Средь шумного бала 5... АКТ

Поскольку АКТ (Алексей Константинович) мне симпатичен (и как писатель, и как человек), определённый интерес вызывает его дружба именно с Болеславом Маркевичем, особой симпатии к которому (и так, и эдак) я не питаю.
Литератором Болеслав Михайлович был весьма средним (в отличие от А. К. – пусть и не Великого, но – всё же), зато – бойким и тенденциозным. То есть – запеленговавшим (оседлавшим и даже «запсевдонимившим») свою Волну в пространстве (море) политических, идеологических и просто обывательских настроений. Ретивым антилибералом и «бесогоном». А с другой стороны – вёртким и беспринципным (уже просто по-человечески).
«Марина (алорожская)» стала первым из заметных его произведений. Возможно, даже лучшим (на фоне хлынувших затем солидных творений, вплоть до разверзшейся и оставшейся незавершённой «Бездны» – последним в трилогии романов, вслед за «Четверть века назад» (1878) и «Перелом» (1881)).
Зато уже для герменевта этот средней руки писатель представляет немалый интерес. Тем более, что его князь Александр Пужбольский (из «Марины») к нашей герменевтике склонность проявлял. А в Пужбольском этом мне чудится и сам Б. М.
Так и в прозвище этом слышится (иронично, почти в насмешку) что-то польское. Считай позабытое и даже где-то презираемое автором. Это – если акцентировать своё внимание на сочетании «ПЖ». При желании можно притянуть (уже к Болеславу) оставшееся «больский».
Не думаю, чтобы весьма изобретательный по части собственных псевдонимов (одно «Мери Бем» чего стоит!) Маркевич везде попадал в мою блажь, но и не без того. А к Пужбольскому и Щебальский (Пётр Карлович, 1810-1886) клеится. Не ведаю, насколько уже он был поляком. Притом, что последние 15 лет прожил в Царстве Польском, редактировал «Варшавский Дневник», обильно печатался сам по проблемам истории (включая «русско-польский вопрос»). А вспомнил я его потому, что тот же Маркевич вёл с ним обстоятельную переписку. Про АКТ сказать подобного (на счёт отношений с П. Щ.) не могу, но творчество его (самого А. К.) Щебальского интересовало, что нашло своё отражение в статье ««Искусство, религия и народность, по поводу сочинений гр. А. К. Толстого» (1883).
Впрочем, всего этого явно маловато для зачисления в возможные прототипы нашему интересанту.
Польским (шляхетским) веет и от фамилии графа Завалевского, в прототипах (не более того) коего можно уверенно заподозрить Алексея Константиновича Толстого.
Так, уже одним «званием» «Завалевский» недурно ложится к Соболевскому (а не токмо к «Завальне»). А Соболевской, как мы помним, была бабка А. К. (по матушке) – Мария Михайловна, невенчанная жена графа Алексея Кирилловича Разумовского, ставшая уже после смерти того и своего замужества Денисьевой.
Игра-забава с именами – отличительная страсть настоящего герменевта. И Маркевич, судя по всему, лишён этой страсти не был.
Поскольку у Алексея Константиновича сложилось своё мнение о данном произведении (включая перекличку художественных образов с реальными), позволим себе привести сохранившееся об этом свидетельство.

[Б. М. Маркевичу
Конец ноября или начало декабря 1873 г., Красный Рог.

... Только в Красном Роге мне прочитали «Марину», я не мог достать её в Италии, но много слышал толков о ней, и почти всегда враждебных, объяснения чему я не мог найти ни до, ни после того, как её прослушал. Мы с женой находим эту вещь очаровательной, есть в ней детали, заставившие меня прослезиться, в частности – прогулка в лодке.
Это очаровательно, и исправить можно было бы лишь несколько ошибок из области естественной истории, совсем неважных.
Вой, поднятый «С.-Петербургскими ведомостями», – это похвальная грамота, и вещь, право же, должна быть хороша, если они всё возвращаются к этому.
... Мне вполне понятна причина их ругани, но непонятна враждебность некоторых лиц, не принадлежащих к их клике. Вас, между прочим, упрекают в том, что Вы в дурном свете изобразили меня. Да почему это, чёрт возьми, – я им говорю, – вы думаете, что это я?
Я тут не узнаю ни одной своей черты, и мне в голову не приходит искать свой портрет. Приходится признать, что люди глупы, а главное, малокультурны. Я же повторю Вам то, что говорил Вам при чтении первой части здесь, в Красном Рогу: мне не понятна жертва, приносимая князем, который прекрасно знает, что мечет бисер перед свиньями. Это мне представляется недостаточно мотивированным. Но Марина очаровательна и психологически изображена весьма удачно. Князь великолепен, кузина очень хороша, всё в целом получилось превосходно и нисколько не банально.
... Жена моя шлёт Вам дружеский привет. Черкните мне словечко в Вену до востребования.
--------------------------
В своём ответном письме Маркевич писал: «Вы совершенно правы – я и не думал описывать Вас в своём «Завальском» (герой «Марины из Алого Рога» граф Завалевский), но если бы я Вас не знал, то едва ли создал его» («Письма Маркевича»).]

Расшаркались (взаимно) друзьяки. В уважение (друг к другу). В понимание-истолкование художественных образов. «Я – не я. Ты – не ты».
С кого написаны портреты (в особенности – Завалевского и Марины?!
Картина, написанная Мастером, – отнюдь не фотография. Впрочем, также и фото, сделанное настоящим профессионалом, существенно отличается от продукта дилетанта или халтурщика. Притом, что какая-то доля дилетантизма может и не помешать (едва ли не в любом деле – по крайней мере, в творчестве, в отличие от хотя бы конструирования).
А тут ещё – проблема Действительности как такой. Проблема самого Человека (с его веденьем и виденьем, верой и знанием). С истиной, правдой, ложью, враньём, воображением, вымыслом и т. п.
Проблема Слова... Проблема в доводках-вибрациях между словами и Словом, Словом и Слогом.
АКТ в своей переписке с Маркевичем выказывал и ряд претензий к автору.
Вероятно, уже в следующем или, по крайней мере, скором (за тем, фрагмент из которого мы привели) послании – от 5 (17) декабря 1873-го из Вены, начатым забавным обращением «мой дорогой юный друг», Толстой пытается деликатно указать на один из недостатков творчества адресата. С оговоркой, что сам он различает во всяком литературном продукте прежде всего художественное произведение, а затем – эманацию личности художника.

«Как мне кажется, во всём, что Вы написали до сих пор, чрезмерно обилие чужих суждений, в известной мере разрывающих нить повествования. Эти суждения всецело уместны, когда у Вас говорит Гагарин, но часто они исходят прямо от Вас или Вы вкладываете их в уста действующим лицам, которым они не свойственны. То же я скажу и о фразах на иностранных языках и особенно на французском, которыми изобилуют «Типы прошлого». Это придаёт рассказу какое-то подобие компиляции, мозаики или инкрустации, что вредит целому. Рядом с Вашим голосом слышишь голоса множества других лиц, и как бы ни были они почтенны, хочется слышать не их, а Вас... Вы больше доверия должны питать к самому себе и к лицам, которых заставляете действовать; Вы должны готовить нам жаркое без жира – так Вам получше придётся выбрать мясо и позаботиться о том, чтобы поджарить его в меру, поскольку ничто не будет перебивать его вкус...».

Больше доверия к себе (как автору) и к свои героям...
К проблеме «автора и героя» – почти, как у Бахтина (с его Достоевским и не только).
Слава Богу, что моя «проза» (всегда беру это слово в кавычки, говоря о своём) никак не претендует на собственно художество (как по части целостности, так и по выразительности). Просто (ну, не совсем) – «Дневник». Не совсем – оттого, что где-то и «Ночник». А Маркевич слагал рассказы, романы и пр. И, по мнению АКТ, явно путался между художеством, герменевтикой и ещё чем-то.
Чем-то весьма «тенденциозным».
Что касается тех (полуторавековой давности) битвах «настоящих русских» с «либералами», то у самого А. К. главная претензия в адрес последних выражалась предельно просто: вместо того, чтобы поднимать низкое (в человеке) они стремятся изгадить (опустить, исказить, изолгать) высокое. Всё к тем же вопросам о реализме, о действительности, об искусстве. С Красотой и Человеком – против «пользы» и «выгоды».
Ох уж эти «философические понятия» да «умные термины»! Не говоря уже о розных «измах». 150 лет назад многие из них только обозначались да притирались (друг к другу). Особенно – в «русском сознании».
Даже забавно, как бы отреагировал эстетствующий идеалист АКТ хотя бы на такого типа, как Глебыч. Забавно...
Однако.
К «типам», «портретам-образам», да «семейно-родовым тайнам».
Что Завалевский – при всём к нему добродушно-насмешливом со стороны, как АКТ, так и Маркевича – таки наш граф, понятно. При всех склейках-накладках. Что Пужбольский – мировоззрением почти в графа, но иной характером да темпераментом – где-то сам Болеслав Михайлович, а где-то и дополнение к первому. В некое двойничество.
Куда труднее – с женскими образами: Марины и Дины (своевольной кузины, так околдовавшей человечнейшего графа).
Творение своё Маркевич посвятил графине Софьей Андреевне Толстой. То бишь – жене АКТ, урождённой Бахметевой и как-то Миллер.
Только сейчас (тоже мне – герменевт!) в прозвище «Бахметев», аукнуло не только татарским (в «ахметку») да германским (чуть ли не в «ручай бахов»), но и злополучным Бахмутом, за который так поупирались нонешние богатыри-разбойники. Но это – уже снова, скорее, в шуть-перезвон.
А тут ещё другая Софья Андреевна путаться стала. Тоже – графиня. Тоже – Толстая. Та, что прибилась не к Красному Рогу, а к Ясной Поляне.
Когда я (прежде) оговаривался о «всетолстовском» замесе в образе Завалевского – с Толстым-американцем (авантюристом Фёдором Ивановичем, 1782-1846) и самим Великим троюродным (Львом Николаевичем), на последнего мне показывало задекларированное автором (Б. М.) увлечение Завалевского Шопенгауэром.

[В неотразимом блеске воскресало в воспоминаниях Завалевскаго его трехлетнее пребывание в Италии. Он весь ушел там в мир искусства, в мир древности, в тот обаятельный, вечно живой, вечно юный мир… Он вспоминал еще, как, по пути туда, он случайно во Франкфурт, за table d’hote’ом в H;tel d’Angleterre, познакомился с высоким, чопорным, саркастически улыбавшимся стариком, как он сошелся с ним, и завязалась затем между ними переписка, как мало-по-малу овладевал его мыслью своеобразный гений этого случайнаго его знакомца: звали его Артур Шопенгауэр…

– О чем жалеть? жизнь прошла… как? Не все-ль равно?!.. У кого проходит она хорошо?.. Жизнь – вспоминал он франкфуртскаго собеседника своего Шопенгауэра, призрак, – отрицание, – чего же ждать от нея! А там – теперь уже близко – Нирвана, вечный покой и блаженство небытия, где…
in deinem Nichte hoff Ich das All zu finden!
Досказал он себе словами Фауста…
Неожиданный яркий свет блеснул прямо в глаза ему. – Он невольно отшатнулся…
Свет бил слева, из одного из окон одноэтажнаго крыла, примыкавшаго прямым углом к главному зданию. На это, настежь, как и у Завалевскаго, раскрытое окно кто-то только-что поставил лампу под белым колпаком, и графу прежде всего кинулся в глаза высоко и объемисто росший под тем окном куст Иван-чая; его густонасаженные красно-лиловые цветки словно вспыхивали под падавшим на них сверху отвесною струею огнем.
А выше, в самом окне, виднелся женский облик с распущенными волосами, в чем-то распашном и белом…]

Отрешённость – от Пустышки-Жизни и – Возвращение к ней.
Сам АКТ во Франкфурте пожил. В русской миссии. С 1836-го по 1840-й.
О встречах его с А. Ш. – ничего не ведаю. Как и о каком-либо увлечении всеми этими «буддизмами». Вплоть до «переписки» с «чопорным стариком».
О франкфуртском уже Льва Николаевича – никак! Зато последний идеями Шопенгауэра увлекался точно. И – весьма плотно.
Вот, мне и мелькнуло. В «смешение».
Уже после я таки приметил, что и А. К. франкфуртского отшельника вспоминал. Но – без какого-либо с ним братания-подседания.
И всё одно – с женскими образами-судьбами (по той «Марине», да к реальным историям) переплелось всё куда загадочнее...

12-13.10.2024