Леденец

С нею, обычно, не спорили. Да и кому охота тратить время на споры в которых невозможно победить, ведь победа в споре это всегда приятно, а отсутствие таковой - либо обидно, либо глупо.  А кто любит чувствовать себя глупым или обиженным?
"Но он есть, он правда есть," - говорила она. - "Вот вы не верите, а напрасно."
И тогда неверящие неловко улыбались, потому что ну зачем же спорить? Кому от этого станет лучше? Да и несолидно как-то, боже мой, всерьёз спорить про какой-то леденец, когда на свете столько проблем и чужих, и личных
"Ведь у завтра может быть любой вкус - клубника, помидор или орехи!" - восклицала она, помешивая несладкий чай. - "Вы только представьте себе!"
Почему чай был несладкий?
Давайте допустим, что ей так нравится. Про нее вообще существовала целая куча допущений.
Например, всегда можно было допустить, что ей по душе была одежда темных цветов (поскольку некому было видеть каких отчаянно ярких цветов она покупает бусы, которые ни разу не надевает, пряча эти стеклянные и фарфоровые окатыши цвета в деревянную шкатулку), по силам - улыбки (которые мерцали как испорченный фонарик, стоило ей переступить порог дома) и по размеру и росту - дела (впрочем, дела они, скажем, у каждого из нас что-то вроде поношенного костюма на вырост и редко кто  может позволить себе подбирать их по себе или шить на заказ, как в ателье  - там ослабить, а там - чуточку укоротить, чтобы точь в точь под размер, а больше - ни-ни).
А еще можно допустить, что у нее плохая память... Хотя, скорее, это была отлично натренированная забывчивость.
Что?
Зря смеётесь!
Превосходная, кстати, вещь. Очень полезная в хозяйстве. Особенно, тем, у кого истончилась душа и ломкой стала, как высохший лист. Наступят таким в трамвае на ногу - и на весь день настроения нет, потому что не на ноге чужой ботинок отпечатался. А вот если как следует натренироваться забывать - то и горя мало. А она и вовсе была виртуозом в этом деле из чего можно было бы допустить, что жилось ей на свете много проще, чем тем, кто обиду свою лелеял, заворачивая в бархотку. С другой стороны - виртуозами становятся не от природной лёгкости духа, а от большой практики. Но на этот счет мы, пожалуй, ничего допускать не будем.
Откуда же, спросите вы, взялась эта совершенно нелепая идея о леденце? Да еще и с таким небывалым вкусом. Почему не прибегнуть к уже испытанным средствам, заботливо созданным фантастами - этими пророками дня грядущего? Отчего же не уэллсовская машина времени, вкусно пахнущая лакированным деревом, словно старинный стол в дедушкином кабинете и поблескивающая латунными деталями? Почему не безупречный теоретический мост Эйнштейна-Розена - логичный и стройный в своем блистательном великолепии, будоражащий сознание тонкой перемычкой между нынешним и ещё несбывшимся? Зачем не ракета идущая на сверхсветовых скоростях - обтекаемое веретено, серебристая рыбка в бездонном черном море?
Тут мы тоже ничего допускать не будем, потому что я доподлинно знаю ответ на этот вопрос. Виновата была музыкальная шкатулка в витрине маленького антикварного магазинчика. Вздумалось же владельцу магазинчика завести ее именно тогда, когда две глупые голенастые девчонки, благоговейно разинув рты, бродили меж полками, едва дыша, чтобы не заглушить беспокойно-живое тиканье хронометров, не разбудить толстощеких фарфоровых кукол, не сдуть, ненароком, ту волшебную пыльцу времени, которую взрослые, верно, сочли бы обычной пылью.
Шкатулку завели серебряным ключиком, она закашлялась, прогоняя остатки тишины из своего нутра, а после запела. Одна девчонка разозлилась на хриплую надтреснутую песню, разрушившую очарование тихого мира. Вторая же...
Вторая же, после, бежала по улице вверх, к калитке дома, упрятанного под порыжевшую черепицу, шевеля губами и твердя, чтобы не забыть:
"Память стала неряхой - роняет осколки и крошки,
но я двигаюсь к цели, я знаю, что я молодец
за плечами - потертый рюкзак, на ногах - босоножки
а в кармане моем завалялся один леденец...
Пам-пам-па-рампам - леденец со вкусом "завтра"..."
А кроме первого куплета и невнятного "пам-пам-пам" шкатулка тогда ничего из себя и не извлекла, так что продолжение песни на долгие годы оставалось для неё будоражащей тайной. Эта тайна росла вместе с ней - щёлкала подошвами по булыжной мостовой, звенела дверным колокольчиком книжных и антикварных лавок, листала стопки старых пыльных песенников - десять лет назад от года её рождения, двадцать, тридцать, сорок - и обратно. Следовало бы, скажете вы, обратиться в одну-единственную лавку. Расспросить того самого антиквара, сходить к предыдущему владельцу шкатулки. Купить ее, наконец.
И будете совершенно правы.
Наверное, сейчас она бы тоже так и поступила, но в тот год её сдерживали две силы - юный возраст (из него следовало смущение и уверенность, что никто из серьёзных людей - а усатый пожилой антиквар несомненно считался в ее картине мира весьма серьёзным человеком - не захочет тратить время на её расспросы) и отсутствие денег (поскольку, не только шкатулка, но и чужое время, наверняка, дорогой товар). Конечно, она совершила глупость. Год спустя лавка была продана, а антиквар перебрался в другие края. С тех пор, на известной всем нам улочке, по иронии судьбы, расположен очень красивый кондитерский магазин весь в каких-то кремовых финтифлюшках, торгующий великолепными зефирными букетами, тортами и конфетами на любой вкус. Там можно достать любую сладость, но, конечно, леденца со вкусом "завтра" искать не стоило
Поскольку городок был не слишком маленьким, но и не то, чтобы большим, а шила в мешке, как известно не утаить, про неё, в кругу знакомых, появилось первое допущение в цепочке многих последующих, о которых уже шла речь выше. Утопистка, эскапистка, фантазерка, сумасбродка - это были самые благозвучные из них. И все они содержали в себе беззвучную горечь тянущихся за мечтой, но так мечты и не коснувшихся. Когда эти допущения плыли ей навстречу, сталкиваясь в воздухе огромными раздутыми боками, она тренировалась включать свою забывчивость и они медленно летели дальше, её, вроде бы, и не касаясь. Тем не менее, допущения эти доплывали-таки до ушей и языков прочих, не развивших в себе полезное умение, поэтому немудрено, что приятелей у неё становилось всё меньше.
А потом и те, что остались, занялись своими допущениями. Например, однажды они допустили, что ей решительно наплевать на всех вокруг и заботит ее только лишь обрывок глупой песни, да связанные с ним долгие рассуждения, такие же несладкие, как её чай. И эти немногие тоже потихоньку отчаивались от неё. Это значило, что они хмурили брови, отвязывали воображаемые канаты от воображаемой пристани и уплывали на чайных листьях к каким-то своим берегам, где их ждали потерянные ключи, детские двойки, бумажные счета, рабочие встречи и прочие, по-настоящему важные, вещи. Время от времени она зажигала воображаемый маяк и в его пламени светились обещания задушевных бесед, дельных советов, тихих песен под гитару, смешных рассказов и даже собственноручно изготовленное печенье, кстати, довольно неплохое. Но видно, пламя разгоралось очень уж медленно и слабо, и плывущие мимо его вовсе не замечали. Со временем воображаемая гавань покрылась леденцовым льдом - гладким, если провести рукой поверху и острым - если наткнуться на излом, омываемый морской водой. Время там, как ни старалось, всё шло и шло на месте, беспомощно перебирая тонкими лапками стрелок.
Тем временем, для прочего мира год пролетал за годом: каждую весну шумели новой листвой деревья,  шумела и менялась мода, диктуя смену вывесок, причесок и платьев, расширилось несколько главных улиц города и заросло травой несколько совсем не главных - на самой окраине. Росли чужие дети, лаяли чужие собаки, полнели и седели чужие родственники и знакомые. А потом и ее собственные родственники и знакомые завели такую же привычку - полнеть, седеть и сидеть на месте, пока их время бежало вперед.
А потом случилось нечто потрясающее воображение. Оно произошло когда она вытащила из облупившегося бывше-синего почтового ящика белый листок, заполненный с одной стороны. И тогда лёд воображаемой гавани раскололся с оглушительным треском и на несколько мгновений она оглохла, оглох весь Город и весь мир.
С листа на неё оглушительно молчало заветное:
"Леденец непростой, хоть и выглядит, скажем, едва ли
аппетитно, поскольку со мною довольно давно.
мне его в старой лавке на сдачу однажды отдали
вместо звонких монеток,  когда я пришла за вином

И казалось, что пьян этот старый усатый романтик -
либо вздумал шутить, либо бредит уже наяву.
я довольно скептично смотрела на глянцевый фантик,
потому что в конфете не следует жить волшебству

Пам-пам-па-рампам - леденец со вкусом "завтра"...

Ну а он повторял - безнадежно, отчаянно трезвый -
что завидует мне, как ещё не узнавшей мечту,
может завтра моё - вкуса кофе из старенькой джезвы,
может перцем першит, может тает пломбиром во рту

С той поры я ношу эту тайну с собою в кармане,
и она, как спасательный круг, не дает утонуть,
ну а если  "вчера" - пропадет и "сегодня" - не станет,
я тогда, может быть, осторожно его разверну...
Пам-пам-па-рампам - мой леденец со вкусом "завтра"... "

Что было потом? А потом могло случиться много чего.
Например, она могла бы уехать из Города, внезапно почувствовав собственное разморозившееся и бегущее Время, ощутив жажду перемен, желание всё успеть.
Или могла бы тихонько погаснуть, ведь заветная песенка наконец-то нашлась и тайна - которая была движителем и стержнем - исчезла.
Или, к примеру, наконец-то зажила бы обычной жизнью, пытаясь нагнать родственников и знакомых.
А может она бы открыла в себе неожиданный талант. К примеру, кондитерский. Или поэтический. Или исторический - уж чему-чему, а поискам истоков она научилась, а ведь именно это главное в истории, верно?
Почему бы нам не завершить все таким вот последним допущением? Оптимистичным, логичным, полным и дополняющим, солнечно-сладким, как созревшая виноградная гроздь.
Я не хочу вспоминать, как она пришла ко мне на порог и, показав измятый лист, требовательно глядя в глаза, спросила: "Зачем?"
А я, никогда не любившая песни и написавшая за всю свою жизнь один-единственный стих, не знала что ей ответить.