Седьмая

Бабуля не раз с потаенной грустью вспоминала, что в 1941 году созревал невиданный урожай хлеба. Но тут разразилась война – и не одно лишь спелое зерно пропало на корню, очень много людей сгинуло в то страшное лето, да и потом, во все долгие дни, месяцы и годы Великой Отечественной. Бабулин муж пошел на войну по мобилизации, а сыночек, по родству дядька мой, а тогда всего лишь 17-летний парень Анатолий, - добровольцем. И пропал мой названный дед без вести осенью 1941-го года, да так и не нашелся никогда. И где он голову свою честную и добрую сложил: то ли сразу после выезда из военкомата в мясорубке подо Ржевом, то ли в битвах ближе к Москве -  неведомо… А на хуторах пошла «карусель»: то немцы придут, то партизаны, то – немцы, то - партизаны… Немцы грабили днем, партизаны – по ночам. Защитники-то они были условные, даже сомнительные – многим просто хотелось выжить, воевать было особенно нечем (у них из оружия имелись только охотничьи ружья), да и лесов серьезных, где можно было бы устроить партизанские отряды, в тех краях не было. Немцы поставили своего старосту – гада и пьяницу Егора Волосатого: тот так усердствовал, что у мамы с бабушкой как-то все съестное выгреб, даже припасенные на зиму сухари откопал (под новый, 1942-й год, его партизаны в лесу повесили). Немцы брали, что видели, партизаны выгребали подчистую (они ж «свои» – все тайнички находили шустро) … так как-то и дожили до начала 1942-го, а тут пошла Красная Армия оккупантов давить!  Ну, и своих заодно… Немцы, драпая от наших, задержались слегка и, жалеючи мирных жителей, выгнали всех часа за три до атаки Красной Армии. Спешили, но не успевали - говорят, сами все там потом и полегли, пленных-то наши почти не брали в тех боях… И пошли бабуля с моей мамой в толпе таких же выгнанных из родных домов, взяв с собой документы и сундучок с самым «ценным», куда-то на Смоленщину. Через день их обстрелял из пулемета немецкий самолет, человек 20 погибли, остальные разбежались по лесу, маму ранило в ногу. Хорошо, что пуля прошла по касательной, не задев кости, вырвала кусок мяса, который висел на коже, бабуля положила туда какую-то траву (мама не помнила, какую именно), остановила кровь, крепко прижала  этот самый кусок мяса, а кожу пришила шелковой ниткой; туго забинтовала бинтом, который нарвала из своей чистой нижней рубахи, несколько дней находила в сундучке какие-то сухие травы и прикладывала к ране – и вот каким-то чудом ногу маме сохранили. Но идти было все равно тяжело,  приходилось  все время опираться на бабулю, и тогда закопали они в лесу сундучок с какими-то вещами и любимой бабулиной швейной машинкой «Зингер», который несли все это время вдвоем. Место приметили, не помню, как и чем. Главное, что потом они то самое место все же нашли - года через полтора откопали сундучок. И чудесным каким-то образом, ничего не испортилось - ни машинка, ни тряпочки разные; машинку эту я всего несколько лет назад подарил кому-то, у кого жена еще пока не разучилась шить, вполне рабочая машинка была…
А история того сундучка была еще долгая: на нем бабуля спала годами в нашей крошечной комнатке на Таганке, а потом он переехал на дачу – там и стоит, небось, до сих пор, если не истлел окончательно.