Средь шумного бала 8... АКТ

Дина – Диана...
Имена, вестимо, разные. При всей их созвучности.
Дина – восточное. Вероятно, даже – арабское. И (дальше) – исламское. Через «Дин» – с «верой» – к Верности. Верная...
А то – ветхозаветное. Через «отмщение» – к Справедливости. Вроде Юстины-Устиньи.
Кому-то и от греческого «динамис» в Сильную кажется.
Диана...
Здесь – Древний Рим. Богиня Луны и Охоты. Как в Древней Греции – Артемида.
В латинку – просто Божественная.
Где-то – Дайана или Даяна. Вплоть до той же Дины.
Там (эпитетов розных и историй), к этой богине – более, чем.
Например – к «перепутью-перекрёстку». Тривия.

[Когда к чисто италийским чертам богини Дианы присоединились черты греческой Артемиды, римская Диана стала почитаться как помощница при родах, как представительница горной и лесной жизни и, между прочим, охоты, как божество ночи, с её таинственными явлениями. В этом последнем значении она была отождествлена также с греческой Гекатой, богиней ночи, подземного мира и волшебства. Будучи богиней чар и таинственных ужасов ночи, Диана считалась покровительницей распутий (откуда и эпитет – Trivia), и изображалась с тремя головами, глядящими на три дороги. Как покровительницу дорог и путешествующих, путники призывали её под именем dea Semitalis. Близ Ариции находилось посвящённое Тривии озеро с рощей, где Тривия была известна под именем Nemorensis. В честь Тривии и Аполлона Августом был выстроен мраморный храм на Палатине.]

Дина...
Где-кому-откуда может помниться-запасть?!
Кому-то – через «Кавказского пленника». От Толстого-Великого. Через сострадательную (к врагам!) дочь Абдулы.
Кому-то – через знакомых.
Сам могу назвать бывшую соседку (старее меня годами двенадцатью-пятнадцатью) – Дину Иософатову. Жонку пьяницы-физкультурника, с забавным именем Атом.
А то – первую супруженицу моего приятеля Вовки У. («Гусятникова»). Фамилия у той Дины была (коль не запамятовал) – Менжинская. Вроде, как польская (привет преемнику Железного Феликса! – тьфу на них... (не о поляках вообще будет сказано)). Но в Штаты она (под конец 80-х) засобиралась по какой-то еврейской «лицензии». Так что приятель мой даже подумывал над тем, а не принять ли ему иудаизм и... Не принял. Отпустил. Детей у них не было (проблема Дины).
После Вовка женился на добродетельной католичке Ольге. Сразу же её воправославил. Трое деток. Двое – совсем взрослые. А теперь... Жив курилка (не курящий, но, порой, шибко закладывавший). Однако, дюже хворает. По квартире с каким-то аппаратом чуть перемещается.
Дианы (под что-то соседское, так, чтобы рядом) не упомню...
К чему притянул Дину (в «Марине») Маркевич?! – В Отмщение!?
Притянуто было не слабо! В колдовство да в проклятие. Если – по сюжету...
Передо мной – две возможности:
1. Аккумулировать образ Дины в нескольких выразительных тезисах.
2. Выставить из авторского текста то место, где интересующий нас предмет явлен более или менее ясно.
Предпочту второе (дабы не увлечься).
Пара оговорок.
Образ этот – неоднозначен. По тексту он колеблется (строит разные гримасы). Вплоть до излишних противоречий.
Есть и другие места (с «более или менее»), но уже с этим вышло аж на три страницы.
Ну, и – орфография и пр. Как и прежде, убрал только «яти» и кое-что ещё. Если бы вместо них (при впечатывании на сайте) не появлялись зияния и розные финтиклюшки (как во французском да арабском), оставлял бы в первозданности.

[У Завалевскаго была троюродная сестра, Елизавета Григорьевна Зарницына. Он сошелся дружески с нею, бывши еще студентом, в Москве, и вскоре стал в ея доме своим. Елизавета Григорьевна была умная, живая и высоко честная женщина. Покойный муж ея, бывший товарищ графа Константина Владимировича, и более несчастный, чем он, погиб в буре 1825 года. Молодая поехала за ним в Сибирь и вернулась оттуда, уже по смерти его, в 1842 году, с двумя сыновьями и дочерью Александрой, – или, вернее, как звали ее в семействе, Диной, – которой было четырнадцать лет, когда Завалевский познакомился с ними. Эта девочка с первых же дней приковала его в себе. Тоненькая, смугловатая, с длинными, как у египетских сфинксов, какими-то никуда не глядящими и все видящими глазами, молчаливая и улыбающаяся странною, словно откуда-то извне прилетавшею на уста ея улыбкой, она, как прототип ея в Лермонтовсвой Сказке для детей,
«была одна из тех,
Которым рано все понятно»…
Кто-то прозвал ее Прециозой, и это прозвище за нею осталось: в ней было действительно что-то таинственное и невыразимо-манящее этою таинственностью. Она никогда не высказывалась и давала отгадывать себя, заглядывать в свое внутреннее я лишь ровно настолько, насколько почитала это нужным или почему-либо для себя выгодным… И, Боже мой, каких душевных сокровищ не прозревало воображение Завалевскаго за той заповедною чертой, за которую, словно в святую святых Соломонова храма, никому не дозволялось проникнуть?.. С своей стороны, четырнадцатилетняя Дина с первых дней успела побывать во всех закоулках внутренняго я Завалевскаго и овладела им, будто был он ея собственное создание, будто сама она, своими длинными, худенькими пальцами слепила его, дала ему образ и вздохнула в него дух человеческий. Она умела говорить его словами, досказывать ему еще для него самого неясную мысль, угадывать задолго вперед его мнение, его образ действий в данном случае, и заранее направлять все это, куда ей хотелось… Ему казалось, что эта молодая, неведущая душа как зеркало отражала его душу, и не догадывался, что сам он был не что иное как зеркало, в котором отражалась воля Дины… Почти два года жил он в каком-то очарованном мире, насыщаясь томительным и сладким благоуханием первой, чистой, мечтательной любви. Он кончал курс в университете; Дине наступал семнадцатый год, – на стремительных крыльях неслось к нему, казалось, на встречу близкое счастие…
Однажды вечером он засиделся у Зарницыных позже обыкновеннаго. Дина ушла спать; он остался один с Елизаветою Григорьевной… Они молчали оба: он думал об очаровательнице, только-что подарившей его каким-то блаженным для него словом; хозяйка вязала шарф на длинных спицах и казалась не в духе… Вдруг она остановилась, быстрым движением воткнула спицу в свою рано поседевшую косу, подняла глаза и спросила:
– Владимир, неужто ты в самом деле думаешь о Дине?
– Думаю, отвечал он, смутившись от неожиданности вопроса.
– Серьезно?
– Как же иначе?..
– Боже мой, какое несчастие! проговорила Елизавета Григорьевна, закрывая себе глаза рукою.
– Несчастие! едва нашел силу повторить он, – сердце у него упало…
– Для тебя!.. Для нея – мне и во сне не приснился бы лучше тебя муж!..
– Объяснитесь, ради Бога! умолял бедный молодой человек.
Она схватила его за обе руки.
– Не про тебя, не про тебя жена, со слезами в горле прошептала она, – elle est poss;d;e, mon ami!..
– Что вы говорите?.. Он отшатнулся от нея, ему показалось, она в бреду…
– Она моя дочь, единственная, с глубокою печалью говорила госпожа Зарницына, – и, кроме меня, никто ея не знает… Я тебе говорю: elle est poss;d;e… в ней сидит с измальства какой-то ненасытный, неутомимый демон, который движет и руководит ею… Все, что мы вынесли там, в Сибири, лишения, горе, унижения, – все это глубоким и, прямо скажу тебе, злым чувством запало ей в сердце. И теперь ей нужна une revanche ;clatante, – она себе это сказала, она добьется этого! нужны деньги, власть, влияние, все, что ослепляет, и весит, и владеет людьми!.. И если все это дастся ей когда-нибудь в руки, не на добро употребит она его, вспомни мое слово! У нея разсчет как у семидесятилетняго ростовщика… Все это может у ней сорваться, пропасть, самонадеянна она слишком, – но проведет она всякаго, кого захочет, как тебя провела… На беду, заметила я слишком поздно, я бы не допустила!..
До утренней зари продолжался этот странный спор… Завалевский горячился, доказывал, умолял… Елизавета Григорьевна не сдавалась.
– Я властна отдать ее или не отдать, я ей мать родная! Я не согласна. Во всяком случае она слишком молода, теперь нечего об этом думать! говорила она.
Решено было наконец, что Завалевский, выдержав свой последний экзамен, уедет немедленно в Петербург, что он не вернется в Москву и не возобновит речи о браке с Диной до тех пор, пока Елизавета Григорьевна с дочерью не приедет сама в Петербург, куда она намерена была переселиться, чтобы не жить врознь с сыновьями, которые через два года должны были кончить курс в одном из тамошних высших заведений и поступить на службу.
Прошло два, почти три года. Отсутствие не изменило Завалевскаго: все так же цепко, как и вблизи, владела его сердцем далекая Дина, и чары ея своеобразной прелести еще неотразимее, чем прежде, оковывали страстью все его существо…
Они свиделись наконец, – и одного взгляда достаточно было для нея, чтоб убедиться, что он был все тот же: прежний, слабый и покорный раб ея… Она впрочем и до того ни минуты в этом не сомневалась… Предостережения Елизаветы Григорьевны оказались тщетными; почтенная женщина не могла далее упорствовать… Она добилась лишь одного, – и в этом случае оказалась ей горячею союзницей сама Дина: помолвка дочери ея с Завалевским отлагалась до конца предстоявшаго зимняго сезона и до того времени должна была остаться тайною для всех, не исключая самых близких…
По рождению, по связям, госпожа Зарницына принадлежала в так-называемому «высшему обществу». Дина стала выезжать… «Свет ее заметил», – ея и нельзя было не заметить… С перваго же бала она была окружена, entour;e, как говорят в свете; через три дня не было элегантной холостой квартиры в столичном городе С.-Петербурге и близ лежащем Царском Селе, где бы не слышались шумные и восторженные толки о московской Прециозе; через две недели она была кумиром всего петербургскаго high life’а…
Поклонников у нея было без конца, но заботливая нежность Завалевскаго, следившаго за нею по балам и раутам, не находила поводов к опасениям. Никто в такой степени как Дина не владел тем двойственным – столь ценимым в свете – качеством внешней привлекательности и внутренней сдержанности, никто не умел так, как она, нравиться всем и не поощрять заметно никого… Если б и ревнивее был Завалевский, он среди многочисленнаго двора Дины не отыскал бы своего соперника… Нужен был особенный случай…
...............................................
Он насилу мог дотащиться до швейцарской… На другой день, когда он поднялся с дивана, на котором пролежал, одетый, до зари, и подошел к туалетному столу, – он ужаснулся, увидев отражение свое в зеркале: он был желт, как шафран.
Он послал в это же утро записку к Елизавете Григорьевне Зарницыной, в которой просил ее навестить его, так как он, по болезни, сам приехать к ней не может.
Она приехала немедля – и испугалась, увидев его, но тотчас же отгадала:
– Дина? воскликнула она с перваго слова.
– Вы были правы!.. Он ей все передал.
Она заплакала, – обняла его за голову и поцеловала.
– Благодари Создателя. – Он тебя спас!.. В самом деле, промолвила Елизавета Григорьевна с горьким смехом, – что бы она с одним твоим богатством сделала? «Vous ;tes mal vu, ты карьеры не сделаешь!..». А он, этот мальчик… он просто глуп, как видно, – но он сын своего отца, а отец, кроме богатства, в огромной милости, высокое положение, в родстве со всем Петербургом… Этот жалкий ривал твой на-днях вензеля получит, будущее его обезпечено. Где же тебе с ним вровень итти!… Ты слишком небольшая птица pour mademoiselle Dina, бедный мой Владимир!..
– Каждому свой предел! сказал он с своею тихою улыбкой, – его же не прейдешь… Она не властна над собою, ее влечет… что же делать? Надо помочь ей.
– Помочь! – чему? вскрикнула Елизавета Григорьевна.
– Дойти до цели, промолвил он. – Князю Солнцеву нельзя взять жену менее чем с пятнадцатью тысячами дохода; – вы дайте ей двадцать пять, – цель достигнута.
– Откуда я их возьму? засмеялась она. – Ты знаешь, что у меня всего…
Он не дал ей договорить:
– Послушайте, Lise, – вы знаете, что, в случае я не оставил бы после себя детей, вы и семейство ваше – одни из ближайших, по закону, моих наследников… Раньше или позже это вам достанется, не все ли равно?.. Я никогда не женюсь!..
– Ты не можешь знать этого, – разве только одна Дина на свете! горячо возражала г-жа Зарницына.
– Я никогда не женюсь! повторил он. И она чутьем почуяла в эту минуту, что решения своего он не изменит.
– Я теперь же вам передам крепостною записью мое калужское имение, – крестьяне там на оброке и платят в срок, как в банке, двадцать две тысячи семьсот рублей, а вы отдадите его в приданое Дине. С тем, что имеет она сама, – цифра круглая; княгине Солнцевой не будет причины препятствовать долее счастию ея сына.
– Ни за что, ни за что! с негодованием отказала честная женщина. – За что станешь ты награждать ее?
– Кто знает, задумчиво и печально взглянул ей в глаза Завалевский, – Что выйдет из этого: награда или наказание?
– Для таких людей, как ты, нет счастия на земле! разрыдавшись, могла только проговорить Елизавета Григорьевна.

С пылающими негодованием глазами слушала Марина разсказ Пужбольскаго.
– И она приняла от него этот подарок? воскликнула она, когда он кончил.
Князь засмеялся.
– Приняла, – и так, как будто она же оказывала одолжение Завалевскому. Она на это молодец у нас. Наивность цинизма доходит у нея до какой-то поэзии…
– Отвращение! проговорила Марина: – а он, скажите, что за чудо этот человек! он… не избегает ея, видится с нею до сих пор?..
– Не избегает ея – кто хочет, возразил хмурясь Пужбольский, – когда она этого не желает; elle l’exploite jusqa'-aujourd’hui, примолвил он сквозь зубы.
– То-есть, как же это, что вы хотите сказать?
– Она до сих пор тянет с него, что может, презрительно отрезал князь.
Марина даже покраснела: ей было совестно за эту безстыдную барыню, и до слез жаль его…
– Где она теперь?
– А вот вы ее, может-быть, увидите…]

Так сказать, к вампирическому образу Дины у Маркевича.
А уже через него – к реальному статусу-роли Софьи Андреевны. В отношениях её уже с реальным АКТ. При всех расхождениях!
В этом плане письмо А. К. к Б. М. от декабря 1873-го выглядит более, чем забавным (странным!).

[Марина очаровательна и психологически изображена весьма удачно. Князь великолепен, кузина очень хороша, всё в целом получилось превосходно и нисколько не банально.
... Жена моя шлёт Вам дружеский привет.]

С очаровательностью Марины соглашусь. Остальное... Особенно – с «дружеским приветом жены»...
То ли АКТ и в самом деле был настолько «очарован» (не образом Марины, а Софьей Андреевной – при всех её действительных выкрутасах!), аки «святая простота», то ли...
Игра! И уже не на грани, а за нею.
Понимаю, что Б. М. писал Дину не с С. А. Но к чему писал именно так, догадываюсь...
Чуть уклоняясь, уже относительно очаровательной Марины тоже кое-что подмаячивает. А именно – русалочье (читайте о путешествии на лодочке).
Тогда и вовсе получается – между молотом и наковальней. То бишь – между огнём (вампир-упырь – в сгорание) и водой (утопление).
Ай, да Маркевич! Ай, да Цу-Кин-Цын!
Цитирую из самого Толстого (1869)

Сидит под балдахином
Китаец Цу-Кин-Цын
И молвит мандаринам:
«Я главный мандарин!

Это – пока только о «Дине». Мельком...
А нас ещё и Диана дожидается. Да ещё как!
Но о ней – в следующем. А здесь – чуть подрихтуем.
В приведенном мною фрагменте, Болеслав Михайлович отсылает нас к незаконченной «Сказке для детей» М. Ю. Лермонтова. «Детского» там, конечно... Ну, это у одного из виднейших наших (российских) классиков-демонофилов – такой юмор был. Демонический.
«Сказка» пусть и осталась незавершённой (интересно – насколько?!), но в главном обжитой.

22
«Ее смущали странные мечты.
Порой она среди пустого зала
Сиянье, роскошь, музыку, цветы,
Толпу гостей и шум воображала;
Кипела кровь от душной тесноты;
На платьице чудесные узоры
Виднелись ей, – и вот гремели шпоры,
К ней кавалер незримый подходил
И в мнимый вальс с собою уносил;
И вот она кружилась в вихре бала
И утомясь на кресла упадала…
23
«И тут она, склонив лукавый взор
И выставив едва приметно ножку,
Двусмысленный и темный разговор
С ним завести старалась понемножку;
Сначала был он весел и остёр,
А иногда и чересчур небрежен;
Но под конец зато как мил и нежен!
Что делать ей? – притворно-строгий взгляд
Его, как гром, отталкивал назад,
А сердце билось в ней так шибко, шибко,
И по устам змеилася улыбка.

Это – лермонтовский образ четырнадцатилетней Нины, уже достаточно облучённой к этому моменту аристократичным демоном.
Нина... Дина... 14 лет...
Б. М. честен в своих перекликах. Притом – забавно передёргивает.
У него покойный муж матери Дины, судя по всему, с Сенатской площади попадает в Сибирь, где и погибает. А про «бурю 1825-го» – как бы метафорически.
У М. Ю. же действительно оговаривается мощнейшее ноябрьское 1824-го года наводнение в Санкт-Петербурге

10
«Тому назад еще немного лет
Я пролетал над сонною столицей.
Кидала ночь свой странный полусвет,
Румяный запад с новою денницей
На севере сливались, как привет
Свидания с молением разлуки;
Над городом таинственные звуки,
Как грешных снов нескромные слова,
Неясно раздавались – и Нева,
Меж кораблей сверкая на просторе,
Журча, с волной их уносила в море.
11
«Задумчиво столбы дворцов немых
По берегам теснилися, как тени,
И в пене вод гранитных крылец их
Купалися широкие ступени;
Минувших лет событий роковых
Волна следы смывала роковые,
И улыбались звезды голубые,
Глядя с высот на гордый прах земли,
Как будто мир достоин их любви,
Как будто им земля небес дороже…
И я тогда… я улыбнулся тоже.

Правда, в первой же публикации (1842) цензура похерила строки о роковых событиях минувших лет, заподозрив Лермонтова в каких-то нежелательных намёках-параллелях. Ну, а Маркевич, спустя 30 лет на это, по-своему, отреагировал.
К чему?! – Если бы та публикация случилась не в 40-е, а в 70-е, всё походило бы на утончённый донос. Хотя... В 70-е цензура на такое уже не заносилась.
А к «Сказке» Лермонтова... Желающим рекомендую перечитать её вместе с «Портретом» А. К.
Вопиюще похожего отыщется по самое то. В описании домов, залов, прочего... Ну, и, конечно – в типажах подростков: у А. К. – мальчика, у М. Ю. – девочки.
Значит, Маркевич внимательно читал и то, и другое.
Что Толстой не прошёл мимо «Сказки» – тоже понятно.

16.10.2024