимаешь? У тебя с возрастом нейроны мельтешить начинают, путаются и команды не тем своим товарищам отдают. Лажу лепят! А почему? Потому что живут иллюзиями твоего существования, а ты давно закончился уже. Сам себя изжил…

Виталий Леонидович поправил под ватником резинку на галстуке-селёдочке как бабочку на фрачной сорочке и чмокнул полными губами об  эбонитовый мундштук с дымящимся на его конце «Галуазом», будто это была сигара Gurkha Black Dragon, одна стоившая дороже их просмолённой деревянной лодки и всей древней рыболовной базы «Китеж», где они отдыхали с Пал Палычем этой слякотной осенью. Отправив в утренний туман над озером пять неолимпийских колец табачного дыма, которые растворились в холодном облаке без следа, он высоко поднял перистые брови и констатировал смерть последнего кольца скорбным покачиванием головы, дав понять компаньону, что вот и он также исчезнет, как бы ни ерепенился.

Второй день не клевало от слова «вотще».

Несмотря на напрасные усилия Виталия Леонидовича, заготовившего заранее весь арсенал своих счастливых талисманов, которые прежде, по его рассказам, способствовали успешной рыбалке, а именно: черному галстуку на тонкой заношенной резинке, белой шёлковой рубашке, жёлтым резиновым сапогам начала восьмидесятых, серой отцовской фуфайке и вязанной руками жены розовой мохеровой шапочке дамского типа, - ничего не приближало друзей к добыче. Рыбий бог к приметам остался равнодушен, как и ко всевозможным прикормкам вкупе с мотылём, червями и опарышами. Если он и помог в чём-то горе-рыболовам, так только тем, что избавил их на эти выходные от дождя и ветра, да и то как-то нехотя, поморщившись всей поверхностью тёмной реки, будто алчный продавец, не по своей воле делающий скидку беспутным пенсионерам.  В самом деле, сидели бы себе на диване перед телеком, так нет вот, прутся куда ни попадя «на природу» перед закрытием летнего сезона.

Палыч с Виталием Леонидовичем Гусевым был знаком давно. Виталий состоял в мужьях у подруги жены, они семьями отмечали дни рождения и праздники, вели долгие беседы на балконе о вреде курения и алкоголя, пользе умеренности в еде и глупости любительской рыбной ловли в связи с её статичностью, отрицательно влияющей на дряхлеющие суставы. То ли дело охота! Или велосипед, или лыжи, или бег трусцой, а лучше всего гимнастика с гантелями, баня и плаванье в хорошем бассейне!.. О чём только не говорили!.. Ну, конечно, кроме секса. Тут им обоим похвалиться было уже нечем… По окончании перекура они обычно стряхивали пепел за перила и возвращались к жёнам, к столу с винегретом и тёплой водкой…

Леонидович прежде служил по административной части. Будучи активистом, он с юношества пошёл по комсомольской линии, потом по партийной, успев в перестройку зарегистрировать какой-то кооператив по реализации кроличьих и нутриевых шкурок на пролетарские шубы и шапки, но, скрывшись от рэкета, вновь юркнул в административную нишу, решив, что для безопасности проще прижиться рядом с корзиной распределения, чем с рискованной деятельностью быстрой торговой наживы в столь вольное для страны время

Заушно и заочно получив два высших образования в сфере дикой и зыбкой российской экономики и её управления, он долгие годы держался на плаву, пригождаясь в качестве посредника той или иной ожидаемо меняющейся административной команде, так или иначе оказывающейся под «уголовкой» со стороны вдруг очнувшихся от сна правоохранительных органов, и в очередной раз ловко уходил от подозрений в нарушении закона. Причём объяснял своё везение «вечный администратор» просто: «Не надо жадничать. Делитесь, и вас поймут». И его «понимали»: шептали вовремя на ухо, предупреждали, берегли, зная, что свято место пусто не бывает, а Виталий Леонидович выше от страха не полезет и на своём месте сгодится любому новому начальнику.

Вида он был неприметного. Упитанный, роста среднего, с бесцветными глазами и дряблой кожей на опустившихся с углов рта бульдожьих брылях, которые, огибая круглый подбородок и утончаясь в две тонкие складки, провисали вдоль шеи до самых ключиц, напоминая собою перепонки между пальцев крупной водоплавающей птицы, где средний палец был пупырчатым горлом хозяина. Видом гусь он и гусь! И фамилия не зря у него - Гусев.

Брился Виталий Леонидович ежедневно, тщательно, перед большим увеличительным зеркалом, позволявшим рассмотреть не только пупырчатую шею, но даже поры на мясистом носу и седые волоски на вытертых бровях.  Ради здорового цвета лица летом он пользовался лосьоном, а зимой - кремом после бритья. Металлическую блестящую расческу из кармана Виталий вынимал чаще, чем носовой платок, по десятку раз в день, и этот жест с годами так вошёл в его привычки, что потеря волос на голове никак на выработанный рефлекс не повлияла, а у малознакомых с ним людей неожиданные и стремительные движения руками вокруг лысины острым предметом вызывали поначалу страх, а позже снисходительную улыбку.

Вообще Леонидовича в компании принято было жалеть. Он был женат очередным заходом, выкармливал двух дочерей теперешних и бывших жён, как правило из своих секретарш, а собственных детей не имел. И не то, чтобы ему специально напоминали о детях или спрашивали вскользь о сексуальном здоровье, его позиция становилась ясна, когда знакомые просто заводили разговор за столом о внуках, а Виталий Леонидович утыкался носом в тарелку и оставался безучастным, делая вид, что его эта тема не касается. Таким образом беседу приходилось прерывать на полуслове из соображений приличия и видимости уважения к присутствующему.

«Да и чёрт с ним, с этой административной гнидой! - думал в такие моменты безразличный к судьбе Гусева Палыч. – Пусть себе постные хари строит. Лишь бы в чужую жизнь с советами не лез».

А была такая слабость у Виталия. Послушает-послушает, да и вставит «а я бы на вашем месте» или «а я в ваши годы», и всё примеры приводит, как бы он поступил и что нужно бы сделать. А сам-то гвоздь в стену не вобьёт и ситечко в смесителе не поменяет, всё жена старается. И слесаря зовёт жена, когда справиться одна не может, и плотника, и электрика. На хер такой Гусь вообще дома нужен? Да ещё мозг бабе своими советами выносит весь день. Мол, правила эксплуатации домовой техники она не соблюдает, будто они и есть правила жизни… Возьмись сам что-нибудь сделать, да соблюдай! Кто тебе мешает? Так нет – подсматривать и советовать только мастак…

Ехать с Гусем на рыболовную базу Палыча уговорила жена, пожалела подружку – пусть пару дней без этого зануды отдохнёт. Палыч, дурак, и согласился.
Когда ещё садились в такси, большой чемодан Виталия оказался неуместным для короткой мужской вылазки на природу. Только прибыв на место в бревенчатое бунгало с русской печью, Леонидович открыл секрет чемоданного содержимого.  Из-под облепленной иностранными этикетками крышки показались вышеупомянутые старые вещи на все случаи ноябрьской погоды, собранные не женой, а им самим, и имеющие помимо своего прямого назначения ряд способностей: талисманов и оберегов, памятных хозяину тем, что сулили несомненную удачу в любом его начинании. Так в галстуке-селедочке он вступал в комсомол, в желтых резиновых сапогах набрал два ведра белых грибов, на отцовской фуфайке трахнул первую свою любовь, испачкав кровью белую шёлковую рубашку, а мохеровая шапочка жены, которая прежде была розовым шарфом, грела его грудь в день вручения Виталию партийного билета. С таким набором амулетов поймать пару карпов килограмма на три для Гуся казалось неизбежным.

Чуть подняв левую бровь и подумав о чём-то своём, Пал Палыч согласился с доводами напарника, нащупав в кармане рыбацкую трубочку, приносящую и ему не один год удачу. Но секрета своего Гусю так и не открыл.

В советские времена База «Китеж» слыла роскошной, но за последние сорок лет приобрела особенный шарм у посетителей, знающих толк в рыбалке. Европа (со своей чистоплотной одинаковостью и геометрическими бездушными порядками) быстро наскучила редким русским, не жалеющим денег на дикие удовольствия жизни в условиях, близких к местам проживания их лесных предков ещё до монголо-татарского нашествия.

Мрачные строения, сложенные из толстых, покрытых мшистой патиной болотного плюша брёвен, некогда вызывающих восхищение своей вековой прочностью, не потеряли с годами величия затраченного для их сооружения труда. До сих пор рыбацкие терема сохраняли и внутреннее тепло и тот особенный запах, что присущ не одну пятилетку лежалой в живице сосне и лиственнице. Плотные дощатые тротуары, широкие навесы над ними, покрытые толстой почерневшей осиновой дранкой, литые чугунные ступени на спусках к воде и перила, сваренные из рельса и залитые бетоном, - всё дышало советской партийной надёжностью конца шестидесятых, когда секретари и члены ЦК или Политбюро чувствовали себя здесь, как у бога за пазухой. Раскиданные вдоль берега на приличном расстоянии друг от друга хоромы были обеспечены своей колонкой с водой, печкой, дровами и электричеством с необходимой связью с таким запасом, что, не экономя, в сих тёплых теремах смело можно было остаться и на зиму, и дожить до следующего лета, а то и дольше, если набить подвал перед домом продуктами и спиртным.

Столетние дубы и липы дополняли эту незыблемую сказочную картину по вертикали и своими раскидистыми кронами покрывали жирный речной берег на версту вокруг, наводя на мысли о странной мудрости природы, отмерившей дереву столько лишнего времени для бесполезного могучего роста и тем самым обделив человека, который с годами только вянет и выживает из ума. Ибо закон сохранения количества вещества и энергии в замкнутой системе ещё никто не отменял. И то, что достаётся одному, непременно должно быть отнято у другого.

Берега, некогда заросшие густой травой, к осени превратившейся в нестриженный рыжий начёс залёгшего на зиму топтыгина, не манили прогуляться вдоль реки даже в сапогах. Их обманчивые пологость и мягкость сулили на самом деле череду кочек и ям, которые нежданно-негаданно попадались под ноги, а потому Пал Палыч водил Виталия на рыбалку только по дощатому тротуару. 

У стального узкого дебаркадера для каждой лодки был организован свой причал и спуск на дубовом каркасе, по которому громоздкое судно скользило в воду и затягивалось из воды в просторный гараж на берегу специальной ручной лебёдкой. По трапу, идущему вдоль спуска, можно было добраться до сходен, чтобы погрузиться на плоское дно своей посудины, оборудованной тремя рядами уключин для шести вёсел (лишние – для сопровождающей охраны) и брезентовым тентом для защиты от возможного ветра и дождя.

 Неповоротливый самодельный «баркас» был довольно устойчив на воде, но тяжёл в управлении, потому одному справиться с ним было тяжко. А так как хождения на лодочном моторе по акватории базы были запрещены, приходилось управлять плавательным средством вдвоём, пересаживаясь по очереди с вёсел на руль, а, чтобы подвести лодку к берегу, использовать кроме весла и пятиметровый бамбуковый шест со стальным наконечником, который во время гребли перекатывался под ногами от борта к борту, будучи длиною точно от носа до кормы. К этому шесту, воткнутому в дно на мелководье, кстати, можно было и лодку привязать, чтобы не морочиться с якорем (пудовой гирей на буксировочном тросе, опускать и поднимать которую приходилось не часто, но позже ночью о каждом её подъёме спина напоминала простреливающей болью в пояснице).

Такой напряжённый отдых был Виталию Леонидовичу в диковинку. Отсутствие обслуживающего персонала вводило его иногда не в уныние или злобу, а в полный ступор. К примеру, набрав охапку дров в поленнице, он заносил их в сенцы и полминуты думал, как ему разуться, не расцепляя рук из охапки, или же пройти, не разуваясь, к печи, а потом вытереть грязные следы за собой (что для него казалось верхом унижения). Пал Палыч с интересом наблюдал за поведением соседа, но в мысленный процесс Виталия не вмешивался, решив, что тому самому полезно хоть раз напрячь мозги, чтобы решить собственные проблемы без посторонних.
 
Однако, хитрый Гусь нашёл выход из положения. Виталий с первого дня начал обезьянничать, повторять за Палычем его полезные действия. Так же как и он, ставил на печку алюминиевую кружку с холодной водой, чтобы тёпленькой почистить зубы. Подворачивал длинные сапоги, чтобы не тёрли под коленом. И при походе на двор «до ветру» не надевал фуфайку в рукава, чтобы удобнее было сбрасывать штаны и поднимать полы ватника во время присеста.

С остальным было сложнее. Например, есть с ножа прямо из банки армейскую гречку с тушёнкой без хлеба. Заваривать в кружке чай без сахара и пить его, не обжигая губ и не закашлявшись от попавшей в горло чаинки. Или водку из горлышка… Да мало ли!.. Хорошо, что у него очков ещё не было, а то бы перенял у Палыча манеру, как держать одновременно и очки за дужку, и мундштук трубки во рту зубами, а самому в это время насаживать на крючок-заглотыш вёрткого опарыша и разговаривать, объясняя по ходу зануде-Виталию с какого конца личинку цеплять. И не матом! А на простом русском языке.

Палыча катастрофически на всё не хватало, и он обратился за помощью к знающим людям. Вернее, к старожилу.
 
Из обслуги им был единственный человек на базе, незаменимый Герасим Аронов, по слухам потомственный перевозчик, а по легенде – потомок того ещё Герасима, что ушёл сюда, в захолустье, двести лет назад от московской барыни после неприятности с какой-то шавкой, любимицы своей хозяйки, утопленной им спьяну в районе Москва-реки у Нескучного сада. Эта полуглухая и жестокая ароновская порода с тех пор прикипела к столичным водоёмам и долго была на содержании великих кормчих. Но теперешний Герасим представлял собой особый экземпляр.

Внешности он был исключительной: высокий, широкий и плоский, как поставленная на попа телега с растопыренными оглоблями и вывороченными осями развалившихся от времени колёс. Руки и ноги его жили независимо друг от друга, каждая по себе, вольно болтаясь по сторонам. Бородатое лицо, заросшее по самые глаза, собственно, одними злыми зенками и выделялось среди кудлатой поросли, но и их трудно было рассмотреть внутри далеко погруженных в череп глазниц, в каждую из которых уместилось бы по всмятку раздавленной лиловой сливе. Сам Герасим цветом был бур, как и его одежда, состоящая из брезентового дождевика с капюшоном. А что уж там было под его плащом, Пал Палычу рассмотреть так и не удалось.

На базе Герасим Аронов заведовал всем, но ни за что не отвечал. За любое нарушение выдавал штрафной жетон, в виде старинной монеты, похожей на греческий обол с изображением совы на одной стороне и носатой женщины на аверсе. По его скупым сообщениям приятели поняли, что этот жетон по окончании рыбалки Герасиму надо вернуть, заплатив за него определённую сумму, но точной оценки штрафа или какого-то прейскуранта добиться от него не вышло. Наказание они получили за самовольное пользование лодкой. А так как и на следующий день поутру Аронова найти не удалось, сколько не кричали, лодку горе-рыбачки взяли опять без спросу и, собственно, не жалели об этом. Ну, сколько это может стоить? Подумаешь!.. На базе кроме них троих и нет никого… Потом разберёмся…

Туман и не собирался рассеиваться. Виталий ещё что-то бухтел себе под нос о конченном существовании Палыча, о том, как его тело уже при жизни поедают грибы и бактерии, а мозги теряют свои разности потенциалов и представляют ему мир в искажённом виде, как …поплавок у Гуся дрогнул и лёг на бочок. Прервав монолог, Виталий вопросительно посмотрел на Палыча и самодовольно улыбнулся, дав понять, что амулеты его опять сработали. Но, проведя ещё около четверти часа в горизонтальном положении, поплавок не шевельнулся и, казалось, впал в прерванный сон. Ждать было нечего. Вытащив снасть из воды, Виталий внимательно осмотрел безжизненно висящего на крючке опарыша и проговорил со знанием дела:

- Это были его предсмертные судороги. Он понял, что никогда уже не окуклится и мухой не станет. А к акту самопожертвования оказался морально не готов. Слабак… Безыдейный индивидуалист! Изгой! И предатель к тому же… Подохнуть в такой ответственный момент! О-хо-хо…

Виталий щелчком сбил с крючка остатки личинки, а после этого принялся искать в пластиковой коробочке существо поживее и поупитаннее.

- А ты знаешь, Леонидыч, что не каждый головастик становится лягушкой? – спросил Палыч, глядя на его суетливые тонкие пальцы. -  Некоторые так головастиками и живут, и умирают, и не потому, что холодает невовремя или лужа высыхает, а потому, что не хотят. Им в головастиках удобнее проживать. Никаких тебе забот о потомстве, на опасную сушу выходить не надо, от хищников прятаться, комаров и мух ловить - сиди себе в тине, и бесплатную траву пощипывай безо всякого риска. Воля к лени иногда бывает сильнее воли к жизни!

- Это ты, Палыч, на меня намекаешь? – безобидно усмехнулся Гусев, цепляя-таки собственноручно на крючок опарыша.  – Не старайся, не обозлюсь… Жизнь, конечно, агрессивная форма материи, а единственный способ органики продлить своё существование это путь размножения. Мы, материалисты, Энгельса и Дарвина читали, помним, что по чём. Только ты меня на это не поймаешь! Хреновый из тебя «ловец человеков»… И тебе даже в голову не придёт, что я не пложусь принципиально не из жадности, или эгоизма, или страха ответственности за детей, которое узаконено в кодексе алиментами, а по совершенно противоположной причине.

- По какой же, позволь спросить?

- Из жалости к детям! Ну вот доживут, положим, мои потомки до наших лет, и что их ждёт? Альцгеймер или Паркинсон, боль и разочарование в людях, бессмысленность прожитого и забвение через сколько-то лет. Награждать этим по доброй воле своих самых близких и любимых, выкормленных собственными руками родственников жестоко, дорогой! Больше скажу – бесчеловечно! Не-е-ет… - тонко протянул Виталий Леонидович, забрасывая удочку. – Увольте! Я сторонник эвтаназии только потому, что она-таки больше страшит живых и здоровых, которые предпочитают плодиться и получать от этого удовольствие, а вовсе не мучимых болью обречённых, которым выпало умирать с этим публично и которые ждут-не дождутся, чтобы избавиться от боли, покинуть этот мир и побыть наедине с Богом… Что смотришь? Я не оговорился!.. И если Бога нет, то и зачем тогда всё это: эта река, эти деревья, опарыши, рыба, мы с тобой, наконец! А Бог он единственный вечен и за всё, им созданное, ответ держит, понимаешь? Кому жить, кому умирать, кому на крючке сидеть… У него одного верное измерение, которое нам недоступно в силу ущербности мышления. Он один по этому измерению живёт и нам его никогда не понять: чего он от нас хочет? Чего добивается? А мы, как тот опарыш на крючке, дохнем, так и не став мухой. И никакая рыба нас жрать не хочет, чтобы хоть малое удовольствие своему боженьке доставить…

Гусев вздохнул и поправил на шее галстук.

- Что молчишь, Палыч? Я что-то не то сказал? Или ты со своими детьми об этом не разговариваешь?

- Нет. Не говорю.

- Вот видишь! Поэтому у меня их и нет. Не о чем с ними говорить. А ровесниками, как мы с тобой, со своими детьми стать невозможно.

- Логично, - согласился Палыч. – Только как же эти ручки, ножки, первый зубик, первое слово, первые шаги?.. Трепет в сердце?

- Бабьи сопли это, Палыч! О вечном пора думать! Вот как Герасим… Ты, кстати, с ним не говорил?

- О чём?

- О его жизни, конечно.  О работе. Он мне много о чём рассказал.

- Например?

- Ну, он отвозит на лодке желающих кой-куда… На тот берег будто бы… И деньги небольшие за такое берёт.

- К девочкам, что ли? – съехидничал Палыч.

- Ну, да. К Му-му. Хлороформ, камень на шею и - на дно. Говорит, абсолютно безболезненно. И глубины здесь приличные, десятиметровые, илу одного до трёх метров на дне. Хвалится, что ни одного ещё не нашли.

- Да брешет, поди. Чтобы он тебе, незнакомому, такое рассказывать стал? Мало верится.

- А вот рассказал зачем-то… И именно мне. Не тебе. Как будто рассмотрел во мне что-то своими свёрлами. Предложил, если желание появится, обслужить, так сказать…

- Да?.. И ты, конечно, сказал, что подумаешь?

- Ну, сказал… Интересно ведь?

Несколько растерявшись, Пал Палыч промолчал.

Они просидели ещё с полчаса. Потом отвернулись от воды к рюкзаку на дне лодки, вынули из него хлеб с тушёнкой и термос с чаем. Молча пожевали, не глядя друг на друга. Пал Палыч глотнул из своей фляжки коньяку и протянул её Гусю. Тот не отказался. И выпил, даже не отерев горлышка. И вновь заговорил.

- Я перед Богом чист. Поэтому мой уход будет другим незаметен. Долгов у меня нет, обязательств тоже, я никому ничего не обещал, а что прежде случалось, о том поминать и судить меня уже некому. Закрыты все мои дела за истечением срока давности. Смысла продолжать существование не вижу. Ждать какой-то неизлечимой болезни, боли, потери памяти и не узнавания самого себя – этот итог не для меня, Палыч… Тебе проще, ты рискнул себя в детях продолжить. Нормально! Ты смелый человек. А я человек дальновидный. Я своим неродившимся детям собственной смертью печали и зла не причиню. И, пока в светлом уме, уйду добровольно. Без остатка и без потерь для других.

- Самоубийство у Бога не в почёте, - как бы невзначай вставил Палыч.

- Это дикие люди так за Бога решали, их мало было, они стадом от напастей защищались, а в стаде каждый человек был на счету, - отмахнулся Гусев. – Теперь всё другое. Людей с избытком. Грамотность опять же, сытость грамотного населения, а к старости ещё и содержание… Будто время дают на раздумье: какого чёрта ты ещё белый свет коптишь? Чего ждёшь? Ничего уже не может случиться в твоей жизни, чего бы ты не испытал, кроме последнего - собственной смерти. Так уходи, пока не поздно! Беги отсюда, пока худшего не натворил! Пропадай с глаз долой со своими заботами! Хлопочи с той стороны света о своих делах и думках! Не мешай людям жить!

Виталий так разволновался от собственных выводов, что непроизвольно сделал из фляжки второй глоток и закашлялся, громко, натужно, болезненно.

Пал Палыч нахмурил брови.

- Ты что-то скрываешь, Леонидыч… Ты к врачам обращался? Что тебе сказали?

- То и сказали, что подозрение есть… А я и не сомневался…

- И сколько отмерили?

- Сами не знают. Или говорить не хотят. На то они и врачи, чтобы врать… У нас ведь как, у людей: если в церковь или в онкологию приглашают, жди банкротства. За надежду на спасение и исповедуешься, и последние деньги отдашь. А там – одному Богу известно, когда…

На этом разговор и прервался. Рыбаки молча поменяли наживку и забросили снасти по разные стороны лодки, повернувшись друг к другу спиной.

Туман становился всё гуще, опускался плотнее к воде, делая поплавки малоразличимыми, а сторожимая им тишина вокруг лодки обращалась в вязкое безмолвие. Холода не ощущалось. И если бы не биение далёкого сердца под рёбрами Палыча и монотонного шума от тока крови в ушах, он бы решил, что это его душа зависла в пространстве и замерла, не решаясь шевельнуться и понять, в какую сторону себя направить и какими мыслями занять разжиженные мозги. Палыч закрыл бесполезные глаза на какую-то минуту, а когда открыл их, перед ним, опершись на шест, стоял в своей лодке Герасим и молча, укоризненно качал головой. В ногах у него светился старый шахтёрский керосиновый фонарь, едва освещавший размытую фигуру в длинном дождевике. Голос его прозвучал осуждающе:

- Здрасьте вам!.. Я же предупреждал: без моего ведома на воду не выходить.
Почему нарушаем? Жизнь не дорога? Вот куда бы вы намеревались грести, если бы я вас не нашёл?

Палыч пожал плечами и улыбнулся Герасиму как наивному ребёнку:

- Какая разница? До какого-нибудь берега бы и добрались. Авось не море. Да и мы давно не мальчики. Сообразили бы.

Но тут к Герасиму повернулся Гусев и спросил испуганно:

- Вы уже за мной, товарищ Аронов?

- За вами, за вами, товарищ Гусев.

- Не рановато? День только начался… И вообще…

- А это не вам уже решать. В договоре время не обозначено. Давайте сюда вашу штрафную монету и полезайте ко мне в лодку, Виталий Леонидович.

- В каком ещё договоре? – встрепенулся Пал Палыч, глядя поочерёдно на них обоих.
 
- В стандартном договоре. Мы «рыбу» товарищу Гусеву месяц назад отсылали. Он подписал. Аванс перечислил. Сегодня срок исполнения кончается.

Пал Палыч несколько опешил и никак не мог собраться с мыслями.

Виталий Леонидович принялся сматывать удочки и бухтеть себе под нос:

- У нас так всегда и везде… То ждёшь-не дождёшься, а то – на тебе… Никакого внимания к человеку!.. А если он занят? Если у него семейные обстоятельства или… Мне вот в туалет хочется! Что, я в туалет не имею права сходить? Или это арест? Где санкция прокурора?

Палыч тоже вступился за приятеля, с каждой фразой повышая голос:

- Это фарс какой-то! Вы, Герасим, слишком вжились в свою роль. Спуститесь на землю. Опомнитесь!

Погладив бороду, Герасим устало вздохнул и спокойно, размеренно произнёс:

- Согласно условиям договора, я могу просто опрокинуть шестом вашу лодку, и вы оба утонете прямо на этом месте в течение минуты, как только одежда намокнет. В журнале по технике безопасности вы не расписались. Судно взяли самовольно. За первое нарушение предупредительные оболы я вам выдал… Так что будет похоже на обыкновенный несчастный случай на воде. Выпили старички. Опрокинулись в тумане. Алкоголь в крови эту версию подтвердит, когда тела поднимут… Не дурите, Виталий Леонидович, поторопитесь. Пал Палычу-то за что страдать? Вы и так его уже наказали на всю оставшуюся жизнь своими признаниями. Как он с этим проживёт после вашей смерти? Я не представляю… Что ему жене вашей говорить? А совести своей что он скажет?

Бросив косой взгляд на Палыча, Гусев уже занес ногу, чтобы перелезть в баркас Герасима, но Палыч его остановил, спросил с иронией:

- Погоди, Виталий. Посиди на дорожку, вспомни, может, забыл чего. Может, записку предсмертную надо кому написать или завещание, или проклятие? Не торопись, тут пять-десять минут роли не играют, а память останется…

- Да всё уже написано у него! – подсказал Палычу Герасим. – Там доносов не на один том собрания сочинений. И на вас есть, между прочим, Пал Палыч. И на жён бывших, и даже на их дочерей. Сволочь он редкая, а помереть безболезненно хочет. И без могилы, чтобы потом на неё живые не плевали. Кануть в воду, как и не было Гуся… Отпустите его, Пал Палыч. Богом прошу, так лучше всем будет.

Убрав руку с колена Виталия, Палыч спросил у него с недоверием:

- Правда писал?

- И записывал, и писал, и другие писали. Что я один, что ли? И сейчас пишут. Такое наше время. Не ты, так - тебя! Человек человеку волк. Держи нос по ветру. Гусь свинье не товарищ…

- Вы слышите? – прервал Виталия Герасим. – Он вас свиньёй обозвал!.. Оставьте вы его, убогого… И давайте-ка сюда ваши вёсла!

Пал Палыч послушно отстранился от Виталия Леонидовича, да ещё рукой проверил, не касается ли он своим рукавом рукава его фуфайки. Передал оба весла перевозчику. Гусев без вздоха поднялся и, нагнувшись, молча ухватился за край лодки Герасима. Тот, не подав руки, позволил Виталию перекинуть ногу в тяжёлом сапоге и неуклюже перевалиться к нему через борт. Следом с силой вогнал шест с привязью еще глубже, чтобы швартовый узел оказался на полметра под водой и рукой его было не достать. Покачав конструкцию из стороны в сторону, Герасим убедился, что теперь Палычу деться некуда, и отчалил в туманную гущу, прорезав её тупым килем. Молочная кисея сомкнулась за ним, и через какие-то секунды даже фитилёк фонаря пропал из виду.

Палыча съедало незнакомое ему чувство недоумения и обиды за то, что его втянули в жуткую уголовную историю без его согласия, использовав его неведение совершенно подлым образом. Подставили не только его волю, но и совесть, и с этой подставой уже ничего не поделаешь, она неисправима, а, значит, конечна, и с нею придётся прожить до самой смерти. За что, Гусев?! Герасим, за что?! И почему именно он, Палыч, для этого в свидетели и сообщники выбран? Сами, что ли не могли справиться? Уроды…

И даже если это шутка, к чему она здесь такая?

Смысла во всём происходящем Пал Палыч не находил.

Проведя около часа в одиночестве посреди реки, он уже забыл о рыбалке. Курил и потихоньку допивал из фляжки спасительную жидкость. Соединяя события в последовательность, выискивал свою причастность к ним, но не находил точки соприкосновения с теперешней реальностью. Со временем они у него не связывались. Разве что с местом. С «Китежем».

Пал Палыч вспомнил, что перед входом на базу висела при воротах доска с кириллицей, текст которой он снял на телефон. Тогда он достал свой аппарат и нашёл это место из легенды:

«…И сей град Болший Китежь невидим бысть и покровен рукою Божиею, иже на конец века сего многомятежна и слез достойного покры Господь той град дланию своею. И невидим бысть по их молению и прошению, иже достойне и праведне тому припадающих, иже не узрит скорби и печали от зверя антихриста. Токмо о нас печалуют день и нощь, о отступлении нашем, всего государьства московского, яко антихрист царьствует в нем и вся заповеди его скверная и нечистыя…»

«Вот оно где спрятано было!» - подумалось Палычу, и он ещё, и ещё раз возвращался к началу легенды:

«…Аще ли же который человек обещается истинно итти в него, а не ложно и от усердия своего поститися начнет, и многи слезы пролиет, и пойдет в него, и обещается тако, аще и гладом умрети, а из него не изыти, аще ины многи скорби претерпети, еще и смертию умрети, веждь, яко спасет Бог таковаго, яко стопы его вся изочтены и записаны будут аггелом…»

«А вот и те, кто здесь на дне прячутся!» - рассудил он и прилёг на широкое дно баркаса, теша себя мыслью о том, что Герасиму, как специалисту, задерживаться на месте захоронения Гуся нет смысла. Просто плаванье в тумане заняло, вероятно, намного больше времени, чем то, на которое он рассчитывал по договору, а сроки поджимают, тут тебе не до погоды, его как честного человека понять можно… Да вот человека ли?

***

Товарищ Аронов подоспел на своём баркасе вовремя. Мучаясь желанием сходить в туалет, Палыч уже выбирал место, куда бы согрешить, но тут заметил надвигающуюся на него фигуру Герасима, стоящего на дне своей барки как мифический Харон. Спаситель заблудших вырвал шест Палыча из воды одной рукой и передал его освобождённому.

- Тащитесь следом за мной, - приказал Герасим. – Отстанете, на меня не пеняйте. Сами виноваты…

Палыч возражать не стал. Скрипя зубами, он упёрся в бамбуковую оглоблю и потянул своё судно следом за ним, опираясь на шест всем телом и с трудом вытаскивая его из илистого дна.

Добравшись до берега, они поспешили в разные стороны. Герасим – к лебёдке, Палыч – к ближайшей вековой липе. Минут через пять, выйдя облегчённым из-за дерева, он перевозчика уже не застал. Понимая, что кричать глухому деду о себе бесполезно, Пал Палыч направился к своему терему, в надежде собрать вещи и тут же отправиться в дорогу домой.

 Деревянный тротуар чуть пружинил под ногами. Пелена тумана, отрываясь от поверхности мрачной воды, извивалась в спирали и кольца и поднималась редеющими клоками в безликое небо, огибая остовы огромных деревьев, упирающихся своими ветвистыми щупальцами в его мягкое подбрюшье, подобно сотне вытащенных на берег медуз-горгон. С тою лишь разницей, что при взгляде на их отрубленные головы Палычу превращаться в камень не сильно хотелось. Прежде надо было разобраться в случившимся…

К удивлению, он застал в доме Герасима. Товарищ Аронов, не снимая видно приросшего к нему дождевика сидел за столом и уже ждал своего постояльца. Без наводящих вопросов он предложил Палычу жестом сесть напротив. Заговорил внятно, тщательно подбирая слова, глядя глаза в глаза.

- Думаю, что жене Виталия Леонидовича вам следует сказать о том, что Гусев продлил срок своего пребывания в «Китеже». В доказательство успешной рыбалки вы отвезёте ей вот эту рыбу, - и он показал на садок с живыми карпами и карасями. – Согласно условиям договора я буду отсылать ей столько же еженедельно в течение года с сопроводительными письмами от товарища Гусева. Письма настоящие, написаны им заранее и подозрений не вызовут. Отказ от сотовой связи с женой Виталий Леонидович согласовал.  В вашу задачу входит появляться здесь на всякий случай раз в два-три месяца и привозить сюда что-то из его вещей, список которых он уже составил. Это очередные амулеты удачи, как вы понимаете. Без них ему представить жизнь невозможно. И последнее… Метку с оболом я вам оставляю, хоть это и против правил. Думаю, что она вам когда-нибудь пригодится… Ну, может, не для себя, а для какого-то близкого человека. Это не штрафной жетон, как вы, верно уже догадались. Это пропуск… туда, как вы сами понимаете. И это последняя воля покойного. Он её оплатил.

Герасим подождал, пока Пал Палыч задаст какой-нибудь вопрос. Но у Палыча вопросов не возникло. Тогда он встал, едва не задев капюшоном дождевика деревянную люстру в форме колеса от деревенской прялки, и окинул помещение внимательным взглядом.

- Вещи свои с вещами Виталия Леонидовича не перепутайте. Всё, что остаётся, сжигается на всякий случай. А то кинетесь дома искать, а того уж и на свете нет… Выезд у нас до часу после полудня.

- И на чём прикажете ехать? Сюда такси-то добирается?

Герасим глубоко вздохнул.

- Прежде лошадей держали. Те лесом за час до железной дороги успевали гостей доставить. Но это лет полста назад было, при КПСС. А сейчас гости редко отсюда возвращаются, всё норовят остаться. Места-то у нас заповедные, сказочные. И рыбалка отменная! – товарищ Аронов пнул сапогом садок с рыбой. – Я вам, наверное, вертолёт закажу до Крокус-Сити, а там разберётесь. Туман-то рассеется к обеду. Вон и роса уже подсыхает… - он кивнул за окно.

И ушёл не попрощавшись.

Когда над дубравой заверещал оранжевый «Робинсон», Палыч уже сидел с вещами на берегу и на удочку Гусева потягивал с берега бойких окуньков, переливающихся изумрудными полосатыми боками на солнце. Рыбок он отпускал и с азартом вываживал следующих, будто в пятнашки с ними играл. Окуньки переворачивались при ударе о поверхность и с озорством скрывались в тёмной воде, на прощанье блеснув белым брюшком.

Выпрыгнувший из геликоптера пилот, кучерявый молоденький парень в тельняшке и новеньком кителе, подбежал к Палычу и чуть задержался у него за спиной, наблюдая за весёлым зрелищем.

- Что ж вы их выпускаете? На хорошую уху бы уже настругали! Ишь пухленькие какие!

Пал Палыч оглянулся и, поправив очки, взглянул на пилота.

- Пусть подрастут, - ответил он на вопрос. – Здравствуйте. Вы за мной?

- А за кем же ещё?

- Ну, да. Тут похоже в живых больше никого и не осталось… Полетели, что ли?

- Полетели. Просили вам напомнить, чтобы вы садок не забыли. Этот наверно… Ух ты какие! – поднял он тяжёлую сетку с рыбой и побежал к вертолёту.

Пал Палыч посеменил за ним, бросив ненужную удочку на берегу.

Поднявшись над «Китежем», машина не спеша обогнула базу по кругу. Излучина широкой тёмной реки казалась сверху бездонной ямой, не отражающей ни солнца, ни облаков, ни вековых деревьев по берегам. Только в одном месте будто бы блеснула на чёрной её поверхности крошечная розовая точка, под цвет вязаной шапочки Виталия.

Приоткрыв на сантиметр выдвижную форточку в двери вертолёта, Палыч просунул в щель ароновский обол и сбросил с высоты монетку в воду.

- Чтобы ещё раз вернуться? – весело спросил из наушников внимательный пилот.
- Не дай, Бог! Долг возвращаю… За рыбалку…

И парень понимающе кивнул, будто знал что-то такое, что осталось Палычу неведомым и незримым.

***

«…И к сему нашему уложению ни прибавити, ни убавити, ниже всяко пременити ни едину точку или запятую. Аще ли кто прибавит, или всяко пременит, да будет по святых отец преданию проклят, иже предавших сия и утвердивших. Аще ли кому неверно мнится, то прочти прежде бывших святых жития, и увесть, яко бысть много в прежняя времена сего. Слава иже в Троицы славимому Богу и пречистей его Богоматере, соблюдающей и хранящей место оно, и всем святым. Аминь.» (ЛЕГЕНДА О ГРАДЕ КИТЕЖЕ КНИГА ГЛАГОЛЕМАЯ ЛеТОПИСЕЦ, ПИСАНА В ЛеТО 6646 СЕНТЯБРЯ В 5 ДЕНЬ).