Средь шумного бала 6... АКТ

Марина...
Дина... Дина – к Диане. К Диане и к Актеону (не обязательно к АКТ, но... с намёком).
Кто из них «ближе-дальше» – если о реальной Софье Андреевне?! Раз уж ей было посвящено, пусть и не с неё «писано».
Марина – и вовсе как-то мимо. За исключением «семейных тайн». Да и то, последние – уж больше к Софье Петровне (по части отцовства), да к самому Алёше.
Но раз нам снова никак не обойти «проклятия рода», дабы совсем не забыть, вернусь к недельной давности нашему походу в театр. На «Гамлета».
Сам поход нарисовался вполне по-герменевтски. Не без маленькой увертюры-авантюры.
За неделю уже до «похода» мы, семейным кругом (узким) собрались на отложенный день рождения бабушки Томы. Подъехали Димка с Алесей. Лейтенант наш – с заслоновских лагерей, она – из Минска. Каждый заготовил какие-то подарки-сюрпризы. Я, по традиции – верш. «Не Шекспир, но – почти Сонет». Как-то – в Акростих.
Ни о каком «Гамлете» ни в момент слагания (от 25.09), ни в начале нашего воскресного отложенного я, вестимо, не подозревал.
И вот, наши (амаль «молодёны») выставляют своё. От себя. В пакетике.
И поверх всякой дребедени – три билета. Всем нам, старшим. В театр.
Спрашиваем: – И куда (на что) вы нас обрадовали?!
Так, на Шекспира – говорят. «Гамлет».
Вышло – прикольно. Одно уже не помню, чей подарок был первым: Мой – с не совсем Шекспиром, но почти Сонет, или от наших красатунов, «на Шекспира».
Поулыбались. В прикол-переклик.
Хотя... Мабыть, я и преувеличиваю своё «герменевтское могущество». Ибо за четыре дня до «обнародования» я высылал свой текст Алеське. Тогда... Хотя – не факт.
А уже Вильям... Что «Макбет», что «Гамлет»... С призраками. К сказаниям-видениям моего графа. Между прочим, «Макбет» мне ещё и к «Бахметевым» (к тому, двухнедельной давности – ещё не подоспевшим) – в перезвон.
По спектаклю (актёры – наши, мова – наша, режиссёр – российский)... Местами – забавно (в иронию и – почти пародию). Правда, россиянин, во вступительном, намекнул на какую-то злободневность. Где-то что-то проскальзывало, но – не более того. А попробуй тут «более»!
Впрочем, нормально. Да ещё (к нашим с АКТ «упырям») – с Призраком. Чинно уводящим за собой в преисподнюю свежих покойничков.
А в «Макбете» (к слову) – ведьмы, да «пузыри земли». Хоть так, хоть через Блока. Пузыри-пупырики. Пупыри-упыри...
Зачем-то, только что (от 16.00) перечитал поэму А. К. «Портрет» (зима 1872-осень 1873). Гладко. Но сочинял (правил?!) долго. 87 октетов.
Осень 1873-го. Головные боли уже донимают...
К чему?! С возвращением в подростковость. В свою (с детства) непохожесть на других. В странность.
Вечный ребёнок... Жаждущий Красоты и видящий (ищущий) в Женщине то, на что большинству особей мужеского пола, с какого-то момента, наплевать.
Рыцарь!? Романтик... Притом, что для «русского мира» рыцарство всегда было чужим...
Что-то исповедальное?! Под ощущение недалёкого уже края.
Да и переклик... Хотя бы со своим же, тридцатилетней давности «Упырём». Пусть и в несколько иную заточку (притом, что и там – не без «портрета»).
Однако, и о силе Искусства. И – Чувства. Настоящего... Настоящего ли!?
Портрет...
Помимо странности героя (?), нашедшей своё максимальное выражение в отношении к изображению на холсте таинственной красавицы, с преподнесением этого эпизода, как едва ли не предопределения всей его жизни, в поэме не обойдена вниманием и «гражданская тема».

2
Известно, нет событий без следа:
Прошедшее, прискорбно или мило,
Ни личностям доселе никогда,
Ни нациям с рук даром не сходило.
Тому теперь, – но вычислять года
Я не горазд – я думаю, мне было
Одиннадцать или двенадцать лет –
С тех пор успел перемениться свет.
3
Подумать можно: протекло лет со сто,
Так повернулось старое вверх дном.
А в сущности, все совершилось просто,
Так просто, что – но дело не о том!
У самого Аничковского моста
Большой тогда мы занимали дом:
Он был – никто не усумнится в этом, –
Как прочие, окрашен желтым цветом.
4
Заметил я, что желтый этот цвет
Особенно льстит сердцу патриота;
Обмазать вохрой дом иль лазарет
Неодолима русского охота;
Начальство также в этом с давних лет
Благонамеренное видит что-то,
И вохрятся в губерниях сплеча
Палаты, храм, острог и каланча.
5
Ревенный цвет и линия прямая –
Вот идеал изящества для нас.
Наследники Батыя и Мамая,
Командовать мы приучили глаз
И, площади за степи принимая,
Хотим глядеть из Тулы в Арзамас.

Патриотизм А. К., при всей его искренности, всегда был экстравагантен (особенно – в представлении «настоящих»).
Тому (из «нынешних»), кто усомнится в П именно АКТ, достаточно напомнить о его (того П-ма) практической составляющей от 1855-56-го гг. С собиранием на свои средства отрядов ополченцев, маршем в Крым, когда самое участие в сражениях с супостатом не состоялось только по причине грянувшей эпидемии тифа.  А уже сидение у постели хворого графа вдруг сорвавшейся туда Софьи Андреевны, придало их весьма хрупким отношениям нотку некоторого оптимизма.
Однако, мы здесь собирались о другом. Вернее, больше именно об этих отношениях, а не об «аристократическом бунтарстве» А. К.
От «крымской истории» (что отозвалась и в «Крымских очерках» (1856-58)) до «Портрета» оставалось ещё не мало. А уже между ним и «Мариной» Маркевича, считай, ничего. Добавила ли поэмка Толстого каких-то красок-интонаций к тем женским образам (Марины и Дины), что вышли из-под пера Б. М., не знаю. Какое-никакое время, чтобы среагировать на неё у последнего было. А реагировать, думаю, было на что. В том числе – и к образу Завалевского.
Для себя (в свои настроения) полюбуюсь на три портрета юного Алёши. От 12-ти (как раз уже к тому «Портрету») лет – кисти Александра Григорьевича Варнека, отроческий – Фельтена и – более популярный, с ружьецом – от Карла Брюллова (1836).
Так, к чему он пишет («Портрет»)?!
Пишет – почти год. А задумывает?! Или – пишет внезапно, сугубо спонтанно (типа: вспомнилось-приснилось)?!
К чему-кому?! Кому (в первую очередь) адресовано?
Читателю «вообще»? Самым близким?! Никому!? В смысле... Самому себе, Времени, Вечности...
И – чей Портрет?! Я – не только о красавице-цветочнице, с розами в переднике, но и (не в меньшей степени) об авторе-герое. Насколько автобиографично-исповедально?! При всей художественности текста. При всех тёрках (наших-всечеловеческих, конкретно: эпохи, автора, героя) с «действительностью». При неизбежности той или иной доли символизма – нашего бытия в слове...
«Портретов» (буквально и впритирку – по названию или (и) как-то – в тему-проблему, с уже своими изворотами) пишется не мало. Только по XIX-XX векам. Хотя бы на отрезке лет в сто. Не без «Портрета Дориана Грея» Оскара Уайльда (1890) или «Мук ада» Рюноскэ Акутагавы (1918).
А в русской литературе только два графа, два Алексея Толстых пишут именно (просто) «Портрет». При всей разности «изворотов» (темы). При всей почти пародийности второго – «красного» Николаевича (1912). Под Гоголя, с Гоголем...
Сам Гоголь прикладывается к «Портрету» (с бедолагой Чартковым) дважды. 1833-34 и 1841-42. И... Как у Николая Васильевича играет-вибрирует (в разные углы-стороны) это прозвище! От очарованности-околдованности к собственно «нечистику». Через какие-то черту-границу и схему-диаграмму.
С кого (в позапрошлом веке) началось?! – Пусть остаётся с Гофмана. С «Церкви иезуитов в Г.» (1816)., в отложенное знакомство с Алоизом Молинари, успевшим плодотворно поработать в области портретного жанра в России.
С графами Олсуфьевыми, да князьями Голицыными.
От Гофмана (не без Гофмана) у АКТ – скорее, «Упырь». С его «портретными оживаниями» то ли в сон, то ли в явь. В едва ли не финальном (1872-73) – иначе. К уже (с раннего детства) предрасположенности и, казалось бы, без демонической фатальности-заложенности. Скорее – наоборот. В поцелуй (и не только) после танца с ангельской Красотой.
Кто знает, кто знает... Я – к той разнице: между укусом вампира и поцелуем Мадонны.
А о «предрасположенности» у А. К. было так

9
Родителей своих я видел мало;
Отец был занят; братьев и сестер
Я не знавал; мать много выезжала;
Ворчали вечно тетки; с ранних пор
Привык один бродить я в зал из зала
И населять мечтами их простор.
Так подвиги, достойные романа,
Воображать себе я начал рано.
10
Действительность, напротив, мне была
От малых лет несносна и противна.
Жизнь, как она вокруг меня текла,
Все в той же прозе движась беспрерывно,
Все, что зовут серьезные дела, –
Я ненавидел с детства инстинктивно.
Не говорю, чтоб в этом был я прав,
Но, видно, так уж мой сложился нрав.
11
Цветы у нас стояли в разных залах:
Желтофиолей много золотых
И много гиацинтов, синих, алых,
И палевых, и бледно-голубых;
И я, миров искатель небывалых,
Любил вникать в благоуханье их,
И в каждом запах индивидуальный
Мне музыкой как будто веял дальнoй.
12
В иные ж дни, прервав мечтаний сон,
Случалось мне очнуться, в удивленье,
С цветком в руке. Как мной был сорван он –
Не помнил я; но в чудные виденья
Был запахом его я погружен.
Так превращало мне воображенье
В волшебный мир наш скучный старый дом –
А жизнь меж тем шла прежним чередом.

В «Вике» к авторскому тексту прилагается небезынтересное примечание:

[В процессе писания поэмы Толстой сообщил К. Сайн-Витгенштейн: «Сюжет немного идиллический. Это что-то вроде какой-то «Dichtung und Wahrheit» [Поэзия и Правда – Над вымыслом слезами обольюсь...], воспоминания детства, наполовину правдивое» (лето 1873 г.). Несомненное влияние на отдельные места и детали «Портрета» оказала повесть А. Погорельского (А. А. Перовского) «Черная курица, или Подземные жители», которую, по устному преданию, он написал для своего одиннадцатилетнего племянника. Лихорадочное нетерпение мальчика, его душевное состояние, когда он лежит в кроватке, отъезд гостей и т.д. – все это напоминает повесть Погорельского. Чрезвычайно близки концовки «Портрета» и «Черной курицы». Ср. последние строки поэмы с предпоследним абзацем повести о мальчике Алеше: «На другой день поутру дети, проснувшись, увидели Алешу, лежащего на полу без памяти. Его подняли, положили в постель и послали за доктором, который объявил, что у него сильная горячка». Обращает на себя внимание «цитатность» некоторых других строк. Так, строка «Тех дней, когда нам новые впечатленья» восходит к началу «Демона» Пушкина; слова «поклонник Канта» в строфе 26-й – к пушкинской характеристике Ленского.]

Желающим подхватить тему с «цитатами» – флаг в руки.
Меня же чуть увлёк собственно портрет. Цветочницы-соблазнительницы.
Ну, хотя бы – по-герменевтски. Без особой доказательности или буквальности.
В такое (красавица, с розами в переднике да на груди) должно отыскаться не одно. Хотя бы – близко-рядом.
Но, с самым, пожалуй, близким у меня случилась-таки неувязка.
Я – о «Цветочнице» (или – как её там) Гюстава Буланже (1824-1888).
С учётом игры в «действительность-правду-вымысел» можно откинуть разбежки-нестыковки со временем. А. К. вполне мог притянуть (если такое – притягивание – вовсе имело место быть) к своему воображению картину, созданную совсем недавно и отнюдь не виденную им в какие-то одиннадцать-двенадцать лет.
Только, вот, Г. Б. пишет свою (если меня что-то не обманывает) уже в последний год своей жизни (1888)... Ах, если бы – в своё итальянское путешествие в середине 50-х!..
Если, всё-таки, продолжить игру с Буланже дальше, можно повести к тому, что это уже он, прочитав «Портрет» нашего графа, сподобился на свою завлекательницу. Но... Сие выглядит совсем уж пресно (помимо натянутости). Да и саму Цветочницу – если к нашему «Портрету» – я бы изобразил чуть иначе. Хотя... Всё одно попадает. Многим!
Перед тем, как прерваться (чтобы продолжить), предложу ссылку на статью А. А. Бельской «Ольфакторные и флористические знаки портретов в поэме А. К. Толстого «Портрет» и повести И. С. Тургенева «Фауст»». Кое-что и там отыщется.
Впрочем, мы-то (у себя) – по герменевтски, а отнюдь не «академически».

14-15.10.2024