Heinrich von Kleist 1777-1811 Хайнрих фон Кляйст

Перевод с немецкого

Рис. Гл. Сильвестровой

    UEBER DAS MARIONETTENTHEATER
    О ТЕАТРЕ МАРИОНЕТОК


    Пребывая зимою 1801 года в М., как-то вечером я повстречался в одном из городских парков с господином Ц., который уже в течение некоторого времени подвизался в качестве танцовщика местной оперы и снискал чрезвычайный успех у публики. Я признался ему, что был удивлен, не раз находя его среди посетителей театра марионеток, расположившегося на рыночной площади и увеселявшего чернь набором нехитрых театральных фарсов, перевитых пением и танцами. Он же, уверив меня, что эта кукольная пантомима доставляет ему немалое удовольствие, прямо заметил, что танцор, желающий усовершенствовать свое искусство, многому может научиться у кукол.
    Поскольку мнение это, судя по тому виду, с которым оно было им высказано, как показалось мне, таило в себе нечто большее, нежели простую причуду, я подсел к нему, чтобы поближе познакомиться с основаниями столь странного утверждения. Он спросил меня, неужели и сам я не нахожу, что во время танца некоторые движения кукол, в особенности же меньших из них, весьма грациозны? Этого я не мог отрицать. Группу из четырех крестьян, проворно отплясывающих в такт музыке, и Тенирс не мог бы изобразить забавнее.
    Я осведомился о механике этих фигурок, о том, каким образом возможно так управлять их суставами и отдельными членами, чтобы, не удерживая в пальцах мириады нитей, достичь ритма движения или танца.
    Он отвечал мне, что не следует думать, будто каждый член в отдельности переставляется и направляется кукольником в различные моменты танца. Каждое движение, сказал он, имеет центр тяжести; вполне достаточно руководить им внутри фигурки; члены, представляющие собой не что иное, как маятники, следуют ему без какого бы то ни было воздействия механически. К этому он добавил, что сами движения весьма просты, что всегда, когда центр тяжести перемещается по прямой, члены описывают кривые, и что часто выведенное из состояния покоя случайным прикосновением целое приходит в ритмическое движение, уподобляющееся танцу.
    Это замечание, как мне сперва показалось, проливает некоторый свет на то удовольствие, которое он испытывал в театре марионеток. Между тем я не предполагал, какие выводы он собирался сделать впоследствии.
    Я спросил, не думает ли он, что кукольник, управляющий марионетками, и сам должен быть танцором или, по меньшей мере, иметь понятие о красоте, сокрытой в танце.
    Он пояснил, что, хотя дело и несложно с точки зрения механики, из этого все же еще не следует, что им можно заниматься, вовсе не обладая никаким чувством. Линия, описываемая центром тяжести, весьма проста и, как он полагает, чаще всего прямая. В тех случаях, когда она представляет собой кривую, то и тогда ее кривизна, по-видимому, не превышает первого или, самое большее, второго порядка, – впрочем, и в этом последнем случае не выходя за пределы эллипса, каковая форма является вполне естественной для движений простертых конечностей вследствие наличия суставов и не требует большого искусства от кукольника. Но с другой стороны, эта линия заключает в себе нечто таинственное. Ибо представляет собою не что иное, как путь, по которому устремляется душа танцора, и он сомневается, может ли она быть найдена иным способом, без того чтобы кукольник сам не перемещался в центр тяжести марионетки, то есть, иным словами, не участвовал в танце.
    Я возразил, что мне процесс этот представляется столь же бездушным, как верчение ручки при игре на шарманке.
    Никоим образом, отвечал он; скорее всего движения пальцев соотносятся с движением присоединенных к ним кукол довольно искусственно, приблизительно так, как числа с логарифмами или асимптота с гиперболой. Но вместе с тем, по его мнению, также и эта последняя частица духа, о котором он говорил, может устраняться из марионеток, а их танец переноситься всецело в сферу механических сил, управляемых, как я себе и представлял, посредством верчения рукоятки.
Я выразил свое удивление перед тем, какого внимания он удостаивает этот вид изящного искусства, созданный специально на утеху публике. Мало того, что он считал его способным достигнуть более высокого развития, он, казалось, сам принимал в этом участие.
    Он улыбнулся и сказал, что берет на себя смелость утверждать, что если бы механик сумел изготовить марионетку в соответствии с его требованиями, то с ее помощью он показал бы танец, недоступный ни ему самому, ни любому другому искусному танцовщику своего времени, не исключая даже и Вестриса. Слышали ли вы, спросил он, в то время как я молча уставился в землю; слышали ли вы о тех механических ногах, которые английские умельцы мастерят для несчастных, сделавшихся калеками? Нет, откликнулся я, мне на глаза никогда не попадалось ничего подобного. Очень жаль, продолжал он, ибо, если я скажу вам, что эти несчастные танцуют с их помощью, то, боюсь, вы мне не поверите. Да что я говорю – танцуют? Правда, круг движений их ограничен, но зато те, которые им доступны, протекают в покое, легкости и изяществе, приводящих любого, способного задуматься, в изумление.
    Я шутливо заметил, что, выходит, он уже нашел своего механика. Ибо искусник, который в состоянии изготовить столь поразительные протезы, уж наверняка сумеет сделать и целую марионетку, руководствуясь его указаниями. Так каковы же, спросил я, в то время, как он, в свою очередь, потупившись, уставился в землю, каковы же все-таки те требования, которые вы предъявляете к артистическим свойствам ваших марионеток?
    Ничего, отвечал он, из того, что бы еще не существовало: соразмерность, легкость, но всё в более сильной степени; в особенности же естественное размещение центра тяжести.
    А преимущество, которое будет у этой куклы перед живыми танцовщиками?
    Преимущество? Прежде всего негативного свойства, мой любезный друг, а именно то, что она никогда не станет жеманничать. Ибо жеманство, как вы знаете, возникает, если душа (vis motrix) оказывается в каком-либо ином пункте, вне центра тяжести движения. Поскольку кукольник посредством проволоки или нити не властен не над какими-либо другими точками, кроме этой, все остальные члены, как это и должно быть, мертвы или являются чистыми маятниками, подчиняясь всего лишь закону тяжести, – поразительное свойство, которое напрасно вы стали бы искать у большинства наших танцоров. Вы только посмотрите на П., продолжал он, когда она, исполняя роль Дафны и преследуемая Аполлоном, оглядывается на него; душа ее находится в поясничных позвонках, она сгибается, готовая переломиться, как наяда школы Бернини. Взгляните на юного Ф., Париса, окруженного тремя богинями и протягивающего яблоко Венере; душа его – вид этого, право, ужасен! – помещается в локте. Эти промахи неизбежны, прибавил он резко, с тех пор как мы вкусили от древа познания. Но врата рая заперты, и херувим на страже; мы обречены скитаться по свету, выискивая, не удастся ли нам тайком как-нибудь попасть туда снова.
    Я рассмеялся. – В самом деле, подумал я, дух не может заблуждаться там, где его нет. Однако, заметив, что мой собеседник еще не высказал всего того, что у него было на сердце, я просил его продолжать.
    К тому же, продолжал он, у кукол то преимущество, что они антивесомы. Инерционность материи, это из всех ее свойств наиболее противящееся танцу, им неизвестна, ибо сила, вздевающая их в воздух, превышает ту, что приковывает их к земле. Чего бы не пожалела наша милая Г., чтобы стать на 60 фунтов легче, либо, совершая свои пируэты и антраша, употреблять их себе на пользу?
    Марионеткам, так же как эльфам, почва нужна лишь для того, чтобы, коснувшись ее, мгновенной задержкой вновь оживить порыв всех своих членов; мы же нуждаемся в ней, стремясь к покою, отдыху от напряжения танца: момент, который сам по себе, очевидно, не является танцем и с которым больше нечего делать, кроме как, по возможности, от него быстрее избавиться.
    Я заметил, что сколь ловок ни был бы он в своих парадоксах, ему никоим образом не удастся заставить меня поверить, что в этой составленной из сочленений фигурке может быть больше грации, чем в человеческом теле.
    На что он заявил: человеку было бы просто немыслимо сравняться в этом с марионеткой; только Бог в состоянии здесь потягаться с материей, – вот та точка, где оба конца кольцеобразного мира совмещены друг с другом.
Мое удивление возросло еще больше, и я не знал, что сказать в ответ на столь странные утверждения.
    Похоже на то, продолжал он, закладывая в нос щепотку табаку, что вы без особого внимания читали третью главу первой книги Моисея; а с теми, кто не знаком с этими первыми шагами человека на пути познания, нельзя подобающим образом говорить ни о последующих, ни тем более о последних.
    Я сказал, что достаточно хорошо знаю, какой ущерб естественной грации причиняет сознание. Один известный мне молодой человек из-за мимолетного наблюдения, прямо у меня на глазах, утратил свою невинность, райское блаженство, которое впоследствии он уже не мог вернуть, несмотря ни на какие усилия. Но какие выводы, добавил я, вы из этого сделаете?
    Он осведомился, что за случай имел я в виду. Я рассказал, как, будучи на купаниях, около трех лет тому назад, я познакомился с молодым человеком, весь облик которого отличался удивительным изяществом. Ему, вероятно, не было и шестнадцати лет, и зачатки кокетства, вызванные благосклонностью женщин, проглядывали в нем еще весьма отдаленно. Случилось, что как раз незадолго до этого, в Париже, мы видели «Юношу, вытаскивающего занозу», – слепок с этой статуи широко известен и имеется в большинстве немецких коллекций. Взгляд, брошенный в большое зеркало как раз в тот момент, когда он, чтобы дать обсохнуть ноге, поставил ее на скамеечку, напомнил ему об этом; он улыбнулся и сказал мне о сделанном им открытии. Признаться, одновременно с ним и я сделал такое же; но то ли, чтоб убедиться в совершенстве той грации, которой он обладал, то ли, чтоб оказать хоть какое-то целебное действие на его кокетливость, я рассмеялся, возразив, что это ему просто привиделось. Он покраснел и поднял ногу еще раз, демонстрируя мне это движение; но попытка, как это и следовало предположить, не привела ни к чему. В замешательстве он ставил ногу снова и снова, чуть не десять раз кряду, но – увы! – он был не в состоянии повторить эту позу. Куда там! В его движениях появилось нечто комическое, что заставляло меня с трудом удерживаться от смеха. С этого дня, именно с этой минуты, с юношей стало происходить какое-то непостижимое изменение. Целыми днями простаивал перед зеркалом, одно за другим лишаясь всех своих прелестных достоинств. Казалось, какая-то невидимая, непонятная сила опутала железной сетью свободную игру его жестов, и по истечении года в нем нельзя было обнаружить ни следа того очарования, которое обычно делало его столь привлекательным в глазах окружающих. И теперь еще найдется кто-нибудь из тех, кто был свидетелем этого странного и печального происшествия и мог бы в том, что я вам рассказал, подтвердить каждое слово.
    В таком случае, дружелюбно откликнулся господин Ц., я должен рассказать вам другую историю, которая, как я полагаю, придется здесь весьма кстати. По пути в Россию я очутился в имении господина Г., одного лифляндского дворянина, сыновья которого как раз в это время настойчиво упражнялись в фехтовальном искусстве; особенно старший, только что вышедший из университета, мнил себя виртуозом, и даже предложил мне рапиру, когда я однажды утром заглянул в его комнату. Мы приступили к фехтованию, но только случилось так, что я все время одерживал верх. И надо же было так его огорчить! Чуть не каждый сделанный мною выпад достигал цели, и наконец рапира его полетела в угол. Поднимая ее, он полушутливо, хотя и не без досады, заметил, что нашел во мне своего мастера; но, впрочем, никто в мире от этого не избавлен, и сейчас он хотел бы отвести меня – к моему. Его братья громко расхохотались и с криками «Вперед!», «В конюшню!» ухватили меня за руку и потащили к медведю, содержавшемуся там их отцом, господином Г. Медведь, когда я в изумлении к нему приблизился, встал на задние лапы, прислонившись спиной к столбу, к которому он был привязан, и смотрел мне прямо в глаза, подняв вверх правую лапу, готовую для удара, – это была его исходная стойка. Я подумал, не грежу ли я, когда увидел перед собой такого противника, но «Колите! Колите же!» проговорил господин Г, и попробуйте хоть раз достичь цели. Я сделал выпад, несколько успокоившись после первого удивления, – медведь парировал удар коротким движением лапы. Я попытался обвести его обманным приемом, – медведь даже не шелохнулся. Я бросился на него со всею ловкостью, на которую был способен; человеческая грудь, без сомнения, была бы пронзена насквозь, – медведь парировал удар коротким движением лапы. Теперь я сам оказался в положении юного господина Г. Схватка со столь серьезным противником поистине заставляла меня терять самообладание. Финты и удары сменяли друг друга, я обливался потом, – напрасно! Мало того, что медведь, как лучший фехтовальщик в мире, парировал все удары; на финты – никто в мире не смог бы подражать ему в этом – он не реагировал вовсе: впившись глазами в мои зрачки и словно проникая мне в душу, стоял он, подняв лапу, готовую для удара, и не двигаясь с места, если движения мои оказывались лишь увертками.
    Поверите ли вы в эту историю?
    Бесспорно! – воскликнул я возбужденно, в любых устах она звучала бы правдоподобно, тем более в ваших!
    Ну так вот, мой любезный друг, произнес господин Ц., теперь вы обладаете всем необходимым, чтобы понять меня полностью. Мы видим, что, как правило, чем слабее и глуше проявляется в органическом мире способность к рефлексии, тем сильнее и лучезарнее становится грация. Как пересечение двух прямых, по одну сторону точки, которое, миновав бесконечность, внезапно появляется с другой стороны; или же изображение в вогнутом зеркале, после того как оно уйдет в бесконечность, вновь стоит перед нами, – так же точно и грация возникает при переходе познания чрез бесконечность; так что в наиболее чистом виде она существует одновременно в той подобной человеку структуре, которая обладает либо никаким, либо бесконечным сознанием, иными словами – либо в членистом человечке, либо в Боге.
    Итак, сказал я немного рассеянно, мы еще раз должны вкусить от древа познания, чтобы вернуться к состоянию невинности?
    Разумеется, отвечал он, и это станет заключительной главой мировой истории.