45. Танцы и гуталин

Сима прибилась к деревне из ниоткуда.
В субботний день, когда к клубу разрозненными ручейками стягивались свои, чужие-знаемые  и навовсе новенькие, она вошла в дверь с незнакомым мужиком с гитарой наперевес, да так и застряла на годы.

То, о чём она вскользь и спокойно иногда говорила, заставляло малиново светиться уши опытных, носивших славу гулевых кобелей, деревенских парней.

Доставая из кармана папиросы (именно и только самые грубые папиросы!), она обходила в маленькой бильярдной боковой комнатке прижатых неведомо чем к стене мужиков и просила прикурить. Кто-то всё же осторожненько  чиркал спичкой, далеко и неудобно выдвигая вперёд руку (девчата у нас не курили, а уж так откровенно, с вызовом, и подавно). И Сима перемещалась в танзал, с вытертым до белого дерева обутыми во всяко-разное ногами полом.

Вообще-то звали её Оля. Оля Симакова.
Это выяснилось много позже, во время голосования на местных выборах в том же клубе. Злые и бездельные языки  тут же окрестили её «Сим-Сим, откройся». Но в большинстве деревня её хоть особо и не жаловала, но жалела. Детдомовская…

Было Симе всего восемнадцать.
Так-то в наших местах девка уж и в шестнадцать почти раскрытым розаном цветёт. Вон, Анька с Нинкой, сёстры Коли-Грома, который Маринке уж очень докучал щипками, когда жестяная «летучка» их до школы по зимней дороге довозила  – загляденье просто. Ладные. Справные. Упругие. Краснощёкие. Мать с утра до вечера на ферме. А они и дома приберут, и с коровой и сеном управятся, и в клуб на танцульки поспеют. От женихов отбоя нет.

Аньки с Нинкой и вправду заневестились рано. Зинка Лёлина их под своё крыло быстренько прибрала. К этому  женскому крылу  Сим-Сим и прибилась. Да уж лучше, чем под такое крыло, навовсе без крыши.

Правду сказать, безразборной Сима не была. Как вошла впервые со своим Славиком с гитарой наперевес в наш клуб, так при нём и около постоянно обреталась. Чему уже немолодой сиделый мужик восемнадцатилетнюю девчонку научить мог, сказать не берусь. Но играл он на своей гитаре (в первый раз деревня такой инструмент вблизи увидела, со шнуром! усилителем!) так, что всё прощалось и ему, и его молодой непутной подруге.

В тот год лето как-то по-особенному неслось, пело, пахло земляникой, взрезалось в небо блистательно-неуловимыми  взмахами ласточкиных крыл. И это было звёздное лето Оли Симаковой. Её Славик нашёл невесть где пожившие, но вполне годные в работу музыкальные инструменты и создал ансамбль, назвав его вроде как совсем беспутно, но с явным для посвящённых в это дело значением – «Сим-Сим».

Уже за две недели  все знали, что в субботу, на танцах, будет играть  настоящий музыкальный ансамбль. Это вам не затёртый винил. И не ленточный магнитофон, который, когда был исправен, разбавлял шипение пластинок. Звук электрогитары и ударников доносился из бильярдной, откуда временно выселили игроков  с киями. И некрупный, но очень верный голосок раз за разом взвивался, замолкал, менялся и снова пел знакомые, но совершенно иначе слышащиеся слова.

Первый танцевальный вечер наметили в соседнем селе. И Дворец культуры там настоящий, с колоннами. И пол паркетный, а не белая вытертая доска. Да и солиднее. Весь молодняк Вердерева-Кушунова будет, к ним и постарше прибьются, да наезжих сколько примкнёт!

Я тоже собиралась на танцы.
Мне тогда было неполных пятнадцать.
Деревня меня вроде уже  и  не числила  москвичкой. Тутошняя, своя. Но держала  наособицу. Я слышала, как жена Феди-Мухомора говорила у прилавка магазина бабам в очереди (привезли подсолнечное масло, накачать из бочки верхнее, без густого тяжёлого отстоя, первое дело!). 

- Маринка-то,  сиротка Бондаревская, шустрая как ртуть. Слова какие-то всё правильные, книжные, как земляничку на ковыль-травку нижет, а на выходе – кнут неразмоченный.  Иван её и на стройке с собой держит. И на завод она ему обед на велосипеде возит. На выгоны-покосы вместе, всем гуртом семейным. В школе за ней особо доглядывает. Гордится! Вольным задельем занимает. То резьбой по липовой дощечке. То глиняной лепкой. А то и духи из черёмухи вместе с ней на спирту выводит. Нет. Не  отделяет от своих. И правильно Агафья сделала. Вещички Маринкины в чистый картофельный мешок побросала, пупса пластмассового сверху пристроила и айда. Даже из московской квартиры выписала. И то верно. В догляде целее будет. А всё одно – не розан…

Розаном я точно не была.
Но юбку из отложенной крёстной ткани на шторы скроила и сшила за пару часов запросто. С клиньями в пол и широким поясом-завязкой на правом боку. Идти было километра три по грунтовой, размоченной некстати навернувшимся дождём дороге. Девчонки постарше обсуждали, в какие туфельки они обуются на входе. Туфелек у меня не было. И потому я решительно открыла новую банку гуталина и начистила взъерошенной, с комочками наслоившихся коричнево-чёрных остатков щёткой свои сапоги, в которых бегала в школу.

Оля Симакова блистала.
На небольшом возвышении, среди блестящего, звенящего, гремящего, она, быть может впервые в жизни, чувствовала себя настоящей звездой. Её голос радовался сам себе так, что все невольно бросали на девчонку восхищённо-вопросительные взгляды: - Это взаправду, «Сим-Сим, откройся»?

Так легко, почти летяще,  я  не танцевала ещё никогда.
Вовка кружил и двигался рядышком-вдоль. Сумки и пакеты кучно стояли в центре меняющегося, переливающегося (я впервые увидела высоко под потолком серебряный, ячеистый, как пчелиные соты, шар) кружева из лиц, рук, кусочков ткани и металлических набоек на каблучках. И – моих отчего-то не блестящих (я так старательно натирала их щёткой!), чёрных резиновых сапожек, иногда выскальзывающих из-под длинного клина юбки.

Я вспоминаю об этом с неизменной улыбкой.
И рассказываю своей уже давно взрослой дочке, как старательно чистила чёрным вязким гуталином свои простенькие резиновые сапоги, впервые собираясь на танцы, где в своё звёздное лето несильным, но правильным голоском пела детдомовка Оля Симакова под вибрирующий густой звук настоящей электрогитары.

Мы с ней ещё встретились.
Такие разные.
И таки схожие.
Схожие в своей отдельности, не «тутошности», от остального, сложенного и слаженного долгими десятилетиями деревенского мира.

Шли девяностые.
Безпричинно-оголённые в своей неправильности, неустойчивости, безнадёжности и всеобщем блуждании по каждому, трудно и непонятно житому дню.

Почти каждый вечер Сима переступала порог моей квартирки, недалеко от скверика с гранитным памятником, который старая бабка-Курилка тщательно мыла каждое утро, доказывая и себе, и всем кто выглядывал в окна – мир не остановился. Просто надо делать то, что должен, там, где ты есть.

Сима переступала порог, потягивала мне несколько крупных, радостно-рыжих апельсинов (она торговала на рынке и не скрывала, что на ночь замачивает их в горячей воде с сахаром, они становятся сладкими и – это самое главное – набирают вес) и говорила: - Марина, ты ведь меня знаешь. Выпивала, ловко вытянув из кармана стакан, часть водки из бутылки, полученной мной по талонам. И исчезала.

… Гитарист Славик ушёл от Симы к возрастной, но не пьющей женщине, поселившись недалеко от их углового домика, где оставшаяся в одиночестве Оля Симакова перестала хотеть жить. Апельсинов  больше не было.

... Мне случается проходить мимо окон моей старой квартирки. Мимо гранитного памятника, который сегодня, во вполне сытые времена, стал неухоженным и неумытым. Мимо углового маленького домика, достроенного и перестроенного другими под магазинчик.  И тогда я обязательно светло и грустно вспоминаю Олю Симакову. Девочку-детдомовку, прибившуюся к нашей деревне  в один из субботних дней, когда к клубу разрозненными ручейками стягивались свои, чужие-знаемые и навовсе новенькие.

Мы такие разные.
И таки схожие.
В своей отдельности и израненности. Отгороженности от остального, сложенного и слаженного долгими десятилетиями деревенского мира.

Она стоит где-то там, на небольшом возвышении, среди блестящего, звенящего, гремящего, танцующего зала. Её голос радуется сам себе.
И это твоё вечное звёздное лето, Оля Симакова…