Восьмая

Вот так они и передвигались: шли, изредка даже на подводах ехали, опять шли…
И оказались они на чужой стороне (километрах этак в 350-ти от родных мест), да в оккупации, да в чужих людях. В сельсовете немцы устроили комендатуру и нечто вроде управы, где посадили старосту из местных. В клубе сделали кабак для офицеров и унтеров. Из всех хороших и крепких домов, принадлежащих колхозникам, немцы жителей выселили, разместили своих. А под жилье для мирных жителей приспособили склады и кое-какие хозяйственные постройки – получились нечто вроде семейных казарм. Жили тесно, но все как-то быстро подружились – бабуля со своими сверстницами (такими же солдатками, как и она, у которых тоже мужья без вести пропали или погибли уже), а мама с мальчишками и девчонками примерно своего возраста. Немцы там, как ни странно, колхоз не разогнали, только назвали как-то по-другому (а как, ни бабуля, ни мама не запомнили – да и к чему?). Позже, когда я студентом стал заниматься историей Германии, я понял, как их именовали немцы: Gemeinde, то есть «община». Ну, почти колхоз, так-то… И церковь не порушили.  Наоборот, склад, который был устроен в храме в двадцатые годы, ликвидировали, все оттуда вывезли, что-то там такое слегка подновили, иконостас, не до конца разграбленный, на место поставили, откуда-то и батюшка появился (то ли отец Власий, то ли отец Игнатий – мне говорили, да я забыл, а сейчас уж и спросить некого), почему-то не расстрелянный и не сгноенный в лагерях. Ну, стали как-то жить почти по - привычному. Немцы даже и школу открыли, только бабуля маму туда не пустила – говорила: своей школы дождемся, а пока вон в церковь почаще ходи. Ну, и молились во славу русского оружия и об избавлении от супостатов. Правда, как мама говорила, им эти самые «супостаты» - немцы, расквартированные в том селе - достались какие-то не злые и не страшные. Это была то ли техническая часть, то ли хозяйственная – короче, тыловая. В бывших колхозных мастерских вечно что-то ремонтировали, в кузне лошадей подковывали, что-то еще ковали, стук и звон стоял по всей округе днем и ночью, в столярке тоже что-то мастерили… Солдаты были все больше немолодые, форма на них мешком сидела, а с оружием только караульные ходили да патрули. А один довольно пожилой чернявый немец раз в неделю таскал маме шоколадки, плакал и на ломаном русском пополам с немецким лопотал что-то про свою дочку, которая так на маму похожа (его зимой 1943-го эсэсовцы расстреляли по доносу за регулярное воровство в продовольственного склада, а он просто одну местную тетку многодетную подкармливал). Их командир был совсем какой-то с виду гражданский инженер или интендант – лет за 50, седой, лысоватый и очкастый. В общем, жили неплохо – только голодно, потому что все, что  эти «колхозники» выращивали, у них немцы дотошно и деловито забирали, а оставляли по каким-то «нормам». Но с хлебом были почти всегда. А уж сухари и не переводились.  Да и воды было в избытке: колодцев по деревне – десятки. Жили всю оккупацию, как в Великий Пост… Бабулю и маму научили одеваться поплоше и лицо закрывать платками – чтоб не польстился никто или в Германию не угнали… Мама, правда, с партизанами познакомилась, и они ее своей связной сделали. Но про эти партизанские дела она всегда уклончиво и не очень конкретно рассказывала: ну, помогала как-то, носила разные донесения, в пояс юбки зашитые, то да се… И ничего конкретного. Кремень!!