Окраина рассказывает. Валентина Штефанова. Преодол

Преодоление

Вторая половина августа. Лето 1960 года было жарким. На дороге пыль была горяча и обжигала босые стопы детворы. Небо было высокое, голубое. Воздух был сухой и вибрирующий, как бы осязаемый.
У нас была большая, дружная семья: папа, мама, брат и пять сестёр. Иметь шестеро детей тогда было неудивительно. Был и седьмой, старший брат – Николай, но он умер в младенческом возрасте. Я в семье была третья дочь, и брат
Николай лет на семь был бы старше меня.
В то лето наша мама уже лежала, не поднимаясь, болезнь подкосила тридцатишестилетнюю женщину, красивую, с длинной русой косой ниже пояса, с большими, зеленоватоголубыми глазами. В застуженной груди развилась неизлечимая болезнь. Никто из детей не спрашивал: «Что у тебя болит, мамочка?» Я же часто спрашивала и всегда просила показать больное место.
Мама отворачивала край рубашки, и перед глазами маленькой девочки, стоящей у кровати, открывалась страшная картина: от шеи до живота красное тело, а в центре возвышался бугорок почти бесформенной массы тёмно-бордового цвета, весь в глубоких трещинах, как сухая земля от засухи.
Из этих трещин сочилась мутно-бежевая, густоватая жидкость, а тело бордового цвета лоснилось и поблёскивало. Я тихонечко тыкала пальчиком и чувствовала, как горячо, твёрдо, и мои слёзы капали на мамину изболевшуюся грудь, некогда вскормившую пятерых деток. Самая младшая сестрёнка отказалась от материнского молочка, оно, видно, было уже тогда горьковатым и невкусным.
Но в это лето мы ещё надеялись, что мамочка вылечится и скоро будет с нами играть и заботиться о нас. Помню, мама всё пела песню: «...помирать нам рановато, есть у нас ещё дома дела». Папа наш целыми днями работал, и домашние заботы лежали на его плечах. Огород был двадцать пять соток, и только благодаря умелым рукам хозяина и его любви к земле, всё цвело и плодоносило.
Папа и стирал, и готовил еду для нас, а пирожки жарил – пальчики оближешь! И поругает, и пожалеет. Маму любил, жалел её, ухаживал.
На стекольном заводе в огромных печах варилось стекло, машины штамповали бутылки для молока. Папа отработал тридцать семь лет печником – труд тяжёлый и опасный,
вредный для здоровья: горячее производство.
Папа, уходя на работу, всем давал задание, что нужно сделать по дому. Летом забот было особенно много, все работали.
Самые маленькие, трёх- и семилетние, нянчили маленькую сестрёнку. Собирали абрикосы, разламывали их, вынимали косточки, чтобы зимой была курага, выкладывая, развернув к солнышку, две половинки, сочные, ярко-оранжевые, плотными рядочками на фанерные противни. Рвали тютину, смородину, вишни, крыжовник, груши, яблоки, красную смородину, малину, клубнику – в те времена урожаи были щедрые! Уничтожали сорняки в огороде.
Кормили животных: собаку, кошек, курочек, уточек. В курятнике собирали яички, любимая детская работа: найдёшь в укромном месте яичечко, а оно тёплое, иногда тут же разобьёшь чуть скорлупку да и выпьешь вкусное содержимое. Курочки – ко-ко-ко да ко-ко-ко – с насеста на насест прыгают, аж перья летят!
А самым тяжёлым трудом было налить большую бочку холодной колодезной воды. Толстый бревенчатый вал заканчивался ручкой из куска трубы. Обхватив её двумя руками, изо всех сил крутишь вал, наматывая на него цепь железную, скрипит бревно, прокручиваясь в желобках, держащих его, цепь крепко, виток за витком обнимает бревно, оно уже сильно гладкое и лоснящееся от каждодневной работы.
Из глубины колодца, плавно покачиваясь, поднимается ведро с водой, всё выше и выше, теперь пора левой рукой ведро подтянуть к краю сруба, правой ещё держишь железную трубу. Берёшь ведро двумя руками, чуть отливаешь воду, подхватываешь под дно и за ручку ведра и, применив всю силушку, выливаешь воду в бочку. И кажется, что эта ёмкость бездонна: наливаешь и наливаешь, специально не глядя, сколько воды. Когда уже сил нет и пот льёт градом, а ноги подкашиваются, – вдруг вода заблестит на солнышке, запереливается, как бы говоря: «Я уже здесь, греюсь на солнышке».
Маленький труженик тяжело вздыхает, чуть не плача заставляет себя вытащить ещё два-три ведра холоднющей воды, и вот бочка полна до краёв. Из последнего отпиваешь маленькими глоточками воды. Зубы ломило от такой прохлады, но вода вкусная, прозрачная, чистая-чистая. Посмотришь в глубину колодца, увидишь своё качающееся отражение, покричишь ему что-то озорное, вроде «привет, рожа
мокрая, лохматая», услышишь в ответ: «ожараяа-атая-я-я...»
Эхо на месте! Живёт там, похохочешь, порадуешься! Куда усталость делась! Пустое ведро на край сруба перевернёшь, по тропинке вприпрыжку поскачешь к дому. Твой отдых, твоё время, хоть вверх ногами ходи!
В жаркие дни бегали в одних трусиках, босиком, и только девочки уже лет с 6-7 ещё в маечках растянутых, лямочки падали с плеч. У мальчишек и у девчонок, что помладше, животы за день вымазывались то соком вишен, то тютины, а то и у старших следы фруктов и ягод виднелись на майках.
Мы забегали в хату ненадолго то один, то другой: или что мама попросит сделать, или водички подадим, то, что поесть, то поправим подушку, то посидим чуть, погладит нас мама по головке, поцелует. Всем, каждому найдёт ласковые слова. С такой болью в глазах смотрела на нас, мы долго не выдерживали, убегали на улицу, во двор. Смеялись, шалили. Да разве мы думали, что дней у мамы всё меньше остаётся!
Иногда мамочка долго и часто стонала, иногда становилась всё тише и тише. И уже не ругала нас, а только всё чаще глаза были мокрыми от слёз. Всё чаще приходили то её две сестры, то её мама – наша бабушка, иногда соседи – и подолгу сидели около нашей мамочки. А мы всё бегали, шумели, кричали, падали, плакали, смеялись. Только изредка, стоя у кровати, притихали, и детские непрошеные слёзы
сами катились по щекам! Было жалко и непонятно, почему мама так долго не может вылечиться и встать, чтобы снова было как раньше радостно и уютно в доме и не было бы этого противного больничного запаха.
Только одной сестры Нины не было дома с нами, она была на лечении в санатории в Сочи. В то лето ей шёл десятый год. А когда ей было годика четыре, её прямо напротив нашей калитки сбил мужчина на велосипеде. Она много лет болела, часто лежала в санаториях на Черноморском побережье, и в первый класс она ещё ходила на костылях. Медленно, но шла на поправку. Мама, пока была здорова, ездила
с ней. Лечили сестру, выхаживали. А когда мама уже сильно заболела, Нина была в санатории одна.
И вот в один августовский злополучный день, наверное, старшая сестра Галя написала письмо для Нины в Сочи. А мама попросила меня отнести письмо на почту. Поцеловав меня в щёчку, сказала: «Иди, иди, доченька, да не задерживайся».
И я поторопилась! Зачем? Чтобы изменить судьбу, чтобы жизнь пошла по другому руслу? Чему быть – так быть, не остановишься, не притормозишь! И каждая минута уже приближала меня к роковому повороту судьбы!
Было около двух часов дня. Вместе с сестрёнкой Аней, трёх с половиной лет, мы пошли на почту. До угла нашего квартала мы дошли без приключений, держась за руки. Ничто не предвещало беды. На повороте нам надо идти вниз направо.
А тут видим, стоит машина, такая полуторка, как позже я видела в кино о войне, кабина с прямым носом квадратным, ступеньки большие, деревянная досточка на них. Стоит себе машина у угла дома. Улица, пересекая нашу, ведёт вниз к реке. Тут же куча песка, из-за этого подножка ближе к земле. Легко можно залезть. Ну, мы с сестрой быстро договорились покататься. Я сестру подсадила на подножку и
сама рядом уселась, мы так хорошо поместились. Посидели, поболтали ногами, ну думаем, пора идти на почту, а тут машина тихонько поехала, мы засмеялись, обрадовались, а машина-то с горы едет. Дорога вниз, да уж и быстро поехала, а нам надо спрыгивать, ну я сестру столкнула подальше от подножки, чтоб, думаю, не задавило. Она маленькая, кричит уже что есть мочи, но отлетела далеко. Вот думаю
хорошо, целёхонькая, поднимается с земли, хоть и орёт. А машина сильно грохочет, подпрыгивает, дорога-то грунтовая, ухабы да кочки.
Уже промелькнул первый, второй, вот и третий дом, я решаюсь! Так же, думаю, спрыгну. Письмо крепко зажала в правой руке. Прыгнула.
И всё. Темнота. Грохот сильный. Что-то горячее потекло по спине, ноги ватные, тяжёлые. Теперь грохот в голове стучит, а тело лёгкое, будто плыву над землёй. Слышу какие-то голоса. Не понимаю, о чём говорят. Было больно так, что не знала, где болит, вроде во всем теле боль, хотела открыть глаза и не смогла. Вроде боль прошла по всему телу и ушла.
Стало легко. Как бы пусто внутри, не ощущала тела, сначала вроде слышу звуки «шу-шу-шу», тихо так. Темнота, как чёрное сукно, начинает светлеть, я уже начинаю различать силуэты людей. Много людей, вперемежку, дети, женщины, мужчины, много народа идёт, по несколько человек в ряд, и всё идут и идут, все в разной одежде. Уже и лица различаю, как бы длинный широкий коридор, полумрак, молча идут люди, и слышу ясно «шу-шу-шу», вижу все люди в тапочках, я удивилась, смотрю, а я босиком, в трусиках и маечке с пятнами от ягод. Я огорчаюсь, думаю, все одеты, я в грязной маечке, и хочу подойти к людям. Чувствую, здесь холодно и страшно. И вдруг вдалеке вижу маму, в новом платье, давно пошитом, бордовом, красивом, но она тоже в тапочках. Мама тихо шла почти в конце процессии, я рванулась ей навстречу, закричала: «Мама, мамочка!», но тут же почувствовала, что кто-то взял меня за плечо. Я резко остановилась, посмотрела вверх, в сторону. Вижу – подросток высокий, с большими светлыми глазами, в темноте казался темноволосым. Он берёт меня за руку и говорит: «Тебе с ними нельзя, пойдём, я тебя выведу на свет, на белый свет!»
Я спрашиваю: «А кто ты, я тебя не знаю». А он отвечает: «Я твой старший брат, ты меня не видела, я умер до твоего рождения, но я знаю, сколько у меня сестёр, и брат есть на земле. Мы очень редко можем принимать обличье человеческое, какими могли бы стать сейчас. Я вот и пришёл, чтобы ты не испугалась. Здесь и так страшно, а для ребёнка тем более!» Я ему шепчу: «Там же наша мамочка, я хочу к маме!» и плачу. Мальчик говорит: «Я знаю, она умерла три дня назад, догоню её позже и буду с ней всегда».
Брат быстро повёл меня вперёд параллельно толпе ближе к стеночке, идём, разговариваем, мы держались за руки, и мне было не так страшно, слушаю и удивляюсь. А мальчишка говорит: «Иди за мной, тебе ещё долго надо жить (сказал, сколько жить, но сейчас я уже подзабыла цифры услышанные, от волнения не придала значения), ты ещё придёшь сюда, будешь на краю жизни-смерти, но будешь жить
до глубокой старости. Много всего увидишь и переживёшь.
А сейчас тебе надо торопиться». Вижу, мама удаляется от нас, смотрит на нас пристально, я плачу, она рукой машет, показывая вперёд, и приглушённым, измученным голосом произносит: «Иди, иди, доченька, не задерживайся!» и помахала рукой, как бы прощаясь. А брат продолжал: «Иди вперёд, сестрёнка, будет страшно, но не оглядывайся, иди, я буду рядом, пока не услышу третий звон колокола, мне надо вернуться. Иди, пока тебя не увидел святой Пётр, а то потом уже тебе пути назад не будет. Иди не оглядывайся, вокруг будет всё сужаться, а ты пригибайся, потом на четвереньках, потом ползи, но не оглядывайся, торопись, сестрёнка!» Я заплакала сильнее, а брат улыбнулся, отпустил мою руку: «Иди, не плачь, нам здесь хорошо, иди не оглядывайся!»
И я пошла сама, дрожа от холода, а он вслед приглушённо: «Помни, не оглядывайся!»
Я шла торопясь, спотыкалась, было темно, холодно, я уже руками касалась стен, потом и голову пригнула, чуть позже уже ползла на четвереньках. Под руками было сыро, холодно, скользко, потом совсем стало тесно передвигаться, хотелось повернуть голову, но узкое пространство не позволило этого сделать. Я слышала несколько раз голос брата: «не поворачивайся, торопись». Слышала звон колокола;
«раз», ползла и ползла вперёд, «два» и вот впереди увидела яркий свет, колокол «бум-м» в третий раз, и я оказалась на ярком свете. Вроде прожектор светит в глаза, стало теплее, я поднялась с колен, потянулась всем телом, закрыла глаза от слепящего света.
Казалось, только глаза прикрыла и тут же открыла. Смотрю – стены белые, потолок высоко. Чуть повернула голову и вижу женщину чужую, в белом халате, держит меня за руку. Смотрю, с другой стороны мой папа, моя ладошка в его большой руке. Вижу грустные, печальные такие родные глаза. Хотела привстать, да не тут-то было, везде болит. И так есть хочется, и во рту всё прилипло, язык тяжёлый, тол-
стый, не ворочается.
Папа дал попить, поддерживая мою голову, глотнула два разочка, и сил нет, горло болит, как при ангине. Постонала, как мама когда-то стонала, и вдруг чёрные мелкие мушки полетели перед глазами, а тётя врач и папа поплыли друг за другом, и я уже ничего не видела, не слышала, хоть боль терзала моё тело. На душе было легко и спокойно. Мягкая белая кровать, тихое блаженство, вроде сто лет не спала.
Оказалось, когда я открыла глаза, узнала папу, увидела врача, глотнула водички, то заснула и проспала ещё день и ночь.
С того момента, как я спрыгнула с подножки машины, она умчалась на всей скорости, и никто никогда больше не видел ни той машины, ни того шофёра. Соседи услышали душераздирающий крик моей сестры, я-то как спрыгнула, молча, так больше и не кричала, может, только короткое «а» вырвалось от удивления и страха. Меня сразу колесом стукнуло по голове и колесом зацепило и потянуло по пыльной дороге, несколько метров, говорили, метров десять, не меньше. Но чудом не переехало совсем, содрало со спины кожу, сильно так, лет до двадцати спину не тёрла мочалкой, кожа была нежная, чувствительная, вновь наросшая.
Голову разбило, сотрясение мозга, как я с годами теперь уже говорю: капитальная перетряска. Тогда было не до шуток. Ногу левую чуть не оторвало, пришили. Что-то было с тазобедренными костями, и конечно ссадин и синяков не сосчитать. Но повезло.
Да что там говорить, крепкой я девчонкой оказалась в семь с половиной лет! У младшей сестрёнки в память о том «катании» на всю жизнь под левой рукой на боку остался большой широкий шрам. Она слишком маленькая была, потому, вероятно, и не помнит это наше страшное приключение.
...Это была моя первая встреча с потусторонним миром, а ещё шесть встреч (уже пережитых) было впереди! Что ещё ожидает? Пролежала я тогда трое суток без сознания, за это время похоронили мою любимую мамочку. Осталось нас шесть сироток на белом свете. Вернулась домой месяца через два, и только тогда я узнала, что мама умерла. То, что случилось с её двумя дочерьми, не надо было говорить маме, она была слишком слаба.
По этой же причине и мне о маме не сказали. Я в больнице всё спрашивала, почему мамы нет, а мне отвечали, она же лежит, болеет сильно. Я верила. А когда вернулась, кровати нет и угол пустой, и в доме пусто. И грустные все, и маленькие, и побольше дети, и часто плачут. И даже папа плакал, хоть всегда был жизнерадостный и весёлый. А ему ещё не было и сорока четырёх лет!
Тогда мы ещё в жизни ничего не понимали. Когда-то в разговорах взрослых я слышала, что у нас ещё был брат, но как-то были детьми маленькими и почти не вспоминали о брате Николае. После больницы я у тёти Ани, сестры моей мамы, стала спрашивать о брате. Тётя рассказала, что он был бы сильно умный, так раньше думали, родился крупный, с большим лбом, красивый, быстро рос, но сказала, заболел в восемь месяцев и быстро умер, большой был, не по возрасту. Говорили, «младенческая накрыла», вроде теперь это называется «менингит».
Так я о том, что видела во сне брата, маму видела, а как услышала о нём, так такого и видела только подростком, лет пятнадцати, красивого парня, если бы жил в то лето, мог быть таким, как в моём видении.
Но я никому тогда об этом не рассказывала, теперь я рада, что хватило детской прозорливости промолчать, головой ведь сильно ударилась, сказали бы, что с ума сошла, и залечили бы ещё неизвестно как. Да тогда в Бога запрещали верить, было время атеистов. О церкви, вере – шёпотом и каждый в себе, в душе, молча, тайно. «Эра строителей коммунизма»!
А теперь уже прошло много лет, а точно – сорок четыре года. И уже можно сказать правду. А теперь уже за плечами много горестей и печалей. В детские годы несколько раз вспоминалось виденное, потом забылось надолго, а в тридцать лет, когда часто была на грани жизни и смерти (когда-то, возможно, напишу об этом книгу, как советы по выживанию), вспомнила всё в подробностях и теперь не за-
бывается!
В тридцать лет пострашнее произошла катастрофа и клиническая смерть, и душа моя выходила из тела, и вещие сны снились, и сбылись. Да и записываю с тех пор свои сны более тридцати лет. Зачем – не знаю!
И мне теперь понятно, что моя мамочка и после своей смерти берегла и любила меня, потому и не взяла, и не звала с собой. Не отняла, а сохранила подаренную мне жизнь!
Благодарю тебя, моя дорогая, любимая мамочка!
Я маму видела, так ведь я же не знала, что она умерла.
Я ушла из дома, мама меня поцеловала и сказала: «Иди, долго не задерживайся!» И посмотрела на меня долгим взглядом. Разве я тогда думала, что вижу это родное лицо, родные глаза в последний раз!
И интуитивно рванулась к маме в толпу, чуть увидев её.
Разве сердечко детское размышляет, увидев мамочку, бежать ли ей навстречу?
Всегда помню свою мамочку, всегда люблю. Хоть мы все уже переросли её по возрасту.
Я в семь с половиной лет побывала на краю жизни и смерти! Брат мой, которого я не видела при жизни, – царствие ему небесное и вечный покой – подарил мне жизнь с чьего позволения? Вот и размышляйте, вот и думайте!
Благодарю Бога за отпущенную дарованную мне жизнь!
Благодарю брата Николая, хоть он и не жил земной жизнью, а ценил её и почему-то помог сестрёнке маленькой вернуться к жизни. Что же это было?
А маму видела в том новом платье, в которое её одели в последний путь, позже тётя рассказала, я к своему ужасу и удивлению убеждалась в реальности виденного! Жизнь быстро просачивается через вечность, как песок сквозь пальцы. И впереди нас ждёт встреча с нашими родными, ушедшими ранее. Там много родных лиц. Среди них папа, мама, брат, дедушки, бабушки, дяди, тёти – уже молодые племянники и мой любимый, единственный муж, без которого пусто и одиноко на свете! И уже и второй, и третий мужья! Но ещё не все дела земные сделаны, и конечно, многое останется незавершённым! Но буду стремиться побольше успеть, прежде чем умереть! И всем живущим желаю того же!
Так верить ли нам в потусторонний мир? Кому как придётся: как до сорок первого годка пожить и что испытать!
В 1960-м – авария, в 1982 году, в тридцать лет, – вторая клиническая смерть, сердце стояло четыре минуты. Вспомнила о первой смерти, увидев врача в дверях. Имени его не помнила, старенькая женщина проходила мимо, я одна в палате, ещё не вставала, дверь открыта, и я закричала: «Я вас помню!» и назвала по имени. Она зашла ко мне в палату, мы говорили долго, она мне много рассказала, она пришивала ногу, хирург, значит, чёрненькая, армяночка.
Она всё помнила. На пенсии, приболела, в областную больницу положили в Ростове. И мы случайно встретились. И память выдала всё, будто вчера случилось! Долгое выздоровление, дела, заботы, и лишь в 2000 году написала, что пережила, немного стихи пишу. А в 2014-м впервые прочитала эти описания в клубе пишущим стихи и прозу. Значит, прошло со дня описанных событий пятьдесят пять лет, больше полувека! Чудеса Твои, Господи!
Зачем-то же живу, преодолев неизведанное, непознанное, страшное, через боль и страдания!
Значит так угодно Богу и Судьбе! Надо жить, радоваться рассвету. Жизнь удивительна, и лучше ничего нет! А что там, за пределами понимания? Всё узнаем когда-то, но позже и по-разному. Жизнь человеческая – маленькое зёрнышко в огромной вселенной! Мы уходим, а жизнь бессмертна – навсегда!