Дочь Монтесумы

3. Появление испанца
А теперь я должен вернуться назад и кое-что рассказать о своих собственных делах. Как я уже говорил, мой отец пожелал, чтобы я стал врачом. Поэтому,
закончив в Норидже школу и вернувшись домой, – в
то время мне шел уже шестнадцатый год, – я принялся изучать медицину под руководством одного лекаря, который пользовал жителей в окрестностях Банги.
Звали его Гримстон, и был он человеком весьма знающим, а главное – честным, и поскольку учение мне
пришлось по душе, я с его помощью делал большие
успехи. Я усвоил почти все, что он мог мне передать,
и отец уже поговаривал о том, что, когда мне исполнится девятнадцать лет, он пошлет меня в Лондон для
завершения учения. Такие разговоры шли месяцев за
пять до появления испанца. Но судьбе не было угодно, чтобы я попал в Лондон.
Не следует, однако, думать, что я в те дни занимался лишь изучением медицины. У сквайра Бозарда из
Дитчингема, того самого, что рассказал моему отцу о
прибытии испанского корабля, было двое детей: сын
и дочка; все его другие дети – а жена ему их родила
немало – умирали в младенчестве. Так вот, дочку звали Лили, и она была моей сверстницей, родившейся
в том же году, всего на каких-нибудь три недели позже
меня. Теперь Бозардов здесь уже нет, ибо моя внучатая племянница, единственная внучка сына Бозарда
и его наследница, вышла замуж и носит другое имя.
Но это уже между прочим.
С самого раннего возраста все мы – дети Бозарда и
дети Винфилда – жили словно родные братья и сестры. Изо дня в день мы встречались и вместе играли,
будь то на снегу или среди цветов. Трудно сказать,
когда я впервые почувствовал любовь к Лили и когда
она полюбила меня; знаю только, что, когда я отправился в школу в Норидж, с ней мне было тяжелее расставаться, чем с матерью и всей нашей семьей. Во
всех наших играх она была вместе со мной. Для нее
я готов был целыми днями рыскать по всей округе,
лишь бы отыскать те цветы, которые ей нравились.
И когда я вернулся из школы, ничто не изменилось.
Только Лили стала застенчивее, да и сам я сначала
как-то оробел, когда заметил, что она из девочки вдруг
превратилась в девушку. Но все равно мы встречались часто, и наши встречи были нам дороги, хотя никто из нас не говорил об этом ни слова.
Так продолжалось вплоть до дня смерти моей матери. Но прежде чем рассказывать дальше, я должен
заметить, что сквайр Бозард весьма неодобрительно
смотрел на дружбу своей дочери со мной. Происходи-
ло это вовсе не потому, что я ему не нравился, а потому, что он хотел выдать Лили за моего старшего брата
Джеффри, который был наследником всего отцовского состояния. Мне же он не давал ни малейшей поблажки, так что в конце концов мы с Лили стали встречаться лишь как бы случайно. Зато мой брат всегда
был в сквайрском доме желанным гостем. Из-за этого между ним и мной появилась неприязнь: так всегда
бывает, если между друзьями, даже самыми близкими, становится женщина. Надо сказать, что мой брат
тоже влюбился в Лили, как это случилось бы на его
месте со всяким, и у него на нее было, пожалуй, больше прав, чем у меня: ведь он был на три года старше
и его ожидало наследство!
Может показаться, что мое чувство было слишком
скороспелым, ибо в то время я еще не достиг даже совершеннолетия. Но молодая кровь горяча, а во мне к
тому же была половина испанской крови, которая сделала меня мужчиной в том возрасте, когда большинство чистокровных англичан еще остаются мальчиками. Ведь в таких вещах кровь и согревающее ее солнце значат немало. Я сам в этом убеждался не раз,
глядя на индейцев Анауака, которые в пятнадцать лет
брали себе в жены двенадцатилетних девушек. А я в
восемнадцать лет был во всяком случае достаточно
взрослым, чтобы полюбить по-настоящему, один раз
на всю жизнь, и я это говорю с уверенностью, хотя коекому может показаться, будто дальнейшая моя история опровергает эти слова. Однако впечатление это
ложно, ибо не следует забывать, что мужчина может
любить многих женщин и все же оставаться верным
единственной, самой лучшей из всех; он может нарушать букву закона любви и при этом свято блюсти его
дух и суть.
Итак, когда мне пошел девятнадцатый год, я был
уже вполне сложившимся мужчиной, причем мужчиной весьма привлекательным, – теперь, на старости
лет, я могу говорить об этом, отбросив ложную скромность. Не слишком высокий, всего пяти футов девяти
с половиной дюймов ростом, я был зато крепок, широк
в плечах и отличался редкой пропорциональностью
сложения. Даже сейчас, несмотря на седину, я все
еще сохранил необычайно смуглый цвет кожи и большие темные глаза, а мои слегка волнистые волосы
были в те времена черны как смоль. Обычно я вел себя сдержанно и серьезно, так что даже казался мрачноватым, говорил медленно и обдуманно и гораздо
лучше умел слушать, чем рассказывать. Прежде чем
что-либо решить, я все тщательно взвешивал и обдумывал, но если уже приходил к какому-нибудь решению, изменить его, будь оно плохим или хорошим, разумным или глупым, уже не могло ничто, разве что са-
ма смерть! Кроме того, я в те дни мало верил в бога, частью из-за тайных бесед с отцом, а частью потому, что мои собственные размышления заставили
меня усомниться в учении церкви, как нам его излагали. Юности свойственны поспешные обобщения, и
она зачастую приходит к выводу, что все на свете лживо лишь потому, что какие-то отдельные вещи оказались действительно ложными. Так и я в те дни думал,
что бога нет, потому что священник нас уверял, будто образ Девы Марии Бангийской проливает слезы и
творит прочие чудеса, а в действительности все это
было ложью. Теперь-то я хорошо знаю, что есть высшая справедливость, ибо в этом убеждает меня вся
история моей жизни.
Вернемся, однако, к тому печальному дню, о котором шла речь. Я знал, что в тот день моя любимая Лили выйдет одна на прогулку под большие остриженные дубы своего парка. Это место называется Грабсвелл. Здесь росли, да и теперь еще растут кусты боярышника, зацветающие раньше всех в округе.
Увидев меня в воскресенье у входа в церковь, Лили
сказала, что в среду боярышник, наверное, уже расцветет и она придет сюда под вечер за его душистыми ветками. Вполне возможно, что она сказала это с
определенным умыслом, ибо любовь пробуждает хитрость даже в душе самой невинной и правдивой де-
вушки. К тому же я заметил, что хотя рядом стояли ее
отец и вся наша семья, Лили постаралась, чтобы мой
брат Джеффри ничего не услышал, потому что с ним
ей встречаться вовсе не хотелось, а мне она бросила быстрый взгляд своих серых глав. Я тотчас дал себе клятву, что в среду вечером приду рвать цветы боярышника на то самое место, даже если мне придется
ради этого сбежать от моего учителя и бросить всех
бангийских больных на произвол судьбы. Тогда же я
твердо решил, что если мне удастся застать Лили одну, я больше не стану тянуть и выскажу ей все, что у
меня на сердце. Впрочем, это не составляло такой уж
великой тайны, ибо каждый из нас читал сокровенные
мысли другого, хотя мы и не обменялись ни единым
словом любви. Я не рассчитывал при этом, что девушка сразу сделается моей невестой – ведь мне еще
нужно было завоевать себе место в жизни. Я только
боялся, что если буду медлить и не выясню всех ее
чувств, мой старший брат обратится раньше меня к
отцу Лили и той придется принять его предложение,
которое бы она отвергла, будь мы тайно помолвлены.
Случилось так, что именно в этот день мне было
особенно трудно вырваться. Мой наставник-лекарь
занемог, и мне пришлось вместо него навестить всех
его больных и раздать им лекарства. Лишь в пятом
часу вечера я, наконец, попросту сбежал, ни с кем не
простившись.
Милю с лишним я бежал по нориджской дороге, пока не добрался до замка и поворота к церкви, откуда
было уже недалеко до дитчингемского парка. Здесь я
пошел шагом, ибо вовсе не хотел появляться на глаза Лили запыхавшимся и разгоряченным. Как раз сегодня мне хотелось выглядеть как можно лучше, и я
нарочно надел свое воскресное платье.
Спустившись с невысокого холма на дорогу, за которой начинался парк, я вдруг увидел всадника: он
остановился на перекрестке и нерешительно поглядывал то на тропу, уходившую вправо, то назад, на
путь через общинные земли к Графскому Винограднику и реке Уэйвни, то вперед на большую дорогу. Повидимому, он не знал, куда ему ехать. Я все это тотчас заметил, хотя и соображал в тот миг не очень-то
быстро, потому что голова моя была занята предстоящим разговором с Лили. И еще я заметил, что этот
человек был не из наших краев.
Незнакомец – я дал бы ему на вид лет сорок – казался очень высоким, имел благородную осанку и был
облачен в богатый бархатный наряд, украшенный золотой цепью, свисавшей у него с шеи. Однако внимание мое целиком захватило лицо незнакомца, в котором в тот миг проглянуло что-то страшное. Длинное,
тонкое, изборожденное глубокими морщинами, оно
было освещено огромными глазами, горевшими словно золото на солнце; маленький, красиво очерченный
рот его кривила жестокая, дьявольская усмешка: едва заметный рубец выступал на высоком лбу, изобличавшем недюжинный ум. В остальном незнакомец
имел облик южанина: он был смугл, его черные волосы слегка вились, так же как у меня он носил остроконечную темно-рыжую бородку.
К тому времени, когда я все это разглядел, я почти поравнялся со всадником, и тут он, наконец, меня
заметил. Мгновенно лицо его переменилось: злобная
усмешка исчезла, и теперь оно казалось приятным
и добродушным. Весьма вежливо приподняв шляпу,
незнакомец что-то забормотал на таком ломаном английским жаргоне, что я разобрал только одно слово
– Ярмут. Затем, сообразив, что я его не понимаю, он
разразился громкой бранью на чистейшем кастильском наречии, проклиная английский язык и всех, кто
на нем говорит.
Тогда я тоже перешел на его язык и сказал:
– Если сеньор соблаговолит высказать по-испански, что ему угодно, я, может быть, сумею ему помочь.
– Что такое? Вы говорите по-испански, благородный юноша! – воскликнул он с удивлением. – Но ведь
вы не испанец, хотя могли бы им быть с вашей внешностью! Странно, – пробормотал он затем, разгляды-
вая меня. – Черт побери, весьма странно…
– Может быть, это и странно, сэр, – ответил я, – но
я тороплюсь. Поэтому скажите, что вам угодно и не
задерживайте меня.
– А я, кажется, знаю, почему вы так спешите! Вот
там, чуть подальше за ручейком, я заметил белое
платьице, – проговорил испанец, указывая рукой в
сторону парка. – Послушайтесь совета старшего я
будьте осторожны, благородный юноша! Делайте с
женщиной что хотите, но ни в чем ей не верьте, а главное – не женитесь, иначе вы доживете до такого часа,
когда вам захочется ее убить!
Я сделал движение, чтобы пройти мимо, но испанец заговорил снова:
– Простите меня за эти слова: в них нет ничего худого. Со временем вы, может быть, поймете, что я говорил правду, но сейчас я не стану вас удерживать.
Скажите только, по какой дороге я смогу добраться до
Ярмута? Я приехал другим путем и теперь совсем запутался в вашей английской стране, где полно деревьев и даже на милю вперед ничего не видно!
Я прошел несколько шагов по тропинке, которая
в этом месте сливалась с дорогой, и указал, как
ему проехать к Ярмуту мимо дитчингемской церкви.
При этом я заметил, что незнакомец все пристальнее
всматривается в меня с затаенным страхом. Он слов-
но силился его побороть и не мог. Когда я замолчал,
всадник еще раз приподнял свою шляпу, поблагодарил меня и сказал:
– Не скажете ли вы, как вас зовут, благородный юноша?
– Что вам за дело до моего имени? – ответил я резко, потому что этот человек мне не нравился. – Вы
ведь мне не сказали, как зовут вас!
– Да, в самом деле. Но я путешествую инкогнито.
Может быть, у меня тоже было свидание с одной дамой здесь поблизости!
При этих словах незнакомец странно улыбнулся и
продолжал:
– Я только хотел узнать имя того, кто любезно оказал мне услугу, но оказался на деле совсем не так любезен, как я думал.
И он тронул повод своего коня.
– Я своего имени не стыжусь! – ответил я. – До сих
пор оно было незапятнанным, и если вы желаете его
знать, то я вам скажу: меня зовут Томас Вингфилд!
– Я так и думал! – воскликнул незнакомец и лицо его
исказилось от ненависти. Затем, прежде чем я успел
хотя бы удивиться такой перемене, он соскочил с седла и очутился от меня в трех шагах.
– Счастливый день! Посмотрим теперь, сколько
правды в предсказаниях, – пробормотал он, выхваты-
вая из ножен отделанную серебром шпагу. – Имя за
имя! Хуан де Гарсиа приветствует тебя, Томас Вингфилд!
Это может показаться странным, но только в тот
момент я вспомнил все, что мне довелось услышать
о каком-то испанце, появление которого в Ярмуте
так взволновало отца и мать. В любое другое время
мысль об этом возникла бы у меня тотчас же, но в тот
день я думал только о моей встрече с Лили и о том,
что я должен ей сказать, а потому ни для чего другого
в моей голове просто не оставалось места.
«Наверное, это и есть тот самый человек», – сказал
я себе. Больше я ни о чем не успел подумать, потому что испанец устремился на меня со шпагой в руке.
Я увидел прямо перед собой тонкое острие и метнулся в сторону. Я хотел бежать, так как был совсем безоружен, если не считать дубинки, и в таком бегстве
не было бы ничего постыдного. Однако при всей моей ловкости я прыгнул слишком поздно. Клинок, нацеленный прямо в сердце, прошел сквозь мой левый
рукав и сквозь мякоть предплечья. Больше ничто не
было задето и тем не менее боль от полученной раны сразу заставила меня позабыть о бегстве. Мной
вдруг овладели холодная ярость и сильнейшее желание убить этого человека, который без всякого повода набросился на безоружного. В руках у меня был
мой верный дубовый посох, который я вырезал у подножия Двойного Холма. Мне оставалось только воспользоваться этой дубинкой наилучшим образом.
Дубинка кажется жалким оружием по сравнению с
толедским клинком в руках искусного бойца. Но у нее
есть одно достоинство. Когда дубинка взлетает над
вами, вы сразу забываете о том, что у вас в руках
смертоносная сталь, и вместо того, чтобы пронзить
ею врага, стараетесь прежде всего защитить свою голову.
Именно это и произошло в данном случае, хотя я
и не могу рассказать, как в точности было дело. Испанец оказался умелым фехтовальщиком. Если бы я
был вооружен так же, как он, ему, несомненно, удалось бы со мной быстро справиться. В те годы я не
имел ни малейшего опыта в этом искусстве, которое
в Англии было почти совершенно неизвестно. Но когда он увидел здоровенную палку, опускавшуюся на
его голову, он забыл о своем преимуществе и выставил руку, чтобы смягчить удар. Дубинка обрушилась
на тыльную часть его кисти. От удара шпага вылетела
и упала в траву. Однако я уже не мог уняться, потому
что вся кровь во мне кипела. Следующий удар пришелся испанцу по губам: он выбил ему зуб и свалил
его на землю. Затем я схватил его за ногу и принялся беспощадно молотить куда попало, стараясь толь-
ко не попасть по голове, ибо теперь, когда я одержал
верх, мне уже не хотелось убивать негодяя.
Так я колотил его до тех пор, пока у меня не устали
руки. После этого я принялся пинать его ногами, а он
все время корчился, как змея с перебитым хребтом,
и изрыгал сквозь зубы ужасные проклятия. Однако он
ни разу не вскрикнул и не попросил пощады. Наконец
я утихомирился и стал разглядывать своего противника. Воистину он был хорош – весь в ссадинах, синяках и дорожной пыли. Сейчас вряд ли кто-нибудь
узнал бы в нем изящного кавалера, которого я встретил менее пяти минут назад. Теперь он лежал передо
мной на спине поперек тропинки и смотрел на меня
злобными главами, взгляд которых был отвратительнее всех его кровоподтеков.
– Ну как, мой испанский сеньор, получил по заслугам? – спросил я. – Не знаю, что меня удерживает, а
следовало бы разделаться с тобой точно так же, как
ты хотел поступить со мной, хотя я тебя и не трогал!
С этими словами я поднял его шпагу и приставил
острие к его горлу.
– Коли, проклятый выродок! – прохрипел испанец. –
Лучше умереть, чем жить после такого позора!
– О нет! – ответил я. – Я не какой-нибудь чужеземный убийца. Безоружных я не убиваю. Тебе придется
ответить за все перед судом. Для таких, как ты, у на-
ших палачей всегда есть в запасе веревка.
– В таком случае тебе придется тащить меня в суд
на себе, – прохрипел он и закрыл глаза, словно потеряв сознание. По-видимому, с ним действительно
случился обморок.
В тот момент, когда я стоял и раздумывал, что мне
дальше делать с этим мерзавцем, взгляд мой случайно упал на просвет в живой изгороди, и там, среди
рабсвеллских дубов, в каких-нибудь трехстах ярдах от
меня вдруг мелькнуло знакомое белое платьице. Мне
показалось, что его обладательница удаляется в сторону мостика вблизи водопоя, словно наскучив ждать
того, кто слишком запоздал. Тогда я подумал, что если
потащу этого человека в деревенскую каталажку или
в какое-нибудь другое надежное место, мне уже не
удастся сегодня встретиться с моей любимой, а когда
еще выпадет такой случай – бог весть! Нет, я вовсе не
собирался терять час беседы с Лили ради сведения
счетов со всеми не в меру воинственными чужеземцами. К тому же этот и без того получил уже хороший
урок за свою наглость. Я подумал, что он и так никуда
не денется, пока я улажу мои любовные дела, а если
он сам не захочет меня подождать, то я найду способ
его к этому принудить.
Конь испанца пощипывал траву шагах в двадцати
от меня. Я подошел к нему, отцепил поводья и как
можно крепче привязал чужеземца к стоявшему поодаль от дороги дереву.
– Подожди меня здесь, пока я не освобожусь, – проговорил я. – Потом я с тобой разделаюсь.
Но когда я повернулся и начал удаляться, в душу
мою закралось сомнение. Я снова вспомнил страх матери и поспешный отъезд отца в Ярмут из-за какого-то
испанца. А сегодня испанец появляется в Дитчингеме и, едва узнав мое имя, набрасывается на меня как
бешеный, пытаясь убить. Может быть, это и есть тот
самый человек, которого так боялась моя мать? Правильно ли я сделал, оставив его без присмотра только
ради того, чтобы встретиться со своей милой? В глубине души я чувствовал, что совершаю ошибку, однако страсть моя была так глубока, а сердце влекло
меня с такой неудержимой силой к девушке в белом
платьице, мелькавшем среди деревьев парка, что я
позабыл все свои опасения.
Если бы я вернулся, насколько бы это было лучше
и для меня я для тех, кого в то время еще не было
на свете! Тогда они не познали бы ужаса смерти, а я
не вкусил бы тоску изгнания, горечь рабства и муки
отчаяния на жертвенном алтаре.
Хагард