Имя на поэтической поверке. Эрнст Портнягин

   Имя поэта Эрнста Портнягина, запало в память по публикациям его замечательных стихотворений, в 70-е годы, в журнале «Юность», наряду с  другим, также поэтом-геологом Владимиром  Павлиновым  (1933-1985), автором популярной песни: «Я готов целовать песок…»

 В своей антологии «Строфы века», Евгений Евтушенко писал о поэте Эрнсте Портнягине:

«Геолог с пронзительными глазами правдоискателя, тревожными, спрашивающими. В стихах между тем была профессиональная хватка – это не просто «стихи из полевого блокнота».

  Безвременно ушёл вместе со всеми своими вопросами к жизни, горевшими в его глазах, как отблески таёжных костров. Обладал замечательным качеством, редким в поэтах – молча слушать других».

  Эрнст Александрович Портнягин, (1935 – 1977), поэт, геолог, научный руководитель исследований глубинной тектоники Тянь-Шаня, кандидат геолого-минералогических наук, , доцент Львовского университета.

  Родился Эрнст в деревне Стариково, Свердловской области, в межнациональной семье, отец еврей, мать русская.

  Окончил Львовский геолого   разведочный факультет университета. Двадцать лет из сорока двух, Эрнст Александрович провёл, как говорят геологи, «в поле».

 А его поле было широким: от амурской тайги до горячих Каракумов, от полонии Закарпатья до ледников Памира.

  Он своими ногами исходил тысячи километров, вложил свой личный вклад в составление многих геологических карт, сам совершил немало научных открытий, сам открыл десятки нужных родине месторождений.

О себе Эрнст Портягин, сказал в стихотворении, следующее:

«Закружило меня ремесло,
Слава путника и следопыта,
Слишком быстро по свету несло,
Слишком лихо звенели копыта»

  Первой юношеской любовью Эрнста Портнягина, которой он оставался верен до конца, стал Таджикистан.

  После института, направленный сюда, он говорил о реках, хребтах и кишлаках Гиссара или Тянь-Шаня, с таким чувством, словно родился и вырос на этой земле.

 Местные люди, уроженцы Оби-Гарма и Пенжикента, Диргиталя и Рамида знали и любили весёлого человека Эрнста Портнягина.

 Им было приятно, что русский геолог и поэт из года в год приезжает, работать в их края, что жизнь его навсегда связана с землёй их предков.

  Подъезжая в Душанбе на стареньком «газике» к развилке двух дорог, одна из которых вела к Союзу писателей Таджикистана, а другая к Геологическому управлению, Эрнст Александрович иногда шутил:

«Вот это развилка  и есть моя судьба…»

 Стихи Эрнст Портнягин, писал с каждым годом всё лучше и лучше, всё больше правды и свободы обретали слова, всё серьёзней становились суждения о поэзии:

«Спасибо уральской породе
За первопроходческий путь,
За свойство – в далёком народе
Открыть его добрую суть.
И как бы судьба не сложилась
В мельканье просторов и стран –
Душа отовсюду стремилась
В край юности – Таджикистан»

  «Спасибо уральской породе», - не случайная фраза. В последние годы тяга к малой родине – Зауралью, где прошли его детские годы, приобрела характер ностальгии. Он только и думал о том, когда вырвется из круга дел и забот на уральскую землю.

  После посещения друзьям, целыми днями рассказывал о родных, с которыми встречался в Свердловске, и в родовых деревнях – Кобылино и Стариково, о лесах и озёрах Зауралья, о семейных преданиях, о долгожданном  и всепоглощающем чувстве родины, овладевшем его душой.

 Кто жил с Эрнстом Портнягиным, в экспедициях, в одной палатке, говорили, он мог после маршрута целые лекции по геологии прочитать.

  Фауна, флора, в какой эпохе образовалась и прочее. Вплоть до того, что такое геологические разломы, как и куда, движутся материки.

  Он умел блистательно делать всё, за что брался: объезжать лошадей, в командировке, читал по-французски лекции в Гренобльском университете, в двадцать три года железной рукой диктовать свою волю геологической вольнице, бывшим заключённым, в дебрях амурской тайги, выкладывался в многочисленных маршрутах по ледникам и горным тропам Памира, по первому зову приходил на помощь  другу  попавшему в беду…

  Словно бы предчувствуя сроки своей жизни, Эрнст Александрович торопил время, брал его словно лошадь в шенкеля*, чтобы успеть сделать всё, что возможно.

 Будучи уже известным геологом, он разделял сердце между двумя стихиями – наукой и поэзией. Но с каждым годом поэзия занимала в его сердце всё большее и большее место.

 И не только две талантливые книги, выпущенные им в Москве, при его жизни, были подтверждение тому: «Камень беспечальный»-1971 год, и «Живая осыпь»-1974.

  Уважение, которое образовалось в кругу геологов вокруг личности Эрнста Портнягина, тоже что-нибудь стоило.
Он одновременно был учёным, поэтом, рабочим, интеллигентом – да всего не перечислишь.

 Красноречиво об Эрнсте Александровиче,  как о человеке, говорит такой поступок, в его работе геологом, в летней экспедиции, на Памире.

  Однажды гнедой мерин Шарабан стал невесёлый. Эрнст Александрович, заметил это, подошёл к нему, погладил холку. Наклонился – потребовал поднять ногу. Шарабан послушался.

 Все четыре ноги были здоровыми. Тогда Эрнст Портнягин взял мерина за морду, и рукой попытался открыть ему пасть.

Шарабан, к удивлению, сам охотно распахнул её.

 - Ну, конечно, пьявки…

  Остальные геологи заглянули в пасть Шарабана. Эрнст Александрович отвернул ему язык. Под языком чернели клубки извивающихся червей.

  Оказывается, в некоторых застойных лужах и водоёмах живут, мелкие, горные пьявки. И когда лошадь пьёт воду – то личинки их остаются во рту, со временем начинают жить и размножатся на нёбе и под языком,  и лошадь перестаёт есть. Эрнсту Портнягину было это знакомо.

 - Путы на ноги Шарабану! Плоскогубцы мне! Спирт из палатки! – скомандовал он и, засучив рукава, принялся за операцию.

 Друзья геологи держали Шарабана за седло и подпругу, но он и сам стоял спокойно, тяжело работая боками, пока Эрнст Александрович выгребал у него из пасти комки членистоногих, разбухших от тёмной крови.

  Они тут же лопались, и руки у Эрнста Александровича, были окровавленными по локоть. У Шарабана, из его громадных, отливающих нефтяной плёнкой глаз, текли слёзы. Но он благодарный, терпел боль, переминаясь с ноги на ногу.

 Наконец полость рта была очищена, смазана спиртом, Щарабан сразу же повеселел, напился ледяной воды и потянул свою волосистую губу к зелёной траве.

  Родина и любовь, дружба и работа: «бремя страстей человеческих» и бремя человеческого долга, который каждый из нас несёт добровольно, - вот чем была наполнена его жизнь.

 Нелёгкая геологоразведочная работа требовала самодисциплины ото всех изыскателей, на широких просторах России.

 - По коням! – кричит Эрнст Александрович – По маршрутам! Перед тем как сесть в седло, геологи рассматривают  топоснову.

  Это приятное занятие. Отрадно видеть, что зелёные альпийские луга, коричневые возвышения, голубые ленточки рек и ручьёв – всё отмечено на бумаге, кем-то уже изучено.

  Обозначены высоты хребтов и цифры на голубых полосках рек – скорость их течения. Даже отдельные горные заросли-арчи – можжевельника, видимо старые и могучие –удостоились чести быть нанесёнными на карту.

 Даже развалины древнего кишлака… Интересно, сохранились ли они ещё?

  Изучение топоснов рождает в душе геолога какое-то надёжное чувство: это  не просто бумага – а карта, на которой всё точно, надёжно, и если уже указано озеро, то, когда мы перевалим хребет – оно, конечно же, там и будет.

 Многое говорят о многогранной  личности поэта и геолога Эрнста Портнягина, и его частые письма любимой женщине:

«Ты знаешь, моя милая, розы, которые я тебе подарил, до сих пор стоят в вазе с надписью: «За нашу победу!» - и не один лепесток с них не слетел.

Мне даже начинает казаться, что это знамение, и я смотрю на них с суеверным ужасом и восторгом…»

 «Давно я не предавался такому эпистолярному разгулу – то ли виной твои письма, отчаянные, открытые и прекрасные – по два письма подряд!»

 «Детка моя милая, солнышко моё ненаглядное, пойми меня правильно – дороже тебя из жизни у меня. наверно, сейчас никого нет! Видишь, какие слова исторгнул я, бродяга, из своей груди!»

  «Вторую неделю хандрю, потому что не пишу – не пишется. Не пишется потому, что хандра. Причина и следствие сошлись в одном лице и терзают друг друга.

 Тот самый «кафар» - «необъяснимая восточная тоска». У меня редко бывают такие депрессии – обычно от усталости.

 Вероятно, сказалось длительное двухмесячное напряжение – студенты, отчёт по глубинам  Азии, научные и литературные бои.

  Ночами бессонница. После Достоевского , перечитал рыцарский роман 16-го века, потом по-французски Бальзака и ещё за ночь какой-то бред про киношников в журнале «Иностранная литература».

Пиши. Твои письма прекрасны, но глуповаты. Ты лучше всех. Люблю.
Твой  Э. П.  21. 01. 76 года.»

  «Вот уже месяц гоним карту Памиро-Гиссара (глубины), это первый хребет в Центральной Азии, в западной части Памиро-Алайской горной системы, в Узбекистане и Таджикистане.

  Это результат моей десятилетней геотектоники. От этой карты, зависит судьба моей команды (четыре диссертации) - кроме меня, никто сделать не может основного – продумать!  Нарисовать! Материалов – гора.

  Зрение сдаёт. Кончаем каждый рабочий день в двенадцать ночи. Прихожу и падаю мордой вниз и отключаюсь. Стихи не пишутся – это меня угнетает».

«Я должен быть уверен в твоей (не знаю даже, как это назвать – задумался) жертвенности, что ли, или в умении понимать меня всегда, везде и во всём…

 И верности (как это не банально!) до гроба. Представь себе: через десять лет мне 50-ть, а тебе 30-ть. Вдумайся в эти цифры. Сможешь ли, сможешь ли, сможешь ли!

 Ибо спутница поэта – это подвиг самозабвенный.
Твой. Э. П. Пиши. Пиши, Пиши.
Твои письма прекрасны.
15. 12. 75 г.

  Профессиональная болезнь геологов, жажда рифмовать, путешествовать,  изучать и познавать землю ногами, неистребимая любовь к Николаю Гумилёву, была в полной мере присуща и Эрнсту Александровичу.

  Третья книга стихотворений, Эрнста Портнягина, «Родное»-1980 год, была опубликована, после трагической гибели автора, в геологической экспедиции, в амурской тайге, в 1977 году, в возрасте 42 лет.

 Поэт – погиб от случайного выстрела, от одной картечины  –вошедшей в сердце.

  Неумелый человек, из партии геологов, шофёр, держал ружьё в руках. Геологи стояли у оврага, а там тропы заросшие. На одной стороне оврага лагерь геологов стоял, а на другой стороне иногда бегали кабаны.

И вот шофёр вечером услышал, как шуршат кусты, и на шуршание выстрелил, через овраг. А это Эрнст Портнягин возвращался из маршрута…

  Эрнст Александрович Портнягин, нелепо погиб, в своём последнем маршруте, во время своего, как он считал, последнего полевого сезона, в амурской тайге.

Похоронен в Москве, на Хованском кладбище.

  Образ поэта запечатлён в работе его друга, известного скульптора Юрия Чернова, который писал:

«Есть у меня скульптурный портрет «Поэт и геолог Эрнст Портнягин», который установлен на могиле поэта и геолога, бюст на постаменте.

 Когда я работал над памятником Александру Невскому в Новгороде, портрет Эрнста Портнягина пригодился. История не донесла до нас сведений р внешности великого полководца.

 Мне показалось, что волевое, одухотворённое лицо Эрнста наиболее подходит к этому образу. Так и получилось «мой» Невский с внешностью Портнягина»

  В памяти друзей образ , Эрнста Александровича, остался  неизменным: на чёрной лошади, с чуть небрежной молодцеватой посадкой – одно плечо немного вперёд. –  бородатый, кареглазый, с широкой улыбкой, в линялой штормовке, а вокруг – снеговые хребты да несколько орлов над ними, да сурки свистят на склонах, да шумит в мраморном русле ледяная вода реки Ягноб, которая питается водой из ледников, на южной стороне Зеравшанского хребта и течёт, сквозь узкое горное ущелье.

  О себе, на добрую память читателям, талантливый, российский поэт Эрнст Портнягин, оставил свои замечательные, романтические стихотворения:

         «Завещание»

Ведь сомкнётся всё-таки земля,
ляжет надо мною плотным слоем.
Если живы будете, друзья,
подыщите место под сосною.
Чтобы мой пригорок или холм
весь на солнцепёке золотился,
Чтобы шёл просёлком на подъём,
за увалом где-то расходился.
Растекалась надвое струя
вечного родного раздорожья:
до развилки – верная стезя,
ну, а там, что будет, - воля Божья!
В этой вере нету тайных сил:
Родина молиться разучилась…
Ничего при жизни не просил –
после жизни подарите милость.
Чтобы я лежал у колеи
и дожди проваливались в хвою,
Сквозь песок легко текли, текли,
как при жизни, их ловил рукою…
Тишина покорная моя,
как тебя при жизни не хватало!
Я летел, а отчая земля,
где остановлюсь я, ожидала…

Из поэтического наследия Эрнста Портнягина.

    «Слипаются вмиг от мороза ресницы»

Слипаются вмиг от мороза ресницы,
родного лица не могу различить.
Я встретился с близкими, чтобы проститься,
любимого крестного похоронить.
Ни красные даты, ни светлое счастье
родню не собрали за долгую жизнь.
Но без промедления все в одночасье
на тризну слетелись и вместе сошлись.
Какою ценою и платой суровой
достался семейству в истории след.
Уральские бабы. Как много их вдовых.
Как мало осталось мужей этих лет.
Народ неречистый и всё многословье
один только раз позволяет себе:
у края, у траурного изголовья,
у хвойных венков в панихидной избе.
Три дня будут женщины в чёрных
                косынках,
как в старое время, качаться и выть.
Три дня будет холод с теплом в поединке
у двери распахнутой вихрем кружить…
Как много их, юных и послевоенных,
племянников рослых, ядрёных девах,
впервые задумались над сокровенной,
над кровною связью, живущей в веках.
Над этой дорогой вдоль просеки узкой,
где вслед за крестами угольники звёзд.
Где даже фамильное гордое чувство
прощает поток славословья и слёз.
И комья земли в гроб ударятся красный,
от каждого горсть, - значит, вместе родня.
Прости, что мы встретились только в
                несчастье.
Отчизна, прости за разлуку меня.

Альманах «День поэзии»-1973 год.

      «Мне – двадцать три»

Мне  - двадцать три.
Мне – двадцать три.
Откуда взяться мудрости.
-Давай, начальник, говори! –
-Ждут работяги хмурые.
Чужой души потёмки, мгла
Печатями закреплена,
Прикрыта документами:
Лишенье прав, побег, тюрьма,
Алдан, Печора, Колыма –
Огонь и трубы медные.
-А ты зови меня Стальным,
Прозвали так за то, что я
Был понадёжней остальных,
Был молодым и был шальным,
Но это дело прошлое.
Я понимаю, помогу,
Твоя науке строгая,
Сухой закон, тайга,
Амур – ну, в общем, геология!
Мне – двадцать три.
Их – двадцать три.
Погрузка, утро раннее,
Плывёт баржа на край земли.
Учителя, поводыри,
О, если б видеть вы могли,
Как этим летом «год за три»
Мне шло образование.
Дробилась сталь, редела мгла
Отчаянного ремесла,
Всё реже мучила и жгла
Привычка окаянная.
В тепле осеннего костра
Осколки льда, остатки зла…
И листопадом замела
Свобода долгожданная.

      «К опасной работе приучен давно»

К опаской работе приучен давно,
Я знаю: привычка надёжней отваги.
За друга тревожусь. В долине темно,
луна задыхается в облачной вате.
А я задыхаюсь в табачном дыму:
«Неужто  в потёмках он сбился с дороги?»
Курю и гляжу в непроглядную тьму
и скоро отряд подниму по тревоге.
За друга боюсь, потому что люблю
и помню себя новичком оглашенным,
сто раз рисковал, искушая судьбу,
пока не увидел цены искушеньям.
Покуда, своим леденящим крылом
лавинное горе меня не задело.
Мой спутник остался под белым холмом.
Беспечность осталась под саваном белым.
Покуда, весёлую лошадь мою
не снёс водопад, а мальчишку отбросил…
Но я не просил, а сегодня молю,
берёг до сегодня единую просьбу.
Других не найти. Он единственный друг.
Храните поэта, Небесные Горы!
Он первый заметил, как сузился круг
Такой необъятный в недавние годы.

      «Ещё по плечу кутерьма»

Ещё по плечу кутерьма
тропы, каравана и вьюки,
и лошади сходят с ума,
завидев старинного друга.
Ещё подниму на скаку
достану любую потерю.
Ни друга, ни ученику
я трудный маршрут не доверю.
Как прежде, высоты люблю,
в низинах впадаю в отчаянье,
но только всё чаще ловлю,
себя на внезапном молчанье.
На первой своей немоте,
на страшном бессилии слова:
всё, что отболело во мне,
назад возвращается снова.
То тихой осенней водой,
то гулом и паводком вешним,
но нет безграничности той,
но нет беспечальности прежней.
Горячий туман поредел,
и чувства лишились обмана.
Наверное, первый предел
дано мне почувствовать рано.
Любимцу порожистых рек,
питомцу тайги неоглядной
узнаешь, что сжимается век
и скорость растёт беспощадно.
Изведать ещё молодым,
что шум – это жизни дыханье,
и мы неизбежно летим
к холодной границе молчанья.

      «Возвращение»

Возвращение блудного сыны,
возвращение дальнего внука
в материнский и дедовский свет…
Нету больше гумна и овина,
всё тесней от машинного звука,
пешеходного воздуха нет.

Вся родная деревня грохочет.
Пыль столбом. Трактора и комбайны.
Свист уборочный. Сроки горят!
Но проезжий смириться не хочет:
в одиночку, украдкою, тайно
норовит оглянуться назад.

На просторные детские годы,
где природа и предки живые
связь времён открывали ему.
Там бездонны озёрные воды,
тропки еле видны луговые
и волшебник в пчелином дыму.

Знает старец какое-то слово,
причитает, гудит тем же тоном,
что певучий, клубящийся рой…
Дарит сладкого воска осколок,
раздвигает рукой золочёной
пелену голодухи сплошной.

Всё припомнилось первой же ночью,
я по дому брожу и воочью,
вижу горницу, сени и клеть,
рядом с русскою печью - залавок :
неизменен великий порядок
и не с нами ему умереть.

Но со мною уйдёт, угасая,
свет озёрный, осока сырая,
запах сена в потёмках сарая.
Перечёркнута пряслом луна –
на холодном светиле искусства
три черты беззащитного чувства:
мать…разлука… родна сторона…

      «Лебеди в парке»

Бредит лебедь озером лесным.
запредельной облачною пылью…
Даже мы и то во сне летим,
так зачем же подрезаем крылья
птицам, без которых нем простор
и мертво сентябрьское небо…
«Что ж вы ждёте холода и снега!»
Слышен сверху родственный укор.
Пруд зеркальный. В нём видна стрела
стаи, заострённой прямо к югу.
«Отзовись!» - но мечется по кругу
горе заземлённого крыла.
Белой тряпкой о стекло воды
бьются лоскуты знамён небесных…
Даже для предсмертной вечной песни
не набрать им нужной высоты.

Примечание:

*Шенкель – часть ноги всадника, от колена до щиколотки, обращённая к коню и использующаяся для начала движения лошади, изменения её темпа или направления.