Мне утро армянское снится... Пьеса

«Мне утро армянское снится…»

Мини-пьеса об армянском периоде творчестве Осипа Мандельштама


Источники:
1. Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в четырёх томах. – М.: Арт-Бизнес-Центр,
1993–1999.
2. Н.Я. Мандельштам  Воспоминания. Книга третья. – YMCA-PRESS, 1987.
3. Ирина Семенко Поэтика позднего Мандельштама. (От черновых редакций к тексту). Рим, 1986.
4. Кубатьян Г. И. От слова до слова. Комментарий к циклу О. Мандельштама «Армения» // Вопросы литературы №5, 2005, С.146–182.



ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ОСИП  (Осип Эмильевич Мандельштам)

НАДЕЖДА  (Надежда Яковлевна Мандельштам – жена Осипа)

ИЗВОЗЧИК  (фаэтонщик)

ЛИТЕРАТУРОВЕД


Картина 1

Осип и Надежда в летней одежде с соломенными корзинами стоят на улице города Эривань (Ереван). Май 1930 года.

ОСИП (радостно)
В мае 30-го года я выбрался с соломенной корзинкой в Эривань, в чужую страну, чтобы пощупать глазами её города и могилы, набраться звуков её речи и подышать её труднейшим и благороднейшим историческим воздухом.
Мой глаз, жадный до всего странного, мимолётного и скоротечного, улавливал в путешествии лишь светоносную дрожь случайностей, растительный орнамент.


Ломается мел, и крошИтся
Ребенка цветной карандаш...
Мне утро армянское снится,
Когда выпекают лаваш.

И с хлебом играющий в жмурки
Их вешает булочник в ряд,
Чтоб высохли барсовы шкурки
До солнца убитых зверят.

Страна москательных пожаров
И мёртвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок, просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы — кузнечные клещи
И каждое слово — скоба.

Раздвинь осьмигранные плечи
Мужицких бычачьих церквей,
В очаг потухающей речи
Открой мне дорогу скорей.

Багряные «уни» и «ани» —
Натуга великих родов —
Обратно под своды гортани
Рванулась запряжка быков.

Армянский язык — неизнашиваемый — каменные сапоги. Ну, конечно, толстостенное слово, прослойки воздуха в полугласных. Но разве всё очарованье в этом? Нет! Откуда же тяга? Как объяснить? Осмыслить? Я испытал радость произносить звуки, запрещённые для русских уст, тайные, отверженные…
Был пресный кипяток в жестяном чайнике, и вдруг в него бросили щепоточку чудного чёрного чая. Так было у меня с армянским языком…
Я в себе выработал шестое — «араратское» чувство: чувство притяжения горой. Теперь, куда бы меня ни занесло, оно уже умозрительное и останется.


НАДЕЖДА.
Ты учился армянскому языку, наслаждаясь сознанием, что ворочаешь губами настоящие индо-европейские корни. Мы слушали одноголосые хоры Комитаса, и ты, очень музыкальный, вспоминал их потом и в Москве, и в Воронеже.
Путешествие в Армению — не туристская прихоть, не случайность... Традиция культуры для тебя не прерывалась никогда: европейский мир и европейская мысль родились в Средиземноморье — там началась та история, в которой ты жил, и та поэзия, в которой ты существовал. Культуры Кавказа — Черноморья — та же книга, «по которой учились первые люди». Для тебя приезд в Армению был возвращением в родное лоно — туда, где всё началось, к отцам, к истокам, к источнику. После долгого молчания стихи вернулись к тебе в Армении и уже больше не покидали…
Мы много ездили по Армении и видели много, хотя, конечно, не всё, что хотелось. Людей мы знали мало. Видели Сарьяна, чудного художника. Он пришел к нам ещё в первый день в гостиницу, когда мы много часов подряд ждали, чтобы нам отвели номер, а гостеприимные хозяева — культурные деятели Армении — звонили по всем телефонам. Мы были у Сарьяна потом в мастерской. Знали мы Таманяна и молодых архитекторов и слушали про их споры, которые всегда бывают в искусстве, когда оно живёт и дышит. На Севане встретились с учёными, и ты очень радовался высокому уровню армянской мысли и беседы.
Главная дружба ожидала нас в Тифлисе. В гостиницу к нам пришел Егише Чаренц, и мы провели с ним две или три недели, встречаясь почти ежедневно. Я помню, как началось знакомство. Ты прочёл Чаренцу свои первые стихи об Армении. Чаренц выслушал и сказал: «Из Вас, кажется, лезет книга». Ты мне потом сказал: «Слышала, как он сказал: это настоящий поэт». Мы всегда помнили, что в Ереване живёт настоящий поэт Егише Чаренц… Может быть, слова Чаренца о том, что лезет книга, были тем дружеским приветом, без которого не может работать ни один поэт, а в нашей жизни получить его было нелегко.
Армения, Чаренц, университетские старики, дети, книги, прекрасная земля и выросшая из неё архитектура, одноголосое пение и весь строй жизни в этой стране — это то, что дало тебе «второе дыхание». В Воронеже ты снова вспомнил Армению, и у тебя были стихи про людей, с глазами, вдолбленными в череп, которые лишились «холода тутовых ягод…» Эти стихи пропали. Но и так армянская тема пронизывает зрелый период твоего труда.

ОСИП.
Нет  ничего  более поучительного и радостного,  чем  погружение  себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже  гордишься. Жизненное наполнение армян,  их грубая ласковость, их   благородная  трудовая  кость,  их  неизъяснимое  отвращение  ко  всякой метафизике  и прекрасная фамильярность с  миром  реальных вещей — всё  это говорило мне: ты  бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь.

Как бык шестикрылый и грозный,
Здесь людям является труд
И, кровью набухнув венозной,
Предзимние розы цветут...

Ты розу Гафиза колышешь
И нянчишь зверушек-детей,
Плечьми осьмигранными дышишь
Мужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой,
Ты вся далеко за горой,
А здесь лишь картинка налипла
Из чайного блюдца с водой...

Ты красок себе пожелала —
И выхватил лапой своей
Рисующий лев из пенала
С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров
И мёртвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок, просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы — кузнечные клещи
И каждое слово — скоба...


Как люб мне натугой живущий,
Столетьем считающий год,
Рожающий, спящий, орущий,
К земле пригвождённый народ.

Твоё пограничное ухо —
Все звуки ему хороши —
Желтуха, желтуха, желтуха
В проклятой горчичной глуши!..


ЛИТЕРАТУРОВЕД.

Как бык шестикрылый и грозный,
Здесь людям является труд
И, кровью набухнув венозной,
Предзимние розы цветут.

Это четверостишие предваряет поэтический цикл «Армения».
На первый взгляд у темы два опорных пункта – труд и красота. Но розы, прежде чем зацвести, набухают венозной кровью, а труд, явленный в Армении людям, уподоблен крылатому быку.
В четверостишии не вол – именно бык. И не просто бык, а шестикрылый. Образ шестикрылого быка уникален. И присутствует он в одном-единственном новозаветном стихе. В 4-й главе Откровения Иоанна Богослова рисуется престол Божий, «и посреди престола и вокруг престола четыре животных, исполненных очей спереди и сзади. И первое животное было подобно льву, и второе животное подобно тельцу, и третье животное имело лице, как человек, и четвертое животное подобно орлу летящему. И каждое из четырех животных имело по шести крыл…». Этот-то шестикрылый телец и залетел из Апокалипсиса в четверостишие.
Тяжесть приземлённого труда он не символизирует. Быка для того и наделили крыльями, чтобы он обладал способностью взлетать над землей, отрываться от неё и приблизить работу в поте лица к Богу, придать ей одухотворённость. Иначе как соотнести труд и розы? «Бескрылая» работа приносит единственно пропитание, труд одухотворенный порождает сверх того красоту. Труд является людям исполинским и грозным, как бык, однако же шестикрылым, как серафим, и венчается красотою цветущих роз. Пускай труд одухотворен возвышенной идеей, он требует пота, затраты сил. Оттого-то розы набухают у поэта не какой-нибудь, а венозной кровью, и набухают они точь-в-точь как вены, вздувшиеся от усилий.
Почему у Мандельштама предзимние розы? Зима – сезон умирания природы, время циклической её смерти. Предзимние – стоящие на пороге смерти. Но ведь смерть – это, помимо всего прочего, вечность.  Стало быть, предзимние розы стоят на пороге вечности.
Вывод: в осенённой божественным духом стране тяжкие испытания и тяжкая работа породили красоту, которую ждёт вечность…

Ты розу Гафиза колышешь
И нянчишь зверушек-детей,
Плечьми осьмигранными дышишь
Мужицких бычачьих церквей.

«Ты» – поэт обращается к Армении как к человеку.
«Ты розу Гафиза колышешь».
Не просто розу, но розу Гафиза.  Гафиз – персидский поэт, его роза благоухает ароматом иной культуры. На христианскую  армянскую словесность издавна влияла персидская поэзия. Прародиной розы в поэзии считается Персия. В переводе с древнеперсидского «роза» означает «дух», «душа». Значит, душа Армении жива и красива. Красота видимого мира – это божественная красота, отблеск красоты Бога (Всевышнего). «Роза» в суфийской поэзии, в поэзии Хафиза – символ жизни. Красота розы ассоциируется с божественной любовью, совершенством души человека. Шипы розы – это трудности, страдания, которые человек преодолевает на пути к совершенству.

«И нянчишь зверушек-детей»
«Зверушки», приложенные как определение к «детям», намекают на жизнестойкость народа, способность его выживать в нечеловеческих условиях.

«Плечьми осьмигранными дышишь Мужицких бычачьих церквей»
Армения дышит церквами, которые служат ей лёгкими, потому что христианство – её воздух. Не будь армяне христианами, они бы растворились, исчезли как нация. Армянские церкви Мандельштам определил эпитетами «мужицкие» и «бычачьи». Храмы в Армении производят впечатление силы, устойчивости, крепости. И к тому же «бычачьи церкви» – лёгкий кивок в сторону крылатого быка, ведь они призваны соединить небо с землёй.
«Мужицких церквей». Армянская церковь проста, лишена всяких излишеств…

Окрашена охрою хриплой,
Ты вся далеко за горой,
А здесь лишь картинка налипла
Из чайного блюдца с водой.

«Ты вся далеко за горой»
По ту сторону границы высится гора Арарат – древний символ Армении. Армения – там, за Араратом, а здесь – отсвет её, здесь её образ, уменьшенный и расплывчатый, словно переводная картинка в наполненном водой чайном блюдечке.

«Окрашена охрою хриплой».
Господствующий цвет в армянских стихах поэта – охра. Пейзаж сразу же приобретает сугубо личный эмоциональный оттенок. Охра при первом же приближении оказывается хриплой. О хрипе не просто говорится, хрип создаётся, передаётся звуком: окрашена (кр) охрою (хр) хриплой (хр). Кр-хр-хр…

Ты красок себе пожелала —
И выхватил лапой своей
Рисующий лев из пенала
С полдюжины карандашей.

Главное здесь – краски, карандаши. Но поначалу они отходят на задний план, а вперёд выдвигается лев. Его появление в цикле связывают с легендой, вернее, притчей, которую поэт услышал в Армении: «Гончар лепит в своей хижине горшки из глины. Уже тех горшков стало столько, что они не умещаются в хижине… «Глупец, для чего ты лепишь горшки, их и так у тебя много!» – осуждают соседи. А гончар: «Чтобы пришёл лев, ударил их своей лапой и разбил их».
Суровый лев из притчи совсем не похож на поэтического льва. Тот если не добродушен, то ребячлив, у него детский пенал, он раскрашивает рисунки, «как дитя». Лев выхватывает из пенала полдюжины карандашей. Много это или мало? Более чем достаточно, ведь и радуга содержит в себе всего семь основных цветов. И получается, что в лапе у льва чуть ли не полный цветовой спектр…

Страна москательных пожаров
И мёртвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.

Приглядимся к прилагательному москательные. Москатель – это некоторые химические вещества: краски, клей, масла. На первом месте – краски. Стало быть, ассоциация по смежности подразумевает именно красочность или даже многокрасочность изображаемого. Тем более что москательные – пожары, краски прямо-таки горят. На живописном уровне пожар уничтожает красочное богатство. Краски жухнут, армянская земля – жухлый материк. А на житейском уровне пожар – бедствие. Подспудная мысль о несчастье, губительном иге сардаров…
Мёртвые равнины названы гончарными. Также упомянуты глины. Глина – материал гончара, материал ремесла, творчества, творения. Первым гончаром был Творец, одухотворивший глину, «земной прах». И тема жизни, практически не зафиксированная словесно, теперь уже неустранима.
Относительно сардаров и прочих владык. Они возникли в стихах потому, что поэт имел элементарные знания по истории Армении. Всякий, кто знакомился с историей страны, наслышан о персидском иге…

Вдали якорей и трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых владык.

Казалось бы, мельком, однако чётко поэт обозначает эпоху подневольности в истории страны. Сардары выделены потому, что персы занимают особое место среди захватчиков – и по длительности владычества, и по силе воздействия на нацию.
Вдали якорей – вдали от моря, Средиземного моря, колыбели европейской цивилизации. Жухлый материк – это не только выжженное солнцем армянское плоскогорье, но и прозябающая, почившая под пятой иноземных владык древняя культура…

И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.

Дети, тем более рисующие, творящие, это сама жизнь; женщины – дарительницы жизни. Даже львиная красота женщин не волнует крови поэта. Есть в этих красивых женщинах что-то детское, раз поэт, молодой мужчина, женщин-то в них и не замечает…

Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы – кузнечные клещи
И каждое слово – скоба.

Это четверостишие собирает темы судьбы страны и противоборства жизни со смертью в единый пучок. Смерть – она в зловещих звуках языка и в гробах, а жизнь – в кузнечных клещах, изготовляющих скобы, в быту, в его реалиях, придающих обыденности черты бытия. Язык жив, а посему жива и страна.


Картина 2

Нагорный Карабах. Сентябрь 1930 года. Осип и Надежда сидят в фаэтоне. Извозчик (фаэтонщик) – смуглый человек с кожаной нашлёпкой, закрывающей нос и часть лица (сидит, в руках вожжи). Фон – большая фотография гор.

ОСИП. (читает стих)

На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали –
Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,
Пропечённый, как изюм,
Словно дьявола погонщик,
Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,
То бессмысленное «цо», –
Словно розу или жабу,
Он берёг свое лицо:

Под кожевенною маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы –
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы...

Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил – чёрт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми!

Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб вертелась каруселью
Кисло-сладкая земля...

Так, в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.

Сорок тысяч мёртвых окон
Там видны со всех сторон
И труда бездушный кокон
На горах похоронён.

И бесстыдно розовеют
Обнажённые дома,
А над ними неба мреет
Тёмно-синяя чума.


НАДЕЖДА.
Поездка в Нагорный Карабах — это осень 30-го года, последний выезд из Эривани, конец нашего путешествия по Армении. На рассвете мы выехали на автобусе в Шушу. Город начинался с бесконечного кладбища, потом крохотная базарная площадь, куда спускаются улицы разоренного города… В этом городе, когда-то, очевидно, богатом и благоустроенном, картина катастрофы и резни была до ужаса наглядной. Мы прошлись по улицам, и всюду одно и то же: два ряда домов без крыш, без окон, без дверей. В вырезы окон видны пустые комнаты, изредка обрывки обоев, полуразрушенные печки, иногда остатки сломанной мебели. Дома из знаменитого розового туфа, двухэтажные. Все перегородки сломаны, и сквозь эти остовы всюду сквозит синее небо. Если кто из людей и уцелел, то бежал из этого города смерти. На всех нагорных улицах мы не встретили ни одного человека. Лишь внизу - на базарной площади - копошилась кучка народу...
Мы решили ехать в Степанакерт, областной город. Добраться туда можно было только на извозчике. Вот и попался нам безносый извозчик, единственный на стоянке, с кожаной нашлепкой, закрывавшей нос и часть лица. А дальше было всё точно так, как в стихах: и мы не верили, что он нас действительно довезёт до Степанакерта...
Подъезжая к Степанакерту, мы догнали возвращавшееся домой стадо. Там мы переночевали, а утром не без труда получили билеты на автобус...
Стихи о Шуше написаны в Москве в июне 31-го года. Тема стиха — возница, который неизвестно куда везёт, – чумный председатель, некто в маске, от которого мы зависим... Ты давно заметил, что мы совершенно ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба, даже о таинственных незнакомцах, которые вдруг возникали за редакторскими столами и разговаривали с тобой о каком-нибудь очередном издании. Ещё меньше мы знали о председателях этого чумного пира. Стихотворение создалось из конкретного происшествия и более широкой ассоциации, в этом его смысл.
Из него вышел мирный отрывок про то самое стадо, которое мы увидели, спускаясь к Степанакерту. Мне помнится, что оно шло под гору, когда мы уже ”слезли с горы”. Вид этого стада вернул нас к мирной жизни: где стадо, там люди, а не только погонщик в кожевенной маске. У нас было ощущение, что мы спасены...

ОСИП. (читает стих)

Как народная громада,
Прошибая землю в пот,
Многоярусное стадо
Пропылённою армадой
Ровно в голову плывёт:

Тёлки с нежными боками
И бычки-баловники,
А за ними кораблями
Буйволицы с буйволами
И священники-быки.


Картина 3

Осип и Надежда в осенней одежде стоят на улице города Тифлис (Тбилиси). Октябрь 1930 года.

ОСИП. (читает стих)

Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться;
Думал – возьму посмотрю, как живёт в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,
Из очага вынимает лавашные влажные шкурки...

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,
Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек калёный,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время своё заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо.
Я не хочу твоего замороженного винограда!


НАДЕЖДА.
Написано в Тифлисе в октябре 30-го года после нашей поездки в Армению.
В ноябре мы вернулись в Москву и прежде всего переименовали нашу подругу Анну Андреевну Ахматову… Новое имя приросло к ней, до самых последних дней я её называла новым именем — Ануш. Имя Ануш напоминало нам Армению.

ОСИП. (читает стих)

Холодно розе в снегу:
На Севане снег в три аршина…
Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,
Сытых форелей усатые морды
Несут полицейскую службу
На известковом дне.
А в Эривани и в Эчмиадзине
Весь воздух выпила огромная гора,
Её бы приманить какой-то окариной
Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.
Снега, снега, снега на рисовой бумаге.
Гора плывёт к губам.
Мне холодно. Я рад…

............................................

Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну прищурясь
На дорожный шатёр Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.


Занавес.