Кругом 500 от графа Кондратьева

Точка ПЯТЬ - это взгляд со стороны редактора Валерия Котова. Из огромного двухчасового фильма за день он сделал получасовку, или даже 20 минут. Видеоряд я практически экспромтом переозвучил. И больше к этому фильму мы не возвращались, потому что я ещё 1 сюжет снял на ТВ и снова сказал больше, чем можно. Подвёл друга-редактора? Но ведь Валера мог меня остановить.
http://stihi.ru/2024/10/13/71

Вот и сам я хотел на этом остановиться, книга в общем-то о Котове, а здесь есть выход сюжета на эпизод, о котором я Котову не рассказал. Зря, может быть, но это была моя личная творческая информация из портфолио "Мистерии для Маргариты".

Для общего понимания всё-таки дам сначала из информации общего доступа, а там увидим, к месту ли сокровенное. Итак, в качестве проводника Котов хотел пригласить еще живого тогда главного инженера стройки графа Кондратьева. Потому мы и прилетели на вертолете в Старый Надым. И вот мы в кадре фильма, на берегу речушки.

— Где Аполлон? – спросил командир вертолета.
— А, там, брошенный балок ему отдали после пожару. Санька, отведи! — прокричали с лодки.

И минут через пять нам открыл дверь внимательный старик, с очень ясным, пронзительным взглядом. Аполлон Николаевич Кондратьев, он же «Граф», 1898 года рождения, «крестный отец» пятьсот первой стройки, осуществлял проектирование и авторский надзор в 1947 - 1953 годах — это все я узнал о нем позже. А сейчас растерянно сказал что-то типа «милль-пардон, но не изволите ли вы... мне сказали что вы...» И так далее, робея в духе некрасовского Ванюши в кучерском армячке — помните? — «Кто построил сию дорогу? Граф Клейнмихель, душа моя!» Это перед тем, как автор читателю истину самодержавного гнёта раскрывает:

«Добрый папаша, нельзя в обаянии
умного Ваню держать.
Вы мне позвольте при лунном сиянии
правду ему рассказать.
Труд этот, Ваня, был страшно громаден,
не по плечу одному.
В мире есть царь, этот царь беспощаден...» и т.д. Советская хрестоматия российского тяжелого самодержавного железнодорожного прошлого.

Что удивительно моя робость сработала в плюс и на мой простодушный вопрос Аполлон Николаевич отвечал вполне в духе и стиле тех еще, светских, досоветских речей:
— Извольте. Руководил всем полковник путей сообщения Гроссман Сергей Сергеевич, с тем я счастлив был дело иметь. (И далее пошел сыпать фамилиями и должностями — они все записаны на пленке, если кому интересно, например, родственников найти —
это в музее школы номер 13 города Ноябрьска хранится, здесь же отдельные пометки приведены — прим. авт.) — В целом, нас 25 человек было в руководстве на этом участке.

...здесь нас прервали. Вертолетчики попросили позволения перейти в художественную мастерскую графа, дабы, не теряя время даром, может быть купить что-либо.
— Только поглядеть можете и заказать копию. Ибо всё это уже куплено, под заказ пишу, — сухо отвечал Кондратьев. Но в мастерскую мы всё-таки перешли. Здесь было просторнее.

Но граф замолчал. Я обратил внимание на фото у мольберта, по которому писался портрет, кажется, знакомого мне человека. Граф тут же снял фото и завесил белой тканью набросок. И буркнул себе под нос по-французски о моветоне что-то. И тогда я еще раз извинился, на сей раз как-то непроизвольно тоже по-французски, и попросил позволения, и... снова смягчилось сердце старика. Согласился говорить в микрофоны под лампионами. И я пригласил оператора Валеру Зорина.

Господи, когда меня вологодская бабуся-дворянка учила всем этим манерам, как ругал ее дед-разночинец: «Кому он эти франсезы говорить будет?» — «Молчи, мужик», — отвечала воспитанница прогимназии, — «умел бы сказать, а уж выслушать всяк волен». И действительно Аполлон Николаевич был весьма расположен моим слабеньким франсезом к душевному разговору.

Воспитание графа, конечно, было не чета моему, деревенскому, ибо в их семье был главою юрисконсульт самого Государя императора. Отец дал сыну блестящее образование — Аполлон Николаевич в ходе нашей беседы легко переходил на английский, французский, немецкий и лукаво поглядывал на меня — успеваю ли за мыслию?

- В семье детей было двое: я и брат Борис 1903 года рождения. Он погиб во время блокады Ленинграда. Хорошим манерам и иностранным языкам нас учили дома нанятые родителями учителя. Учеба строилась так: во время обеда за столом два дня говорили только по-французски, два других — по-немецки и еще два дня — по-английски. В выходные дни, когда приходил священник, разговаривали по-русски, как того требовали правила этикета. Во время трапезы нам, детям, под локти подкладывали толстые книги, которые мы должны были удерживать. Таким образом, нас приучали к хорошим манерам — не класть руки на стол.

Да уж... По-немецки я честно сказал, что кроме «Их бин, дубин, полено, бревно» ничего не знаю, и старый граф весело посмеялся старой гимназической прибаутке. Он-то этот язык знал неплохо, не только потому, что был в плену, за что и отбывал срок, нет, он еще при дружбе Советской России с германцем попрактиковаться успел. А ещё перед войной четырнадцатого года, тогда 16-ти летний юноша Аполлон успел объехать с папа всю Европу и даже Африки часть, в пределах Средиземноморского побережья. В семнадцать лет ушел на войну и честно сражался до одна тысяча девятьсот двадцать второго года. Последнее поле боя — полуостров Крым.

Когда наши буденовцы разбили нашего Врангеля, юный Аполлон ушел на Дон. Переплыл на лодке через Керченский пролив и попытался дойти пешком до своей невесты. Однако был арестован некими оболдуями и отсидел полгода в ожидании расстрела. Трижды его выводили «на балку», однако большевики к тому времени успели обюрократиться настолько, что жизнь Аполлону Николаевичу спасала очередная комиссарская комиссия.

В конце-концов его как-то освободили, и в том же 22-м году он обвенчался со своей невестой, графиней Варварой Андреевной Квашниной-Самариной. И молодая несоветская семья поселилась в родовом поместье Самариных, отныне Кондратьевых, на Черноморском побережье Крыма, близ села Оползневое. Это под Алуштой, для ориентира. Но счастие в родовом гнезде было недолгим. Когда сыну Аполлона Николаевича исполнилось четыре дня, семью выкинули на улицу, так как поместье было национализировано. А сам юный граф был приглашен потрудиться на стройках социализма. Серьёзно приглашен.

Аполлон Николаевич в разговоре немного бравирует, чем как-то ничуть не драматизирует свою судьбу. Умение поставить себя не впереди событий, школа, господа, кадровая школа. И ему удалось по уму и силе перейти из белой элиты в красную.

Как это делается? - спросите вы. Да что вы — обратный процесс сегодня не наблюдаете-с? Но вот в чем вопрос — почти 40 лет назад (мы встретились в 1992-м году — авт.) закончилось здесь строительство. Отчего же Вы, граф, по сей день здесь? Этого спрашивать я почувствовал — не стоило. Он не ответил.

Я вздохнул - а впрочем — что же я и сам не уезжаю 12-й год уже с Ямала? И все построено, и все украдено у меня и у таких, как я — а не уезжаем... Ведь и у меня есть родственники на Черном море, да и у Аполлона Николаевича сын даже в Америке, сестра во Львове, а вот живём же мы здесь, на Северах. Граф молчал.

- Пейзажи на Ваших картинах не местные, да? - да, пишет маслом граф Кондратьев по памяти копии картин Патрика Несмита. Ужасы стройки не рисует. Оживился, опять заговорил. Я задаю дежурные вопросы, микрофон равнодушно пишет:

— Главное — тогда дисциплина была в труде. Кто перевыполнял норму на 50% — тому шел день за три. По всем статьям сокращали. Основной была 58-я статья. Кормили лучше, чем в обычных лагерях. Сюда завезти людей и сегодня очень трудно и дорого. Давали в день по триста грамм хлеба. Мяса, конечно, не было, но рыба была. Так что на круг по 500 грамм полезных продуктов выходило. В выходной — по 500 грамм хлеба своей выпечки.

(Кругом 500! — сказка?)

- Руководителям полагалось по полтора килограмма. Смертность? А вы же уже были в 106-й колонне? Вот там был у меня смертный случай. Жарко было. Разрешил людям купаться. Вода ледяная. У одного сердце не выдержало — все-таки донный лед в реке был. Второй нырнул за другом и тоже утонул, вот два смертных случая в мою бытность. Каждый случай требовал исключительных объяснений перед руководством. Смертность? Да не было никакой особой смертности. Завезти сюда людей, лошадей, чтобы губить? Зачем? Это дорого. Социализм — это учёт. Стройка была нужна. А закрыли ее потому, что на Волго-Донском канале потребовались дополнительные людские ресурсы. Перебросили колонну туда. Еще при Сталине.

Да, стройка, безусловно, была нужна. Когда я приехал на Север, наша новая железная дорога, начатая в 70-е, только-только дошла до грузовой станции Пелей. Но насыпь песчаная шла до самого Нового Уренгоя. Кто ее строил? — этих сведений нет в городских архивах, да и кому интересны номера ЗК, положивших годы жизни в эту насыпь, будущую ось освоения Западной Сибири? Говорилось в 80-е и о том, что и линия между Надымом и Салехардом будет восстановлена — ведь в 1952-53-м целый год ходили поезда, Функционировала параллельно Северному морскому пути всесоюзная и всесезонная железная дорога, что было бы не лишним и сейчас, в теплое санкционное времечко возрожденьица - железная нить по циркумполярной границе...

Для сюжета Аполлон Николаевич говорил не то, совсем не то, что нужно было для эфира, для разгрома сталинизма. Он не клеймил и не проклинал. Он фотографически воспроизводил эпизоды, легко оперировал цифрами. Моё лично воззрение на ГУЛАГ, опирающееся на труды Солженицына, изменилось диаметрально, стало с головы на ноги.

— Граф, на вас работало тысяч десять человек?
— Что вы, что вы — порой более 50 тысяч! И эти люди не были учтены в статистике трудовых ресурсов края, по линии ГУИНа шел свой учёт.
— А вы помните кого-либо, из примечательных заключенных?
— Никого.
— Лицо яркое?
— Нет.
— Но вы же помните мельчайшие детали, копируете по памяти пейзажи Несмита.
— Да. Вот, извольте, взгляните, холмы Шотландии.
— А не желаете ли с нами взглянуть вместе на одну из колонн?
— Нет, благодарствую. Много работы. Градоначальной власти заказ. Полагаю — это не есть одно из условий предоставления мне новой квартиры, но как взаимный жест благоприятствия расцениваю. Посему спешу исполнить заказ. Честь имею. Прощайте, господа.
- Прощайте. – сухо отвечал я. Вредный старик. Что я ему не так сказал? И, уже уходя, вскинул глаза на черный квадратик над дверью – хотел лоб перекрестить, там обычно бывает охранная икона, но это был портрет Маэстро Лео!

– Простите великодушно, граф! - вскричал я, - Вы знаете князя Лео? Могу ли я сообщить ему, что видел вас лично?
- Останьтесь, – сказал старик. – Приглашаю откушать чаю. Но без микрофонов и лампионов.
- Клянусь! – горячо ответствовал я. И ни слова из дальнейшей беседы не вошло в фильм. Но сегодня уже можно вкратце пересказать,например, историю о смерти двух тысяч лошадей, которую я затем нашел и в записных книжках Маэстро Лео. По тону записи я понял, что он хотел бы рассказать об этом, да каждый человек ведь хочет, чтобы что-то осталось от него, более личное, чем построенные дороги города, да...
*
продолжение следует  http://stihi.ru/2024/10/15/6992