Образ Гумилева в поэзии русской эмиграции1-й волны

Для молодых поэтов русской эмиграции во Франции «первой волны» (Г.В. Иванов, И.В. Одоевцева, Г.В. Адамович, Н.А. Оцуп и др.), бывших соратников Н.С. Гумилева по третьему «Цеху поэтов», творчество «отца акмеизма» представляло собой классическое наследие русской литературы, одну из вершин русской поэзии, ту вершину, которая была неразрывно связана с понятием «акмэ». Пресловутое «акмэ», как известно, имело несколько значений: «цветущая пора», «высшая степень развития чего-либо», а также - «вершина», «остриё». В манифесте «Художественное наследие символизма и акмеизм» Н.С. Гумилев писал: «На смену символизму идет новое направление, как бы оно ни называлось, — акмеизм ли (от слова ;;;; - высшая степень чего-либо, цвет, цветущая пора), или адамизм (мужественно твердый и ясный взгляд на жизнь), - во всяком случае, требующее большего равновесия сил и более точного знания отношений между субъектом и объектом, чем то было в символизме»(1).
Этот мужественно-твердый и ясный взгляд на жизнь сочетался в художественной программе акмеизма с творческой и личной зрелостью поэта, с «дневным» и гармонически точным, а не с «темным» и «ночным», «дионисийским» искусством.  Именно к такому – зрелому, ясному, «аполлоническому» искусству апеллировали ученики Н.С. Гумилева, поэты первой волны русской эмиграции во Франции - Г. Иванов, Г.В. Адамович, Н.А. Оцуп, И. Одоевцева. Некоторые из них остались верны художественной программе акмеизма на протяжении всего своего творческого пути (Н.А. Оцуп, И. Одоевцева), другие – тяготели то к «прекрасной ясности» и классической простоте, то к творческим «бурям», воспетым символистами, и даже к своеобразному поэтическому нигилизму (Г.В. Иванов, Г.В. Адамович).
Р.Д. Тименчик обратил внимание на важность для акмеистов первого значения греческого корня «акмэ» - «вершина», «край», «кончик», «острие». В Греческо-русском словаре А.Д. Вейсмана «акмэ» определяется как «остриё», «лезвеё», «оконечность»; или «высшая степень чего-л.», «цвет», «цветущая пора»(2) . В произведениях Н. Гумилева часто появляется образ стрелы, устремленной ввысь, к вершинам поэзии, а в поэзии О. Мандельштама и А. Ахматовой - синонимичные образы булавки, осиного жала, острия, стрелки часов и т.д. К этому ряду можно добавить образы-символы пророческого жезла и цветущего посоха, связанные с указанными выше значениями понятия «акмэ».
Образ Н.С. Гумилева, «гумилевский миф», приобрел особенное значение для поэзии русской эмиграции во Франции 1920-х гг. «Гумилевский миф» стал формироваться в русской эмигрантской поэзии в 1920-е гг.: «точкой отсчета»  в данном случае стал приезд во Францию Г. Адамовича (1923 г.), а также учеников Н.С. Гумилева – Г. Иванова, И. Одоевцевой, Н. Оцупа.
Николай Авдеевич Оцуп, автор первого диссертационного исследования о творчестве Н.С. Гумилева, защищенного в парижской ;cole Normale, называл себя акмеистом. 1 ноября 1923 г. в Париже, в Salle de Societ; savantеs, прошло первое заседание Четвертого «Цеха поэтов», созданного Г. Ивановым, Г. Адамовичем, Н. Оцупом и И. Одоевцевой по образцу гумилевского Третьего «Цеха». В заседании парижского «Цеха поэтов» принимал участие и В.С. Познер.
В 1920-е гг. в Париже возникает Палата поэтов, в собраниях которой активно участвует бывший соратник Н.С. Гумилева, секретарь журнала «Аполлон» Е. Зноско-Боровский. Одним из  руководителей «Палаты поэтов» был художник С.А. Судейкин, близкий к акмеистам. На вечерах Палаты Поэтов часто присутствовал бывший сотрудник журнала «Аполлон» А. Левинсон, руководивший вместе с Н.С. Гумилевым французским отделом в основанном М. Горьким издательстве «Всемирная литература». Именно А. Левинсон после расстрела Н.С. Гумилева организовал в Париже митинг протеста против «красного террора». На этом митинге Левинсон так сказал о Гумилеве: «Солнце мира – это поэзия. Он свято чтил престиж и достоинство писателя и с бесстрашной дерзостью выступал в его защиту»(3).
В Праге в этот же период формируется литературное сообщество «Скит поэтов» (позднее – «Скит») во главе с профессором русского языка и литературы Карлова университета А.Л. Бемом, выдвинувшим литературную концепцию близкую к акмеизму. А.Л. Бем называл основанное им движение «активизмом», что подразумевало активное отношение к миру, преобразование мирового хаоса в гармонический космос.
«По примеру гумилевского «Цеха поэтов» заседания «Скита» посвящались (особенно в первые годы) не столько чтению, сколько разбору стихотворений, а также на них слушались лекции Бема по теории и истории литературы (любопытно, что даже внутренняя структура кружка пересекалась с «цеховой» – Бем носил титул «отца-настоятеля», а его подопечные являлись послушниками»(4) , - пишет Ю.В. Зобнин. Стихотворения, написанные молодыми поэтами-эмигрантами после «скитских» дискуссий, стали основой для формирования художественной программы «активизма», понимавшегося как «преображение жизни». «В каком бы лагере мы ни оказались (трудно сказать, кто – строитель нового, а кто – защитник старого), - утверждал А. Бем, - нас одинаково сопровождает чувство «активности», созидания каких-то ценностей»(5) .
 Г.В. Адамович сближал художественную программу акмеизма (а затем и созданного в эмиграции «формизма») с преобразованием и гармонизацией материи, с преображением мира. По мнению Г.В. Адамовича, именно такое активное, гармонизирующее начало было свойственно творчеству Н.С. Гумилева. В частности, в рецензии на гумилевский последний прижизненный поэтический сборник «Шатер» Г.В. Адамович утверждал: «Только близорукому Гумилев покажется потомком Гогена. Он всегда был и остался в новой своей книге прежде всего мужественным в смысле желания работать в мире, «преображать» его, как любят у нас говорить, а не очаровываться им…»(6). «Природа этих стихов совсем иная, - продолжал Г. Адамович. – Есть мир и есть человек, хозяин его. Хорош тот хозяин, который все любит и все хочет описать…»(7).
Если в пассивном экзотизме Гогена Адамович видел выдумку мечтательного и усталого поколения, «отвыкшего от действия и ищущего утешения и обмана», то в африканских стихах сборника «Шатер» поэт и во многом ученик Гумилева совершенно справедливо усмотрел желание одухотворить «огромную, беспредельную во всех измерениях материю», преобразить движением, поэтическим ритмом «косный сон стихий». Однако, как резюмировал Г.В. Адамович в своей рецензии на «Шатер»: «Огромная, беспредельная во всех измерениях материя еще не одухотворена, и наша культура есть еще младенческий слабый лепет»(8) .
В Париже Г.В. Адамович сформировал концепцию «формизма», близкого к «активизму» А.Л. Бема. «Формизм» в трактовке Г.В. Адамовича восходил к акмеистскому феномену «прекрасной формы». 29 ноября 1923 г. Четвертый Цех поэтов собрался на Монпарнасе, в кафе «Closerie de lilas». На этом собрании Г.В. Адамович сказал: «Если у поэта есть свое дарование и своя тема, то в атмосфере трезвой деловитости, ремесленнических обобщений, технических споров это несказанное в нем только крепнет и закаливается, уходит вглубь и тем пышнее расцветает(9)».
Весьма характерен здесь выбор прилагательных, принадлежащих к акмеистскому литературному «арсеналу»: «ремесленнический», «трезвый», «технический». Для акмеистов идеальный поэт являлся «строителем», «суровым и строгим ремесленником», о чем писал О.Э. Мандельшатам в статье «О природе слова»: «На место романтика, идеалиста, аристократического мечтателя о чистом  символе, об отвлеченной эстетике слова (...) пришла поэзия слова-предмета, и ее творец не идеалист-мечтатель Моцарт, а суровый и строгий ремесленник мастер Сальери, протягивающий руку мастеру вещей и материальных ценностей, строителю и производителю вещественного мира»(10) . Мастер вещей и материальных ценностей, строитель и производитель вещественного мира – это Бог-Творец, Создатель всего сущего, небесный Мастер – Друг земных мастеров, его учеников.
Упоминание о пышном цветении «несказанного», опять же, отсылает нас к понятию «акмэ», трактовавшемуся акмеистами и как «высшая степень развития чего-либо», «цветение», и как «вершина», «остриё». Из символистского «арсенала» Г.В. Адамович взял только слово «несказанное».
Следует уточнить, что феномен «несказанного» («неслыханного», «невозможного», «неведомого») был очень важен для творчества А. Блока. Именно А. Блок считал способность ощущать «несказанное» главной добродетелью поэта. В драме «Король на площади» А. Блока Дочь Зодчего обращается к Поэту со словами: «Певучую душу твою /И  темные речи  люблю»(11). Поэт отвечает: «Я  смутное  только люблю говорить, / Сказанья  души - несказанны»(12). «Несказанному» в блоковской драматургии сродни «неслыханное». Так, в той же драме «Король на площади» Поэт говорит: «Сегодня,  я  чувствую,  готовится  что-то  неслыханное.  Слишком  горяч воздух. Слишком пуста душа»(13).
В процитированном выше абзаце Г.В. Адамович пытался примирить акмеистскую и символистскую художественную программу, утверждая, что в атмосфере «трезвой деловитости» пресловутое блоковское «несказанное» только крепнет и закаливается. Если для А. Блока выразителем его авторского «я» в драме «Король на площади» был Поэт с его смутными и темными речами, то к акмеистской художественной программе с ее установкой на гармоничность, уравновешенность, «дневное», аполлоническое начало поэзии ближе другой герой блоковской драмы – Зодчий. Старик-Зодчий говорит Поэту: «Слушай, слушай,  как  стучат  топоры  -  пусть  бьют тебя больнее. Иначе сердце твое заглохнет  и опустеет. Я отвернусь от тебя. Я верю только тем, кто различает добро и зло. Прощай»(14). Стук топоров в данном контексте – гимн созиданию, светлому, творящему началу мироздания, ассоциирующемуся с Богом-Творцом, Мастером всего сущего. «Слова твои стучат, как топоры, в самое сердце»(15), - говорит Зодчему Поэт.
Большинство людей, знавших Н.С. Гумилева, сходились на том, что поэзия для него была самым высоким земным делом. Как свидетельствует К.И.Чуковский, «вера в волшебную силу поэзии, «солнце останавливающей словом, словом разрушавшей города», никогда не покидала Гумилева»(16). Гумилева особенно интересовали те эпохи истории человечества, когда жрецы-поэты, подобные кельтским жрецам - друидам, руководили народами и царями, эпохи «поэтократии», власти поэзии в мире. В стихотворении Н.С. Гумилева «Дождь» о носителях мирового ритма, поэтах, говорится так: «А те, кому доверены судьбы / Вселенского движения и в ком / Всех ритмов бывших и небывших дом, / Слагают окрыленные стихи, / Расковывая косный сон стихий»(17).
Для поэтов Русского Зарубежья, как и для поэтов «серебряного века» и их духовных наследников, оставшихся в России, Гумилев стал символом высокого понятия «Честь», поэтом-воином, сумевшим скрестить белую сталь духа с бесчестным большевистским режимом. «Да, одно лишь сокровище есть / У поэта и у человека: / Белой шпагой скрестить свою честь / С черным дулом преступного века»(18), - писал Даниил Андреев в стихотворении «Гумилев».
1921 год, год расстрела Гумилева в красном Петрограде и безвременной смерти Александра Блока, ознаменовал для поколения Нины Берберовой и Владимира Набокова конец великой русской литературы и начало эпохи русского рассеяния. Нина Берберова, последняя любовь Николая Гумилева, так писала о роковом 1921-м: «Лето 1921 года стало черной страницей в истории русской поэзии. Оно незабываемо для всех,  переживших его, никогда этого не забудут. Сологубу, ожидавшему заграничной визы, отказали. От отчаяния его жена бросилась в Неву, и лишь следующей весной нашли ее тело. (…) Гумилев арестован 3 августа и в конце месяца расстрелян. Внезапно все почувствовали себя на краю бездны, стремительно поглощавшей все прекрасное, великое, дорогое, незаменимое»(19). Эмигранты первой волны уносили с собой великую Россию – во Францию, Югославию, Китай или Латинскую Америку. Уносили в дорожных заплечных мешках, как томик любимого поэта. Участники Второго Цеха поэтов – Георгий Иванов, Николай Оцуп, Ирина Одоевцева – посвятили Николаю Гумилеву произведения самых разнообразных жанров: стихотворения, прозу, мемуары, научные исследования.
Образ Николая Гумилева появляется в таких эмигрантских стихотворениях Георгия Иванова, как «Ликование вечной, блаженной весны», «Я люблю безнадежный покой» и других. В стихотворении «Ликование вечной, блаженной весны» Россия – это далекая, «зазеркальная» страна-сказка, от которой поэт оторван «эмигрантской былью». Эмигрантская быль в изображении Георгия Иванова необыкновенно прекрасна – это и вечная, блаженная весна, и упоительные соловьиные трели, и магический блеск луны. Пейзаж средиземноморской Франции в этом стихотворении подобен райскому, наделен атрибутами сказочного соловьиного сада, озаренного магическим светом луны. Но этот средиземноморский рай становится для лирического героя стихотворения адом: поэт мечтает о величественной северной столице, где осталось его подлинное «я».
Величавая, благородная северная столица – Петербург – навсегда связана для Иванова с именем Гумилева. Соратник по «Цеху поэтов», расстрелянный по приговору Петроградской Чрезвычайки, становится для лирического героя этого стихотворения символом старого, дореволюционного Петербурга, с его навсегда утраченным величием. Иванов вспоминает (представляет) свою прогулку с Гумилевым по берегу замерзшей Невы: «…Зимний день. Петербург. С Гумилевым вдвоем, / Вдоль замерзшей Невы, как по берегу Леты, / Мы спокойно, классически просто идем, / Как попарно когда-то ходили поэты»(20).
Сравнение Невы с Летой в данном контексте придает этой прогулке трагический оттенок. Лета в древнегреческой мифологии отделяла мир живых от мира мертвых, символизировала забвение всех земных радостей и страданий. Лирический герой этого стихотворения перешел грань между миром живых и мертвых, его подлинная, живая душа осталась в северной столице, у символического водораздела между мирами – Невы-Леты, а тень обрела новое жилище – средиземноморский французский рай, подобный Елисейским полям – загробной обители блаженных.
С образом Гумилева в этом стихотворении связаны классическое спокойствие и простота, неподвластные земным бурям. Классическое спокойствие и простота поэта-мастера декларировались Н. Гумилевым и О. Мандельштамом в акмеистских манифестах. В этом стихотворении Г. Иванова величественная простота и спокойствие – это символ верности и чести, былых идеалов, гордой северной столицы – Петербурга. «Зимний день», Петербург - все это образы-символы «дневной», «ясной» поэзии, аполлонического искусства, тогда как «магическая луна» - символ искусства «темного», «ночного». В стихотворении О. Мандельштама «Когда на площадях и в тишине келейной» из сборника «Tristia» присутствует образ «северного мужа», отсылающий нас к волшебству «холодной» и «чистой» зимы и в то же время, косвенно, к образу Н.С. Гумилева, а также к скандинавским и кельтским мотивам гумилевского творчества («В серебряном ведре нам предлагает стужа / Валгаллы белое вино, /И светлый образ северного мужа /Напоминает нам оно»)(21). Ю. Трубецкой посвятил памяти Н.С. Гумилева стихотворение «Песнь варягов» (1941 г.), в котором воспеваются мужество и зрелая сила северных воинов, утративших родину: «Были и будем мы твердыми, / Пусть мы в изгнанье умрем, -/ Помним туманы над фьордами, / Бедный отеческий дом»(22). Эти северные воины-изгнанники напоминают нам о «северном муже» из стихотворения О.Э. Мандельштама, а их образы связаны с «кельтским» и «скандинавским» текстом произведений Н.С. Гумилева.
В поэзии Гумилева Север и Юг представляют собой некие духовные маршуты человечества: к ледяной пустыне на краю света движется войско Великого Раджи в поэме «Северный раджа», чтобы воссоздать в «царстве снега» «Иную Индию». На Юг, к царству подобной пантере царицы, стремится вождь северян из стихотворения «Варвары». В финале стихотворения «Варвары» вождь поворачивает войска обратно на Север, разочаровавшись в цели и смысле своих странствий: «Кипела, сверкала народом широкая площадь, / И южное небо раскрыло свой огненный веер, / Но хмурый начальник сдержал опененную лошадь, / С надменной усмешкой войска повернул он на север»(23).
В большинстве мифологических систем символизм Севера имеет отношение к изначальному раю. Древнеиранские и зороастрийские тексты говорят о северной стране «Арьяне Ваэджа» и ее столице «Вара», откуда древние арии были изгнаны оледенением, которое наслал на них Ахриман, противник светлого Ормузда. Древние Веды повествуют о Северной стране как о прародине индусов,  рассказывают о Белой Земле, лежащей на крайнем Севере.
Следует обратить особое внимание на образ-символ магической «средиземной» (средиземноморской) луны из стихотворения Георгия Иванова «Ликование вечной, блаженной весны», озаряющей обретенный лирическим героем рай. Образ «злой луны», приносящей смерть герою, «девы луны», с которой герой вступает в последний смертельный поединок, постоянно присутствует и в поэзии Гумилева. Достаточно вспомнить стихотворение Н.С. Гумилева «Поединок», а также образ «девы луны», которой покровительствует богиня луны – Иштар (рассказ «Лесной дьявол»). У Гумилева упоминание о «лунном лике» и луче луны предшествуют гибели или страданию героя и в то же время являются косвенным намеком на лунатизм молодой Ахматовой.
Лирической героиней поэзии Н.С. Гумилева стала «дева Луны», находящаяся под покровительством  богины Луны (Дианы-Артемиды, Истар-Астарты и других богинь «лунного» пантеона). Одну из самых ярких трактовок образа-символа луны мы находим в неоконченной повести Гумилева «Гибели обреченные»: «Одного только боялся он – луны. Когда всходила она, та, которой он не смел назвать имя, он чувствовал, как томление, доходящее до ужаса, мучительная грусть и еще что-то кольцом охватывает его сердце, и ему хотелось острым камнем разодрать себе грудь, броситься с утеса в море, сделать что-нибудь ужасное и непоправимое, только бы уйти от этого взгляда, печально вопрошающего о том, на что нет ответа»(24). Здесь луна символизирует «нездешний ужас», охватывающий героя, соприкоснувшегося с неизвестным, запредельным началом мироздания.
Тремограст из «Гибели обреченных» любит солнце, ветер и море, но страшится луны, которую воспринимает как врага, с которым рано или поздно придется бороться («Еще не раз во времени встретятся их взоры, перекрестятся их пути, и одному из них придется уступить»(25) ).
В стихотворении Гумилева «Поэт» из «сборника китайских стихов» «Фарфоровый павильон» лирический герой чувствует ответный взгляд богини-Луны («Не вовсе чужой я прекрасной богине, / Ответный я чувствую взгляд»(26) )  и видит в луне «зеркало души», в которое не может не заглянуть подлинный поэт. В стихотворении Георгия Иванова магическая средиземная луна наполняет душу лирического героя раздражением и томлением, заставляет еще больше  тосковать по «северной царской столице» - Петербургу.
В стихотворении «Я люблю безнадежный покой» Г. Иванов противопоставляет художественные миры И. Анненского и Н. Гумилева. Мир Анненского это – «безнадежный покой», осенние «хризантемы в цвету», «огоньки за туманной рекой», нищета «догоревшей зари», «банальности «Песен без слов». Под «Песнями без слов» здесь подразумеваются «Romances sans paroles» П. Верлена, которые переводил И. Анненский. Поль Верлен был для русских поэтов «серебряного века» носителем музыкального начала в поэзии, с которым контрастировало художественно-скульптурное начало, декларировавшееся поэтами-акмеистами и, прежде всего, Н.С. Гумилевым.
Образ «хризантем в цвету» - аллюзия на знаменитый романс Николая Харито «Отцвели уж давно хризантемы в саду». Этот романс символизировал в русской культуре начале ХХ в. безнадежную, гибельную страсть, живущую в «больном сердце». Мотив «безнадежной страсти» соединен в этом стихотворении Иванов с мотивом «безнадежного покоя», отчаяния, тоски. Безнадежный покой воплощен в образах «догоревшей зари» и «туманной реки».
Последние строки этого стихотворения Г. Иванова проводят четкую грань между миром Анненского и миром Гумилева. Подчеркивается, что Анненский жадно любил и безнадежный покой, и нищету догоревшей зари, тогда как Гумилев, проповедовавший мужественную борьбу с косностью земного бытия, вечное движение и совершенствование, всего этого «терпеть не мог». С образом Гумилева связываются, таким образом, борение, мужество, вечное движение, преодоление небытия и смерти.
В стихотворении поэта «харбинской школы» Арсения Несмелова «Гумилев» воспет «строгий облик» расстрелянного поэта, возникший в те годы, когда «какой-то иссякал родник, / И дряхлым, бедным становилось слово»(27). Поэтический голос Гумилева для Несмелова – это зов трубы, «военной и суровой», подобной трубе архангела Михаила. «И голосом трубы, военной и суровой, / Его призыв воспрянул в этот миг, / И к небесам подъятый, тонкий лик / Овеян был блистаньем силы новой»(28), - восклицал Несмелов. Следует указать, что именно в Харбине возникло литературное общество «Акмэ», объединившее шесть поэтов неоакмеистического направления, в частности – Несмелова, Ачаира, Перелешина и других. Члены Харбинского общества «Круг поэтов» считали Н.С. Гумилева Учителем, а его творчество – источником вдохновения для молодых литераторов.
В качестве эпиграфа А. Несмелов выбрал четверостишие из стихотворения Гумилева «Наступление», вошедшего в сборник «военных стихов» «Колчан». Обращение к военным стихам Гумилева, поэта,  прошедшего Первую мировую войну, отнюдь не случайно в устах офицера Добровольческой армии Арсения Несмелова (настоящее имя – Арсений Митропольский). В этом стихотворении Несмелов вспоминает поэтов-офицеров, носителей военной и человеческой чести – Лермонтова и Гумилева. В то же время поэты-символисты изображены в этом стихотворении достаточно критически: «А в эти дни, не веря нашей яви, / Блок забывал о доблести и славе, / И к чертовщине влекся Сологуб»(29).
Для Н.С. Гумилева война, по словам Ахматовой, была «эпосом, Гомером»(30). Н.С. Гумилев актуализировал в своем творчестве мифологему «священной брани», воспринимал земное предназначение человека и поэта как битву со злом и, прежде всего, с дьявольской половиной человеческой души. К поэтам-воинам Н.С. Гумилев относил в набросках к книге «Теория интегральной поэтики» самого себя и М.Ю. Лермонтова, в творчестве которого присутствует образ слова как духовного оружия.
В частности, в стихотворении Лермонтова «Поэт» поэтическое слово отождествляется с оружием – кинжалом, некогда – могущественным, ныне – забытым в ножнах:

«Теперь родных ножон, избитых на войне,
Лишен героя спутник бедный,
Игрушкой золотой он блещет на стене —
Увы, бесславный и безвредный!

Никто привычною, заботливой рукой
Его не чистит, не ласкает,
И надписи его, молясь перед зарей,
Никто с усердьем не читает...

В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговенье?»(31).

В стихотворении Лермонтова «Поэт» также присутствует образ-символ духовной и физической битвы:

«В наш век изнеженный не так ли ты, поэт,
Свое утратил назначенье,
На злато променяв ту власть, которой свет
Внимал в немом благоговенье?

Бывало, мерный звук твоих могучих слов
Воспламенял бойца для битвы,
Он нужен был толпе, как чаша для пиров,
Как фимиам в часы молитвы.

Твой стих, как божий дух, носился над толпой
И, отзыв мыслей благородных,
Звучал, как колокол на башне вечевой
Во дни торжеств и бед народных»(32).

Интересно, что русские поэты первой волны эмиграции, такие, например, как Арсений Несмелов, сближали образы Гумилева и Лермонтова, поэтов-офицеров, которые смогли в «изнеженный век» вернуть современникам священные понятия героизма и чести. Несмелов вспоминал о «водительском слове» Гумилева, это слово символизировало для поэта, в прошлом – офицера Добровольческой армии - победу человеческого духа над силами хаоса и смерти, над «вселенским распадом». Последние строки этого стихотворения Несмелова – почти дословная цитата из стихотворения Гумилева «Наступление». «Золотое сердце России / Мерно билось в груди его»(33), - говорил о Гумилеве Несмелов.
С «громовым молотом» неведомого кузнеца сравнивается в поэзии Гумилева ритм «золотого сердца России» (стихотворение «Наступление»). «Золотое сердце России» бьется, как "молоты громовые или воды гневных морей". Поэты же являются «воинами Слова», земным подобием воинов ангельской, небесной рати Михаила Архистратига. В стихотворении Н.С. Гумилева «Естество» мы находим такое обращение к поэту, носителю «победного слова»: «Поэт, лишь ты единый в силе / Постичь ужасный тот язык, / Которым сфинксы говорили / В кругу драконовых владык. / Стань ныне вещью, Богом бывши, / И слово вещи возгласи, / Чтоб шар земной, тебя родивший, / Вдруг вздрогнул на своей оси»(34).
Образ предводителя ангельского воинства в борьбе против сил зла – Михаила Архистратига - появляется в самых безрадостных стихотворениях Гумилева как надежда на спасение и победу над дьявольской половиной человеческой души. Георгий, вещающий, как трубы победы, Михаил Архистратиг, в рать которого после своей героической смерти попадает Луи из поэмы "Мик", наконец, "хмурый" Вольга - все эти воители олицетворяют в текстах Гумилева правый путь человеческой души, символизируют начало духовного воинствования. Лирический герой текстов поэта стремится уподобиться им. Воин Георгий и святой Пантелеймон являются страждущему воину и исцеляют его тело и дух (стихотворение "Видение"). В стихотворении «Смерть» из сборника «Колчан» погибшему воину является Михаил Архистратиг: «Там Начальник в ярком доспехе, / В грозном шлеме звездных лучей, / И к старинной, бранной потехе / Огнекрылых зовет трубачей»(35).
В мифопоэтическом аспекте путь поэта-«воина» - это путь воина рати Михаила Архистратига, предводителя небесного воинства в космической битве против сил зла. Известно, что в христианстве «воинствование под знаком креста» было воспринято как парадигма общечеловеческой судьбы. Имеется в виду воинствование внутреннего порядка, где самым тяжелым испытанием является борьба с «дьявольской половиной» собственного «я». Акмеистский миф о воине ангельской рати присутствует в «Мике», где Луи после мученической смерти становится воином небесной рати, заступником скорбящих. Строки из «Мика»: «Там Михаил-Архистратиг его зачислил в рать свою»(36)- Анна Ахматова впоследствии предпослала в качестве  эпиграфа к стихотворению «Утешение», заканчивающемуся следующими строками: «Подумай, ты можешь теперь молиться / Заступнику своему»(37).
В католической традиции Михаил-Архистратиг выступает как «хранитель таинственных письмен и магических имен, которыми была сотворены небеса и земля»(38). Таким образом, рать Михаила Архистратига - это и рать словесная, поскольку слово в качестве высшей духовной энергии является мечом духовным, а поэт - воином ангельской словесной рати. Подобное представление о роли поэта являлось особенно актуальным для произведений Гумилева, где война понимается как «духовная брань».
Для Гумилева было вполне естественным разочарование в войне исторической (см. в «Гондле»: «Для чего безобразные трупы // На коврах многоцветных весны?»(39) )  и перенесение войны сугубо в план духовный, где мечом является Слово. Что касается литературного творчества тех поэтов, которых Гумилев относил в набросках книги «Теория интегральной поэтики» к касте «воинов» (М.Ю. Лермонтов), то в их текстах мифологемы «ангельского воинства», «духовной брани», «меча словесного» актуализируются и становятся особенно значимыми.
Поэт-эмигрант «второй волны» Дмитрий Кленовский, в прошлом – уроженец Царского села, навсегда связанного с именами А.С. Пушкина, И.Ф. Анненского, Н.С. Гумилева и А. Ахматовой, – посвятил «отцу акмеизма» целый ряд стихотворений и, кроме того, осуществил литературно-критический анализ «военного» сборника «Колчан». Так, Кленовский считал, что Михаил Архистратиг осеняет военные стихи сборника Гумилева "Колчан" не просто как декоративная фигура. "В нем (Михаиле Архистратиге - Е.Р.), - писал Кленовский, - обещание торжества небесного воинства над демоническими силами земли вообще. И, вникнув в духовную целеустремленность этих стихов, автора их ощущаешь не как наймита-кондотьера или патриотически-экзальтированного вольноопределяющегося, а как некоего участника небесного воинства..."(40).
Миф о поэте – «воине духа» - непосредственно связан с появлением в произведениях поэтов-акмеистов – Гумилева, Ахматовой, Мандельштама - образов Михаила Архистратига и Георгия Победоносца - духовных вожатых человечества в борьбе против мирового зла, против сил «всемирного распада». Но если Михаил Архистратиг - это предводитель небесного воинства, то Георгий Победоносец относится к наиболее почитаемым на Руси святым воинам, а в качестве змееборца дублирует Михаила Архистратига. И Михаил Архистратиг, и Георгий Победоносец присутствуют в произведениях Гумилева как небесные патроны земного воинства или гораздо шире - воинства словесного, где слово подобно духовному оружию. О «победном слове» поэзии Гумилева писали и Арсений Несмелов, и Дмитрий Кленовский. Гумилеву как поэту, символизирующему честь, доблесть и славу, посвящены такие стихотворения Кленовского, как «Сон о казненном поэте», «Царскосельские стихи», «Царскосельская гимназия» и другие.
В стихотворении «Сон о казненном поэте» творческий и жизненный путь Николая Гумилева сравнивается с «белою, бессмертною страницей, пулею простреленной насквозь»(41). В этом стихотворении Гумилев назван Учителем – таким расстрелянный поэт остался и для первой, и для второй, и для третьей волны русского литературного Зарубежья. Для поэтов русской эмиграции Николай Степанович Гумилев был тем, кто не забыл о доблести, подвигах и славе, в самые трагические для России времена, воплощением внутренней, духовной силы, чести и мужества.

СНОСКИ:
1. Н.С. Гумилев. Наследие символизма и акмеизм // Н.С. Гумилев. Полное собрание сочинений. Том седьмой. Статьи о литературе и искусстве. Обзоры. Рецензии. М.: Воскресенье, 2006. С. 147.
2. Греческо-русский словарь, составленный А.Д. Вейсманом. СПб., 1894. С. 42.
3. Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 16.
4. Ю.В. Зобнин. Поэзия белой эмиграции. СПб: СПБГУ, 2010, С. 123.
5. А.Л. Бем В тупике // Критика русского зарубежья. В 2 ч. / Сост., авт. примеч.: О. А. Коростелев, Н. Г. Мельников. Ч. 1. М. : АСТ ; М. : Олимп, 2002. С. 297.
6. Альманах Цеха поэтов. Книга вторая. Петроград, 1921. С. 69.
7. Там же.
8. Там же.
9. Г.В. Адамович. Вечер «Цеха поэтов» // Адамович Г.В. Собрание сочинений. Литературные беседы. Кн. 1. СПб.: Алетейя, 1998, С. 408.
10. О.Э. Мандельштам. Собр. соч. в 4 т.  Т. 2. М.: «Терра» - «Terra», 1991. С. 259.
11. А. Блок. Собрание сочинений. Том четвертый. Театр. М.-Л: Государственное издательство художественной литературы, 1961. С. 40
12. Там же.
13. Там же, С. 39.
14. Там же.
15. Там же.
16. К.И. Чуковский. Воспоминания о Н.С. Гумилеве // Жизнь Николая Гумилева (Воспоминания современников). Л., 1991. С. 136.
17. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т. 3. С. 46.
18. Д. Андреев. Гумилев // Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 69.
19.  Н. Берберова. Александр Блок и его время. Биография. М.: Независимая газета, 1999. С.253.
20. Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 102.
21. О.Э. Мандельштам. Стихотворения. Переводы. Очерки. Статьи. Тбилиси: Мерани, 1990. С. 111.
22. Там же, С. 185.
23. Н.С. Гумилев.  Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т.1. С. 191.
24. Н.С. Гумилев.  Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т. 6. С. 10.
25. Н.С. Гумилев.  Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т. 6. С. 11.
26. Н. Гумилев. Стихотворения и поэмы. М.: Советский писатель, 1988. С. 277.
27. Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 147.
28. Там же.
29. Там же.
30. А. Ахматова. «Самый непрочитанный поэт». Заметки о Николае Гумилеве // Новый мир, 1990.  №5. С. 57.
31. Лермонтов М.Ю. Стихотворения. Поэмы. Маскарад. Герой нашего времени. М.: Художественная литература, 1984. С. 80.
32. Там же.
33. Там же.
34.  Н.С. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т. 4. С. 63.
35.Н.С. Гумилев. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т. 3. С. 55.
36. Н.С. Гумилев. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т. 4. С. 34.
37. А. Ахматова. Сочинения в 2 т. М.: Правда, 1990. Т.1. С.98.
38. Михаил // Мифы народов мира. Энциклопедия. М.: Советская энциклопедия, 1992. С. 160.
39. Гумилев Н.С. Полное собрание сочинений в десяти томах. М.: Воскресенье, 1998-2007. Т. 6. С. 113.
40. Д.И. Кленовский. Оккультные мотивы в русской поэзии нашего века // ”Грани”.1953, № 20, Франкфурт-на-Майне. С. 36.
41. Образ Гумилева в советской и эмигрантской поэзии. М.: Молодая гвардия, 2004. С. 149.