Из ненаписанной книги

Ты мне – букеты
Шипами в предсердие;
Я тебе вместо ответа –
Бессмертие.

             ГОСТИНИЦА.

Как только мы зашли в номер, тут же, не сговариваясь, одновременно выключили свои телефоны. Но сняли ли мы обручальные кольца? Этот жест казался логичным, но, может быть, выглядел бы слишком обдуманным, театральным. Я же была слишком оглушена происходящим. Сначала я долго сидела в холле гостиницы и ждала, когда он получит карточку, потом мы медленно поднимались в лифте, в полном молчании, торжественно и обреченно, словно на эшафот, очень высоко, а очнулась я только тогда, когда в номер зашла служащая с непроницаемым лицом - проверить комнаты: мы пробыли там от силы часа три – и, умирая от стыда, должно быть, тогда же я кольцо и сняла. Не меняя выражения лица, она кивнула: «Все в порядке!» - да разве ее удивишь! – и мы вышли из номера.

Но что же было между?

Взросление, настоящая встреча с собой и миром происходит после грехопадения. Так писал Джойс. Впрочем, это придумал не он. Адам и Ева были выброшены из рая в бесплодную пустыню именно потому, что прежний мир перестал для них существовать, а нового для них – познавших не столько другого, сколько себя самих – еще не было придумано. Вот оно, наказание: возделывать теперь эту каменистую, растрескавшуюся почву, жадно искать родники, возводить под палящим солнцем оазисы - и вспоминать, вспоминать, без возможности вернуться…

В номере, в момент самой острой близости, под его руками на меня нахлынуло такое глубокое чувство вселенского одиночества, что я ничего не запомнила: ни радости, ни печали. Даже не грех, где же тут грех, если необратимость пустыни заслонила собой все наслаждение? А ведь я люблю его, и он меня, и разве не целый год мы к этому шли? Разве он не рискует сейчас всем своим благополучием намного больше, чем я?

В любом случае, на выходе из гостиницы меня встретила пустыня. Мир был другой настолько, что я зажмурилась. По пыльным майским улицам бегали трамвайчики. Незнакомая для меня Москва – станция Измайловская: зеленая и какая-то допотопная.

В переходе он купил мне большой букет розовых тюльпанов. Кольцо я уже успела на тонкий палец надеть – нанизать! – («как колечко на палочку детской пирамидки!») – вечно оно на нем болталось и сваливалось; а он свое, должно быть, и не снимал, оно, вероятно, и не снималось вовсе: широкое, добротное. «Как оковы». Как кандалы. Руки у него полные, холеные, кисти маленькие, мягкие.

Мы быстро разошлись: это была его ветка, могли увидеть: друзья, знакомые. Я зашла в вагон, а он стоял на платформе и смотрел на меня. В черном пальто, в тонком шарфике, повязанном на французский лад (как нелепо смотрятся они на русских мужчинах!) Весна была холодной. Я прижимала к груди тюльпаны, а он стоял и смотрел; поезд тронулся, и вдруг он улыбнулся и подпрыгнул, широко раскинув руки.

Он был на десять лет моложе меня.

Его звали Юрий.

                ***

Растаял особняк в ночи,
Завален снегом сад.
Давно утеряны ключи:
Стучи – и отворят…

               ДАНТЕС.

Чистопрудный бульвар по утрам тонет в голубоватой дымке. И дом голубой, лазоревый, с белой лепниной на фасаде – невиданные звери и заморские птицы. Бывший доходный дом церкви Троицы на Грязях. И у меня есть ключ от этого дома, от волшебной шкатулки с диковинами.

Офис на первом этаже, а над нами бесконечные коммуналки: алкоголики, столетние старики, темные личности. В подъезде пахнет кошками и мочой, точно и не самый центр дорогой Москвы, а петербургские трущобы.

И в офисе, как в квартире: кухня с круглым столом под абажуром: диванчики с бахромой; старые вытертые скатерти, пишущие машинки из разных эпох (Продюсер коллекционирует) и прочий антиквариат. Алкоголь в свободном доступе. У меня на подоконнике, например, стоит пузатая бутылка кальвадоса пыльного темного стекла – драгоценность из Парижа. По правде сказать, квартиру эту мы называем «нехорошей».
Каждое утро совещание.

Если бы мне сказали раньше, что знаменитый французский комик Пьер Ришар будет вызывать у меня одно-единственное чувство:

- Еще и ты свалился на моею голову! – я бы не поверила.

Не продаются билеты на Ришара в Вахтангова, точнее, продаются плохо: катастрофа и море переживаний. Продюсер вызывает меня в кабинет:

- Наденька, ну ты же психолог по образованию. Что делать! Что делать! Нет продаж, совсем нет, а премьера через неделю…

(Ольга Николаевна продает билеты так: «Вы знаете, что к нам Ришар приезжает? А сколько ему лет, знаете? Так вот, это последняя возможность его живьем увидеть! Последняя!»)

- Надо рекламу дать, - говорю я. («Евреи, кладите больше заварки»).

При чем тут я вообще?

- А если без рекламы? Это же все деньги! Без рекламы – подумай, как – ты же психолог! – можно же как-то продать…

- Нельзя.

На совещании завпост волнуется:

- Куда-то исчезла заявка на контрабас!

(Спектакль на полтора часа, с переводом: Ришар рассказывает истории, его сын аккомпанирует на контрабасе).

- Контрабаса не будет.

- Как не будет!

- Сын Ришара руку сломал. Но у него есть еще один – Оливье – он на саксофоне умеет – поэтому будет саксофон.

Прямо какие-то дети лейтенанта Шмидта!

Но что говорить, если мы недавно продали «японское искусство» - японский танец, не то кабуки, не то бунраки – и не где-нибудь, в Малом театре. Полный зал. Как сказала помощник режиссера, «узбеки они или туркмены, не знаю, все равно в японском танце никто ничего не понимает».

- Приехал йог, любимец Рабиндраната Тагора, - острила я.

Да ведь я и сама была на этом спектакле, работала администратором. Успех был грандиозный. На невежестве и тщеславии публики все и держится.

Для убедительности в прессе писали, что главный актер труппы назван «живым достоянием Японии» и внесен в какую-то японскую Красную Книгу.

Как говорят в театре: и не такие гастроли проваливали!

Но Ришар точно неподдельный, настоящий. Хотели сначала везти Депардье, но Продюсер сказал:

- Он пьет. Мы с ним намучаемся тут, мало того, что у нас весь офис не просыхает…

Если повезет, утром мне удается вскочить в трамвайчик, тот самый маленький легендарный облезлый красный вагончик, который быстро и весело летит по бульвару. Сегодня из окна я успела заметить странного молодого человека в белой рубашке: он шел так мерно, размашисто, помогая себе руками, точно солдат: «раз-два», «раз-два». «Отчего он так странно идет», - равнодушно подумала я. – «Точно Железный Дровосек». И трамвайчик полетел дальше, оставив шагающего далеко позади.

И вдруг молодой человек в белой рубашке стоит прямо передо мной.

- Познакомьтесь, наш новый заведующий постановочной частью, Александр Сергеевич. Закончил ВГИК, работал художником по свету. Теперь у нас будет. Туся, представьте Александра Сергеевича коллегам.

- Ах, Вы Александр Сергеевич! Пушкин? – кокетливо говорит Туся, улыбаясь и встряхивая желтыми кудряшками. Ей под шестьдесят, но она все еще Туся – это оттого, что ее никто не уважает. Но отчего не уважать Тусю? Она милая и беззлобная, разве что отчаянно трусит и живет в вечном страхе увольнения, поэтому готова на любые подлости, лишь бы сохранить за собой место. Как-то она по ошибке отдала мне неверную распоясовку и я напечатала билеты на спектакль с ценой меньшей, чем было утверждено, и дала их в городские кассы, и Туся спешно и тайно перекрасила в своем компьютере схему зала, но, к сожалению для нее, я всегда снимала копии с листов, которые она мне давала. А ведь Туся знала, что я совершенно одна, ни мужа, ни родни, снимаю квартиру, мне платят меньше всех и обвинение в потере нескольких сотен тысяч стало бы для меня катастрофой.

Как-то она подарила мне двух стеклянных уточек: «На счастье и замужество». «Те уточки, которые тебе дала Ольга Николаевна, неправильные, а мои правильные!» Ольга Николаевна купила мне утиную пару в виде солонки и перечницы.

- Вы Пушкин? – кокетливо говорит Туся.

- Я Дантес.

- Ах, Вы Дантес? – не унимается Туся. – Так значит, это Вы убили Пушкина?

- Да. Именно так. Я убил Пушкина в себе.

Я рассмеялась и подняла глаза. На меня в упор тоже смотрели глаза – черные, смеющиеся, окаймленные тенями. Никакой он не Дантес, и даже не Пушкин: точная копия фотографического портрета Модильяни. Рука в кармане. Шарф. Бездна во взгляде.

- Надя, кто сегодня на спектакле работает?

- Слава Богу, не я. Сегодня Безруков играет, опять поклонницы ломиться будут. Я их опасаюсь.

Впереди выходные, и, на счастье, выходные без спектаклей. Тяжелая дверь, июньский вечерний бульвар, жерло метро. На эскалаторе меня обгоняет кто-то, оборачивается и встает прямо передо мной, на ступеньку ниже. Модильяни.

- Привет. Домой?

- Привет. Домой, куда же еще.

- Давай на «ты». Поедешь со мной на репетицию завтра? В ДК. Это где-то на севере. Черт, я сам Москву плохо знаю, я в Мытищах живу.

- На репетицию?

- «Территория страсти». Мне еще реквизит потом ехать доставать. Телефон давай!

И он быстро бежит вниз по эскалатору, исчезает в толпе. Как он меня догнал вообще, неужели шел за мной от самых дверей агентства?

Мне ехать до моей окраины полтора часа. Привычная серая муть метрополитена, ежедневная, засасывающая. Я спасаюсь книгами. Сегодня книги нет, я просто смотрю на свое отражение, откидываю волосы, пытаюсь угадать, красива я - или уродлива.

На телефон приходит смс: "А ты мне грудь показала! Я стоял на ступеньку ниже и рассмотрел. Ты лифчики вообще не носишь? Нежная..."

И все вокруг перестало казаться таким беспросветным.
          
                ***
Зачем-то в зоопарк ходили мы.
Но ни зверей,ни птиц не помню я,
А помню лишь предчувствие беды.
Холодная весенняя скамья,
"Как сорок тысяч братьев!"- и тюльпаны
Я принесла потом к себе домой.
Зима в тот год явилась слишком рано:
На голову, как пеплом, сединой...
А чем за это расплатился ты?
 
              ЗООПАРК.

- А что потом?

- Пусть это «потом» сначала наступит…

Зачем мы вообще пошли в зоопарк? Хотя сначала мы вовсе не собирались в зоопарк, мне казалось, мы вовсе никуда не собирались, это был единственный наш будний выходной «за свой счет».

Мы встретились на Тверской, и я попросила проводить меня мужа – я боюсь ездить в метро. Живу в большом городе, каждый день вынуждена ездить – годами – и каждый раз земля уходит у меня из-под ног, особенно в длинных и узких московских переходах: кажется, упадешь – и равнодушная толпа пройдет по тебе и потечет дальше, будто тебя и не было…

Я вышла, а муж поехал дальше по своим делам. Он даже не спросил, зачем и куда я еду.

Я вышла на Тверской, и мы тут же увидели друг друга. Он стоял у стеклянных витрин магазина Беннетон, в клетчатой светлой рубашке, пальто в руках – солнце! Расстегнутая верхняя пуговица у ворота. Я привстала на цыпочки, и он медленно стал целовать меня. А потом пошли – куда глаза глядят – мимо Макдональдса, в переулки, и в каком-то из них фотографы при свете софитов снимали красавицу-модель в жестком коконе кружев, с сухими цветами в руках. Пыльное кольцо бульваров.

Мы прошли мимо его любимых Патриарших – «отчего мне так не нравится здесь? Почему Москва представляется мне всегда какой-то фантасмагорией, декорацией к романам Пелевина?» Город-мачеха.

И вдруг мы оказались у Зоопарка. Улица-стрела, серые громады Баррикадной заслонили солнце, и меня знобило в моем шерстяном пальто. Солнце скрылось, дул холодный, бесконечный ветер, точно в трубу.

Зачем-то мы купили билеты и вошли. В будний день зоопарк был пуст: ни детей, ни влюбленных пар. Остановились у вольера с птицами. В нем уныло бродили куры.

- Давай сядем.

Рядом служитель подметал дорожку. Меня так и не перестало знобить.

- Зачем ты вообще меня сюда привел?

- Пойдем!

У входа в метро мы остановились. Я подняла воротник пальто, привстала на цыпочки…

- Я забронировал номер в отеле.

- Но… Об этом даже и речи не было…

- Я уже оплатил его.

- И речи не было ни о чем подобном! И… Ты же сам понимаешь – я не могу.

И он сказал, тихо, так тихо, что я едва расслышала, скорее поняла по движению губ, без его обычного, раздражающего меня пафоса:

- Я просто очень хочу быть с тобой.

«Уже заплатил». Просто хочу быть с тобой. Просто. Что-то во мне дрогнуло. Мы прошли через турникеты, мелькнули их никелированные бока.

«На платформе я скажу ему, что это невозможно, сяду в другую сторону и поеду домой». Мы вошли в вагон в сторону Измайловской. «Ладно, я просто проеду с ним несколько остановок. Как будто провожаю его. А потом выйду, сяду в свою сторону и поеду домой». Мы вышли из вагона и очень быстро пошли вперед: эскалатор, переход, улица. Гостиница «Измайловская», огромная безликая серая книга. «Я просто зайду в лобби, представлю себе, что все это будто в кино…»

Он ушел в стойке, а я осталась сидеть в глубоком кресле. Было три часа дня. Меня так и не переставало знобить, и я тайком вытащила из сумки градусник: нет, температура невысокая, что же тогда?

«Я просто должна встать и уйти. Он не заметит, он стоит спиной, холл огромный, людей, как в аэропорту, и, если я пойду очень быстро…»

Он вернулся, и мы пошли к лифту. «Я просто посмотрю, какой номер у комнаты. Забавно, вдруг он будет 2046?»

Но в последний момент я забыла взглянуть на него.