Эрика

---По мотивам воспоминаний о войне
приснопамятного Н.Н. Никулина---


Война догорала, врага добивали
в его же селеньях, до нас процветающих.
Мы походя к бюргерам местным влезали,
и всё отдавалось во власть побеждающих.

Трофеи делили нежадно, по-русски,
и, жизнью привольной ещё не балованы,
мы тешились шнапсом с немецкой закуской
да что посмазливей арийскими вдовами.

Как мести ждала наша злоба живая,
с весельем шальным и хмельными угарами,
отродье врагов за людей не считая,–
сквитаться б с войной, с муками и кошмарами.

Простынные флаги на окнах висели,
дымился на улицах хлам и развалины,
могучего Рейха химеры чернели
потёртых сапог наших гнётом раздавлены.

Обрывками лозунгов тлела бумага,
кривились кресты, где-то навзничь побросаны,
и были вцарапаны в стены Рейхстага
дошедших сюда имена, в память грозную.

Пять лет как столетья нам стали казаться.
Боль бед и утрат всё ждала воздаяния.
Мы знали, как сложно людьми оставаться,
в грызне выживая за край обитания,

привыкнув крушить, убивать, ненавидеть,
когда негде спать, жрать и ждать было нечего.
Война та нутром, в её подлинном виде –
зияла, смердела и души калечила.

Имперских затей, утвержденных вождями
в парадных приёмных, мы стали оплатою.
Война нас покрыла и матом, и вшами.
Война пропитала нас гарью и падалью.

Такими дошли мы по нашей дороге
сквозь дым городов и сожжёнными сёлами,
счастливцы, забытые смертью и Богом,
да просто ребята лихие, весёлые.

И помню, вот здесь, в этой вражеской дали,
на подступах самых к берлинскому логову,
в одном городишке мы раны латали,
живились чем было, не требуя многого.

А много ли надо для нужд молодецких –
табак, снедь с запивкой да фрау доступные.
И здесь вот, средь ценных трофеев немецких
мне встретилась та, что уже не забуду я.

Бывают минуты, редчайшие, может,
вдруг что-то прекрасное сердца касается,
что с грязью привычной настолько несхоже,
и жизнь, жизнь другая вдруг приоткрывается,

без боли и зла, где не надо сражаться
и ясно, что мы не для этого созданы
и жить можно просто, дышать, любоваться,
хоть в поле цветами, хоть на’ небе звёздами.

Она была здесь словно лебедь в болоте,
ненастной судьбой из лазури захвачена,–
теперь лишь добыча на пошлой охоте,
кому-то как лакомый кус предназначена.

Цветущая юность и синие очи,
от горя и слёз потускнеть не успевшие.
Я прятал её и берёг днём и ночью,
где сам гостевал с нашей ротой заезжею.

Другое бы время, другое бы место –
роман мог бы выйти у нас идиллический.
Мы всё понимали по взглядам и жестам,
хотя и не знали друг друга практически.

Ни разный язык, ни война, ни законы
нас не разделяли, как что-то неважное.
Бог весть, как болтали мы непринуждённо
и всё исчезало худое и страшное.

Наверно, смешным я тогда мог казаться.
Мне чуждыми не были прихоти тленные,
но к ней я не смел, нет, не смел прикасаться,
как будто в ней было всё самое ценное.

Всё то, что война отняла, осквернила,
надежды, мечты наши, добрые, чистые.
Кто был тут героем – досталась могила,
а кто зверем стал – смог и выжить, и выстоять.

Но счастье у нас было всё ж обречённым.
Приказ на отъезд подоспел соответственный.
Прощались мы долго и всё клялись в чём-то.
И ехал я, будущее не приветствуя.

Потом ещё были какие-то бойни,
несдавшихся фрицев последние выстрелы.
А сердце сжималось черствей и спокойней,
как будто бы всё в этой жизни уж выстрадав.

И позже узнал я, как наши солдаты
победной оравой, гуляя где хочется,
ввалились развлечься привычным развратом
под кров её дома, в её одиночество.

Её окружила вдруг неумолимость,
и грязные руки, и взоры звериные.
Но чести взамен получить жизнь как милость –
недолго прельщало то душу невинную.

Окно распахнулось, где вид открывался
на весь городишко с проезжей булыжною,
возвышенно столько, чтоб шанс не остался
пороку людскому пожрать жертву лишнюю.

Есть жертвы важнее в военное время.
В пути до победы – издержки обильные.
А выход всегда есть в неравном бореньи,
любовь ведь не могут разбить камни пыльные.

Душой легкокрылой и непобеждённой
она долетела до райского берега,
а в мире пустынном, войной разорённом,
осталось лишь имя – её звали Эрика.