Погребальный костёр

Дело было в июне. Лет до пятнадцати родители, дабы отдохнуть от непоседливого, вечно попадающего в какие-нибудь неприятные истории чада, отправляли меня к бабке в деревню. О чем я, сказать по правде, нисколько не жалел. Благо свежий воздух, речка и куча знакомых ребятишек, с которыми, с утра до вечера, носился на лоне природы, забывая и про завтрак и про обед, питаясь прихваченным с дома огурцом и горбушкой хлеба. Там же попробовал первую сигарету. И с соседской девчонкой на сеновале переспал. Благо она относилась к акту соития проще, чем к выдавливанию прыща. Такие уж, в то время, были нравы, у местных подростков.

Теперь о моей бабке. Её старый, построенный еще при царе, потемневший от времени пятистенок, находился на самом краю деревни. Гости в этом доме были столь же редки, как наводнение в Сахаре. Хотя, надо сказать, бабку мою, с незапамятных времён почитали за ведунью, а то и за ведьму. И я, если не спалось ночью, иной раз видел, как некая тень, прошмыгивала на старухину половину, а через некоторое время, кланяясь до земли, уходила прочь. Не буду лукавить; много раз подкатывал к бабе Варе с кучей вопросов, вот только она всё отнекивалась и говорила, что просто помогала людям лечить разные хвори. Да, упаси бог, не брала за это ни единой копейки.
Хотя годы на дворе стояли насквозь атеистические (конец 60-х). И я, как правоверный пионер, ни в бога ни в чёрта не верил, но всё же сама атмосфера в старой избушке была насквозь пронизана какой-то мистикой. Висящие над русской печкой душистые травы, от которых кружилась голова и даже бывали некие смутные видения.
Божничка, в восточном углу, с закопчённой иконкой божьей матери и медной лампадкой, какую бабка, от чужих глаз, занавесила шторкой из куска старой цветастой юбки. Худющий, зеленоглазый, черный, как смоль, кот, которого баба Варя, видимо из принципа не кормила, а только поила молоком (питалась сия зверюга исключительно мышами. И, кстати, ко мне, котяра, относился вполне доброжелательно. Частенько спал у меня под боком, а в знак дружбы притаскивал и клал на подушку свежезадушенных мышей и крыс).
Плюс ежедневные молитвы, утром и вечером, которые я, сам того не желая — выучил наизусть.
В конце концов, мои просьбы, видимо допекли, несгооворчивую старушку. А может в том виновата четверть самогона, которую бабка торжественно водрузила на стол, вкупе с огуречным салатом, солеными, в сметане, рыжиками, крупно порезанной домашней колбаской и пачкой «Беломора».
Хотя до этого дня я ни разу не видел, чтобы набожная баба Варя курила.
Так вот… старушка налила себе полный стакан. Накапала мне половину, благо уже пятнадцать лет стукнуло, что по сельским меркам, учитывая послевоенный мужской недород, равнялось вполне взрослому парню. Выпили. Бабка только крякнула, захрустев свежим огурцом. А я протолкнул семидесятиградусную жидкость двумя глотками ядрёного, холодного кваса.
Как сейчас помню, по всему телу разлилось тепло, мозги затуманились (фон подходящий) и тут бабка начала свой рассказ.

— До революции это было, внучок. — умело прикурила зелёной спичкой длинную беломорину старуха и, выпустив густую струю прямо в сидящего на табуретке, сразу чихнувшего кота — продолжила.
— В ту пору, в здешних местах верховодил местный богатей Михеев Прохор Петрович. Был он здесь царь, бог и земский начальник.
Восемь деревенек были под его властью. Почти каждый мужик на него работал и был ему должен так, что и по гроб жизни не рассчитаешься.
Самодур был еще тот. Сколь людей из-за своих прихотей на тот свет отправил — не счесть.
То по пьянке заставит пару мужиков в яму к медведю спрыгнуть. Накачает их самогоном. Даст в руки по топору. Да толку то. Задерёт их мишка, да под насест утащит, чтоб значит мясцо завоняло. Потом сожрет. Так двумя вдовами на селе больше становилось.
А то, посреди зимы, отрядит малолетних ребятишек, в одних рубашках, до пупа, вперегонки, до заимки и обратно бегать. А это ни много ни мало — пять верст с гаком. Частенько и не добегали. То волк задерёт, то с тропки малец собьётся да замерзнет.
А на свой день рождения другую забаву выдумал. Самую красивую деваху себе в хату утаскивал. Да чтоб непременно нетронутой была и не старше семнадцати годков.
Мне же в ту пору аккурат шестнадцать минуло. Да красоты была неимоверной. Ты со мной нынешней не сравнивай, поросёнок, — заметив мой недоверчивый взгляд, шутливо щёлкнула баба Варя меня по носу. — Старость, миленькиий, никого не красит.
— Так вот, парни за версту заглядывались. От сватов отбоя не было. Батька мой в город подался на заработки, да так и сгинул там. Ни ответа ни привета. А ростила меня матушка в одиночестве. Также, как и я ныне, травками людей лечила, рожать тайком помогала, али от плода нагуляного избавиться. Ты меня внук не суди строго. Я, бывает и сейчас, нет нет, да и занимаюсь делом нечестивым. Шибко уж просят. Да бог милостив, — перекрестилась на божничку старушка.
— Мать покойницу, тоже колдуньей почитали. А я, как и ты, в это не верила. Был у меня жених. Васятка Кузнецов. Парень — кровь с молоком. Кудри вразлёт, росту под два метра, голубоглазый. Ажно сердце с одного взгляду заходилось.
Да вот незадача. Положил глаз на меня Прохор Петрович и в свой день рождения завалились к нам в избу трое его пьяных подручных. Стали меня силком на улицу волочь. Васятку мово, что в драку полез, без разговоров пристрелили из обреза, а матушке, что тоже заступиться хотела, дали коромыслом по башке. Дело было зимой. Связали меня супостаты, да как была, в ситцевом платьишке, бросили на подводу и, с гиканьем, да посвистом отвезли за пять вёрст на хозяйскую заимку.
Там привели в горницу, где за длинным столом сидела куча пьяного народу, а во главе стола сам Михеев.
Усадил меня рядом с собой. Кто-то сдёрнул с меня платье. На голову, типа обручального венца, нацепили венок из жгучей крапивы. Прохор Петрович самолично влил мне в горло цельный стакан самогона.
Я, само собой, быстро опьянела. Много ли мне, шестнадцатилетней, до этого не пившей ничего крепче квасу, соплюшке было надо.
Тут же загнул меня собачкой на столе, и, под общий хохот принялся насиловать. Самогонка мало помогала. Боль была жуткая. Не знаю сколько времени это продолжалось, только я потеряла сознание, а когда очнулась — увидела над собой незнакомую рожу бородатого мужика. Потом был второй… третий… десятый. А затем в горницу ввалился мой Вася. По пояс голый. С тремя дырками от пуль на груди. Волосы седые, всклокоченные, руки неимоверно длинные, лохматые, с острыми когтями на пальцах. Глаза красные, на выкате. И взревев, как раненый медведь, принялся рвать гостей на куски. Только кровавые ошмётки летели по углам. Не разбирал ни баб, ни мужиков. В оконцовке, вломился в комнату к, запершемуся на стальной засов, Михееву.
Вот только не помогло ему это.
Сорвал Вася с него одёжу, выжег раскаленной кочергой из печки (купчина орал так, что лопались стёкла в оконцах) глаза, кухонным тупым ножом отрезал муди и блудень. А, после, прибил, ещё живого, истекающего кровью, гвоздями к вкопанному около дома, трёхметровому, деревянному кресту. Напоследок окатил из колодца ледяной водой.
Затем бережно взял меня на руки. Вынес из горницы и положив на телегу вернулся в дом.
На морозе хмель из головы моментально выветрился. И я, во все глаза, глядела, как дом вспыхнул, будто свечка. Меня обдало жаром. Лошадь заржала и понеслась вскачь, по знакомой дороге, в деревню.
Должно быть, где-то, на повороте, меня из телеги выкинуло. Пришлось, почти голой, добираться по сугробам. Как дошла, про то не ведаю. Очнулась уже дома. А там матушка в сенках стылая лежит. Лицо почернело, словно обгорело, а в руке книжица тоненькая, будто живой человечьей кожей обтянута, с буквами непонятными внутри. Да на божничке иконка перевернутая и свеча горит толстая, черная. —
Бабка, видимо устала. Опрокинула ещё полстакана, закурила очередную беломорину. —
— Шуму, конечно, до потолка тогда было. Да только концов ни полиция ни уездное начальство так и не нашли. Решили, что угорел купчина с собутыльниками по пьяному делу, что в те времена у нас было не редкость. Вот только про крест с замерзшим Михеевым ни в разговорах, ни в газетах пропечатано не было. Видать начальство решило спустить дело на тормозах. Больно поперёд глотки, Прохор Петрович, стоял и им тоже.
А через девять месяцев у меня родился мальчик. И, что самое странное — вылитый мой Вася.
Хотя до сих пор не пойму, как такое может быть. Мы ж с им и не согрешили ни разу. Да и ты тоже, Антошка, здорово на него похож.

Не знаю, если бы не выпитые сто грамм, я бы наверное в ту ночь не заснул. А так отрубился сразу и спал без сновидений.
Через пару лет, после этого разговора, старая баба Варя тихо скончалась в своей постели.
Я, так думаю, спецом подгадала, к тому дню, когда я к ней на каникулы приехал. Так, что, считай, я её и похоронил. На кладбище, правда, местный батюшка не пустил. Так я выкопал могилку прямо на огороде, под старой раскидистой яблонькой. Самолично выстругал из кедровых досок деревянный крест. Покрыл морилкой и прикрепил единственную найденную, жёлтую фотографию, на которой с трудом можно было различить черты молодой, улыбающейся девушки.

Вот только после, каждый год, в один и тот же день, мне снится кошмарный сон, в котором здоровый, белобрысый детина, с выпученными глазами, разрывает в тускло освещенной горнице кучу людей, а затем, на белом покрывале снега, вспыхивает высокий погребальный костер. А рядом, на тёмном, деревянном кресте, в отблесках огня, скалит зубы, в страшной гримасе бородатый, обледенелый купчина.

P.S. Между прочим, не так давно, со мной стали происходить некоторые странности. Вчера на работе я пожал руку своему начальнику, как оказалось, избавив его от страшной головной боли. А сегодня утром, прямо перед пешеходным переходом, у меня развязался шнурок на правом ботинке и, пока я его завязывал — шедшего рядом со мной мужчину, буквально снёс, ехавший с дикой скоростью, грузовик. Так что если бы я не остановился, то с большой долей вероятности, был бы сбит, как и тот незнакомый попутчик насмерть.
Вывод я сделал однозначный: некоторые из бабкиных способностей передались по наследству мне. Не понимаю, почему это не коснулось отца — но факт остаётся фактом. Ведь не зря же я, подсознательно, не продал бабкину халупу (хотя по правде сказать, желающих въехать в ведьмину хату и так было немного. В основном те, кто не знал о ее прошлом). Теперь вот думаю бросить работу и переехать туда на совсем. При моих, до конца ещё не изученных способностях, без куска хлеба не останусь. Да и бабуля, я думаю, тоже не будет против.