Генка-немец

    
     Память - щтука интересная, она сохраняет в сердце, большей частью, яркие
запоминающиеся события, а многое обыденное теряется, стирается. Детство и
отрочество - особое время, когда закладываются основы мировоззрения, формируется характер и нравственные ценности человека, его представления о добре и зле, о правде и лжи. Именно в это время зарождается любовь "к отеческим гробам", к Родине. Здесь, на родной донской земле, это ощущается особенно - она густо пропитана кровью наших предков, гордых и свободолюбивых. Нет, это не высокие слова, не красивые лозунги патриотизма, это память на генном уровне. Жаль, что некоторые земляки эту память растеряли.

     Но всё по порядку. Генка Маврин чуть постарше меня и учился в школе на год раньше. С ним мы большой дружбы не водили, если не считать школьного хора, где он, я и Юрка Петров были запевалами. Я не обладаю и не обладал большими вокальными данными, а вот Генка с Юркой пели хорошо, слаженно. Почему Геннадий Иванович, наш учитель пения, взял меня и поставил с ними, я не знаю. Репертуар школьного хора составлял в основном из революционных и военных песен. Помню, как мы в шинелях с красными полосками и в краснозвёздных будёновках выходили на сцену клуба и под звуки баяна пели "Каховку", "Гренаду", "Землянку" и другие. С этими песнями мы объехали много хуторов, пели и в райцентре. В старших классах мы, конечно, пересекались, но дружбы большой не водили - я же дружил с Мишкой Мальчиковым, троюродным братом своим и Генкиным одноклассником.

     После школы я стал работать в колхозной мастерской, вначале учеником токаря, а затем через три месяца самостоятельно. Мой наставник, Николай Пряхин, которого все звали "Кешкой", был мастером высокого уровня и научил меня многому в профессии, что в дальнейшем пригодилось в жизни. Генка уже год трудился там же в слесарке. В МТМ мы сблизились и свободное время проводили вместе, часто бывали друг у друга в гостях. Я до сих пор помню всегда вежливого дядьку Валю и приветливую тётку Тоню, которые ко мне очень хорошо относились.Помню шутки и розыгрыши, которые Маврин устраивал - это было весело и, что интересно, не обидно. Так он подшутил над собственным отцом, который загнал в мастерскую на ремонт "Кировец", дядька Валя вначале даже разогнался с молотком за Генкой, но затем сам засмеялся и махнул рукой. Часто по вечерам, после танцев, провожали варламовских девчат, моих одноклассниц, но ничего серьёзного не было - было лёгкое увлечение и юношеская влюблённость. Генка с детства носил очки, которые немного стесняли его, но никак не портили лица и добродушного взгляда.

     К концу рабочего дня мы обычно договаривались с ним где и когда вечером встретиться, после чего шли в клуб, там почти каждый день демонстрировались фильмы. После вечернего сеанса были танцы под пластинки, тогда популярных певцов и ВИА. Зимой они проходили в помещении, а летом на уличной танцплощадке.Тогда сельская молодёжь жила дружно и часто, даже семейные пары, приходили в ДК. Там  встречали Новый год, отмечали другие праздники и дни рождения. Расходились после таких мероприятий под утро, пили немного, а больше пели, танцевали и общались, часто такие посиделки приводили к появлению новых молодых семей.

     У Генки дома я бывал часто, но большей частью у его бабки Тани во флигеле, который стоял в одном дворе с домом его родителей. Всё дело в том, что она, будучи вдовой, сошлась с дедком по имени Ванька( его все так звали), который сам был из Серафимовича. Мы буквально прикипели к нему, а он за стопкой рассказывал о своей молодости, которая была бурной и интересной. Он себе и нам всегда наливал водочку из бутылки, где на дне лежал корень жизни женьшень, которую ему прислала дочка с Дальнего Востока. То ли китайский, то ли корейский крепкий напиток давно закончился, но Ванька туда всегда доливал из бутылки, которую мы ему приносили из магазина. Пока напиток настаивался, набираясь силы от корня, мы расспрашивали его и с любопытством слушали истории из его жизни. Особенно, как комсомольцев, нас интересовали события Гражданской войны. Наш собеседник был абсолютно лысым, до зеркального блеска, а через всю лысину проходил рубец, цвет которого менялся от светло-розового до багрового. Это зависило от колличества выпитой им водки - мы с Генкой, входя во флигель, по шраму сразу определяли сколько спиртного дед принял на грудь и, что интересно, никогда не ошибались.По его рассказам тот рубец он приобрёл, если так можно сказать, в марте 1920-го года в Новороссийске при отступлении с Дона с белыми частями. Суда, которые уходили в Крым, были забиты союзниками и офицерами, а простые казаки остались на пристани. Горе-вояки срезали погоны, выбрасывали кокарды и награды. Глядя на всё это, многие глушили боль и обиду алкоголем. Вот и наш рассказчик с друзьями уселся под телегой пить самогонку, махнув на всё рукой - что будет, то и будет...Так как Ванька сидел с края, у заднего колеса, его всё время просили выглядывать, чтобы не пропустить прихода красных. Несколько раз он сообщал, что всё тихо, но в какой-то момент, выглянув и-под телеги, он получил шашкой по голове - так он узнал, что красные в Новороссийске. От смерти его спасла папаха, которая смягчила удар, но всё-равно рана была серьёзной, и он потерял сознание. После этогоГражданская для него закончилась. Кое как он добрался до родной Усть-Медведицкой станицы, где его и выходила мать. В Отечественную он уже не воевал, а как враг народа в конце тридцатых был осуждён на 25 лет. Вернулся он домой уже в середине пятидесятых. Многое выветрилось из памяти со временем, а вот этот рассказ деда Ваньки запомнился на всю жизнь.

     Так пролетели месяцы, а весной 1976-го года мы получили повестки из военкомата. За несколько дней до ухода на службу мы почти неделю были на посевной в ночную смену. Там заправляли сеялки зерном, поднимали диски и маркёры на поворотах и следили за расходом посевного материала. Третьим с нами был мой одноклассник Сергей Носков. По очереди мы грелись в кабине трактора, так как по утрам ещё примораживало, а двое остальных следили за работой агрегата из трёх сеялок. Всё это делалось на ходу бегом - тогда мы были молоды и бесшабашны. Посевная в том году закончилась ко дню Победы, последнее поле засеяли на рассвете 9 мая. Мы зажгли костёр у лесополосы и грелись, а потом дождались дневной смены и вместе с ней уехали в пронинский парк на митинг. Забирали нас в армию во второй половине мая. Первым проводили Сергея, потом меня, а Юрку Петрова с Генкой в последнюю очередь.

     Через два года мы снова встретились и стали работать там же, в колхозной мастерской, - он, как прежде, слесарем, а я учеником сварщика, а затем самостоятельно. Трудился Генка всё лето, а осенью, вместе с Юрием Петровым, поступил на нулевой подготовительный курс Волгоградского пединститута. Через год я тоже стал учиться в Волгограде, только в сельхозтехникуме. Там мы часто встречались, и за два года я нередко бывал у них с Юрием в общежитии. На втором году моей учёбы я женился, а ещё через год уехал с женой на её малую родину. С Юрием Ивановичем(так его звали со школы) мы дружили и встречались во время моих ежегодных приездов в Пронин, а затем и перезванивались вплоть до его ухода в июне этого года. А вот с Генкой наши пути разошлись, как мне казалось, навсегда.

     Как я слышал, Маврин женился в институте на студентке из поволжских немцев. Затем где-то, кажется в Камышине, работал в школе учителем. Не помню точно, но в конце восьмидесятых-начале девяностых, он с семьёй уехал в Германию вслед за её родителями, которые там обосновались раньше. По тем, да и недавним временам, это было нормально, особенно среди тех, кто имел немецкие корни, а таких было немало. Переселенцам платили хорошие пособия и предоставляли жильё, а рукастые и головастые имели возможность развернуться там. Страна, в которой мы жили, развалилась, государство бросило своих граждан, как щенят, в омут рыночной, вернее, дикой экономики. В благополучной и процветающей Германии Генка не пропал - краем уха слышал, что он открыл небольшую фирму по ремонту квартир.

     В девяностых - начале нулевых Маврин почти каждый год приезжал к ролителям, нередко всем семейством. К сожалению, наши пути не пересекались, хотя я каждое лето гостил с сыновьями у своих родителей в Пронине. А вот его отца я иногда встречал, спрашивал о сыне, но это было на ходу, мимолётно. Потом я узнал, что дядька Валя заболел серьёзно, ему предстояла операция, поэтому Генка нашёл клинику в Германии, где отца могли прооперировать, но тот категорически отказался. Когда не стало отца, он пытался увести с собой мать, то та тоже не поехала, решив остаться и умереть на Родине. Слава Богу, она ещё жива и доживает свой век в Боковском доме престарелых.

     После смерти моих родителей в середине нулевых, я всё реже и реже стал посещать родные места. Пути наши с Генкой пересеклись случайно в начале десятых, после уже они, думаю, разошлись навсегда. Так вот, мы с Михаилом Мальчиковым  однажды забежали в Пронинский магазин "Ермак" сделать кое-какие покупки. Пока рассматривали полки с товарами вошла женщина лет пятидесяти, молодой мужчина и Геннадий. Его я сразу не угадал и продолжал глазеть на витрину, пропустив к прилавку новых покупателей. Тут Михаил обнялся с зашедшим поседевшим мужчиной и, заметив мой вопросительный взгляд, сказал:"Да, это ж Генка Маврин! Что, не признал?". Я заметил протянутую руку и крепко пожал её. Передо мной стоял сухощавый подтянутый человек без очков(может поэтому я сразу его и не узнал). Поговорить не получилось, но его наследник оказался разговорчивым и быстро сообщил Михаилу, что сейчас они живут не в Германии, а в Швейцарии. Оборвав сына, женщина, уже сделавшая покупки, быстро увела своих мужчин на улицу, и они торопливо направились в центр хутора, мы же пошли в противоположную сторону.

     Как всё смешалось, переплелось в нашем мире... Кто мог подумать ещё несколько лет назад, что творческая элита, не вся, но значительная её часть, вернее либеральная, станет поливать грязью свой народ, который её кормил, называя его грязью, быдлом, отстоем и желать Родине погибели. Ладно, Бог им судья...Но когда узнаёшь, что твой друг детства, более тридцати лет живущий за границей, которому преемники доктора Геббельса промыли мозги, тоже стал русофобом и обвиняет свою Родину в развязывании войны, становится больно и стыдно - больно от того, что такое случилось и стыдно перед его ушедшим отцом и ещё живущей матерью. Может ему поменять имя на Ганса, Густава или Генриха, и взять фамилию жены или стать Шольцем каким-нибудь?

     P.S.

     В конце девяностых, будучи у родителей в гостях, я распрашивал мать о Маврине, подошедший отец,(кто не знает его острый и злой язык), спросил:" О ком вы говорите?","О Генке Маврине, ну, о немце...",- ответил я."Не о немце, а о фашисте!",- отрезал отец и ушёл по своим делам. Глядя на события в Курской области, где он во время войны подростком пережил более двух лет оккупации, я подумал, а может он был прав в своей оценке?

Сентябрь-октябрь 2024