Барышня - диспечер

Катя очень любила свою работу. А что, график — сутки через трое, коллектив не вредный, мужской. Здание дорожного управления спряталось среди вековых сосен, растущих на месте бывшей помещичьей усадьбы. Одно из окон диспетчерской выходило прямо на парковые дорожки и круглый пруд с островком посередине.

Осенью парк необыкновенно хорошел. Усыпанные золотом опавшей листвы аллеи манили прогуляться под сенью редких деревьев, выписанных когда-то владельцем, известным лесопромышленником, из-за границы.

Нет уже в живых никого, сменилось несколько поколений, неспокойный век стер все, что окружало размеренный быт зажиточного русского сословия, и даже господский дом был растащен освобожденным от рабства пролетарием на кирпичики — а парк жил до сих пор.

Кате казалось, что временами она видит наяву среди осеннего великолепия острие кружевного зонтика и край кисейной вуали одинокой барыни, прогуливающейся по дорожкам, посыпанным песком. Катя даже слышала обрывки разговоров на французском.

Она мечтательно смотрела в окно и вздыхала: жили же люди... Наверное, после прогулки барыня встречалась со своим промышленником за завтраком. Стол, уставленный многочисленными разноцветными штофами, соусники, сливочники и фарфоровые чашечки с серебряными ложечками, хрустально звякающими о тонкие стенки хрупкой посуды. Белые скатерти, картины в золоченых рамах на стенах. Приглушенные голоса супругов, ведущих мирную беседу. Ах! Все это совсем не вязалось с окружающей Катю обстановкой: пластиковые окна, компьютер, графики и карты на стене, офисное кресло и обшарпанный линолеум на полу.


Если посмотреть в окно, расположенное прямо перед рабочим столом, то можно увидеть унылую ремонтную базу, окруженную гаражными боксами. Днем на ней шумно и пыльно: туда-сюда снуют люди в спецовках, поднимают клубы пыли трактора и грейдера, выезжающие через ворота на объекты. Гудят «Камазы», устало пыхтят фуры, привезшие горюче-смазочные материалы. Пахнет машинным маслом и битумом. Люди зарабатывают деньги, чтобы кормить свои семьи. Плевать они хотели на романтику старого сада, на который открывается вид из окна, расположенного за Катиной спиной.

Вечером база затихает, ворота закрываются, и Катя ждет не дождется, когда уйдут уборщицы, и можно будет переодеться в удобный спортивный костюм и мягкие домашние тапочки. А потом отвернуться от всего этого современного мира и смотреть на парк долго-долго. Весной в нем заливается соловей, а запах от цветущей сирени сводит с ума. Катя до сих пор недоумевает: какому идиоту пришла в голову мысль стереть с лица земли старую усадьбу и расположить на ее месте уродливую кирпичную контору. Как у него поднялась рука вырубить великолепный плодовый сад, разровнять жирную почву бульдозером и закатать в асфальт, чтобы и духа не осталось от творения трудолюбивых крестьянских рук? Дикость какая-то!

Она возвращалась снова к своим грезам и воображала, как в окнах усадьбы в эту пору зажигался мягкий свет, а семейство с гостями собирались на огромной веранде за чаем: слышался смех, веселые разговоры. Хозяйка устраивалась с рукодельем на плетеном диванчике среди множества вышитых подушечек. Кто-то читал вслух. Барин курил и попивал коньяк с соседом, владельцем Михновского имения, расположенного в трех верстах. Любимая всеми Серафима, Симка, старая дева и ворчуха, ставила самовар и поругивала Кольку, нерасторопного работника:

— Опять лучины не наколол вовремя, возись теперь с энтим самоваром! Барынька наша, ангел, жалеет тебя, пьяницу проклятого! Ей-богу, все ей скажу, чтобы прогнала тебя взашей!

Картина была настолько ясной и реалистичной, что порой становилось страшно: руку протяни и окажешься в этом мире среди людей, близких по духу и крови. Катя была уверена, что время, в котором она жила сейчас — для нее чужое. Ей самое место там, среди лип, яблонь и прихотливых туй, в тихой усадьбе, где текла размеренная жизнь, царили любовь и покой между супругами, а не это все, что с ней сейчас происходило!

***

Мужа своего Катя тайком называла «Адольфом», настолько он был похож на проклятого диктатора и поведением, и внешностью. Он, прирожденный истерик и кухонный тиран (всемирным мешала стать врожденная трусость), доводил жену до слез почти каждый день. Причины скандалов были разные. Адольф мог три часа орать из-за непришитой пуговицы, мог кинуть в жену ботинком из-за непонятой фразы, им сказанной. Катя теперь всегда послушно кивала головой, когда он о чем-то говорил — боялась переспрашивать.

Адольф таскал с собой Катю повсюду, словно ридикюль: на дачу, на рыбалку, в командировку. Другая бы радовалась, а ей хотелось выть: всю дорогу муж использовал ее, как сливную яму, как мальчика для битья. Дорога плохая — на Катю льется поток брани. Машина не заводится — Катя виновата, что сидит, ведьма такая, и все вокруг нее ломается! Спички на рыбалку забыты или забор на даче упал — все маты достаются Кате, кому же еще?

Бывало счастье, когда муж уезжал надолго, а жена уехать с ним не могла — оставалась дома. Адольф давал кучу поручений и заданий, чтобы «баба не простаивала» зря. Катя успевала и выспаться, и книжку почитать, и все дела переделать. Никто ее не дергал, не отрывал от работы, не критиковал и не повышал голос. Вечером звонил Адольф, Катя получала очередной разгон, а потом уходила на прогулку, поближе к парку, где было тихо и хорошо.

***

— Катенька, ты что-то бледная в последнее время. Часом, не захворала? Как твоя мигрень?

— Да нет, Павлуша, я хорошо себя чувствую. Ну... может быть, немного скучаю. И я, и Митя — ты все время в разъездах.

Катерина Андреевна притянула к себе ветку сирени, с удовольствием вдохнула ее терпкий аромат.

— Боже, как благоухает. Я, знаешь ли, заказала себе чудные духи — дивно пахнут: сирень, бергамот и чуточку чайная роза. «Букет императрицы» — волшебные!

— Като, я слишком тебя хорошо знаю и вижу, когда ты скрываешь от меня что-то, — Павел Сергеевич с беспокойством посмотрел на жену.

Ох, уж этот Павел Сергеевич, все-то он знал. Катерина была благодарна ему, все понимающему, доброму, любимому и единственному. Дела отнимали у супруга все свободное время, и эти поездки в Новгород, Петербург, Москву... Но и она не сидела на месте: усадьба требовала догляда.

Катерина Андреевна Мезенцева, как и все эмансипированные женщины, много читала, много знала и категорически не принимала образ жизни, присущий обеспеченным современницам, скучающим от безделья за надежными спинами мужей. Она не просиживала часами у портних и знакомых дам, не ездила на воды, хотя мигрень частенько мучила ее, не устраивала благотворительных концертов, считая их бессмысленным, пустым времяпровождением в угоду собственной гордыне.

Мезенцева не витала в облаках и отлично понимала положение народа в России: вечное унижение, рабское молчание, дремучесть, суеверие, пьянство, голод каждый неурожай и безграничное терпение. Помочь им можно было только одним способом: создать рабочие места с достойной оплатой труда. Мужики, работавшие в компании Мезенцева, получали деньги вовремя и без задержек, соблюдали сухой закон, несли копейку в семью и не допускали пьянства и прогулов в артели.

В усадьбе Мезенцевых царил образцовый порядок. Прибыль от дела была существенная. Парк Мезенцевых — не прихоть, а результат деятельности хозяйки. Богатый сад, оранжерея и парковая зона соединялись висячим мостом. Люди, создававшие эту красоту, были на хорошем окладе и полном обеспечении. На работу к Мезенцевым стекались крестьяне со всей губернии.

— Если бы каждый заводчик или промышленник поступал просто и по совести, рай был бы на земле, — любила повторять Катерина.

Серафиму, экономку, она знала с самого детства. Сима росла вместе с ней, и Като забрала верную подружку с собой, когда вышла замуж за Павлушу. Умелая, ловкая, расторопная, она всегда была рядом. Правда, засиделась в девках и не стремилась к замужеству, а Митю, сына барыни, искренне любила, как родного сына.

Неделю назад Серафима не пришла к Катерине поздороваться, не присутствовала она и на завтраке. Мезенцева посетила верную Симочку сама и чуть в обморок не упала: та лежала в кровати, вся избитая. Выяснилось ужасное: Серафима уже давно жила тайком с дурковатым Николашкой, сторожем. Чем он взял миловидную Симу — непонятно. Но то, что она ему подчинялась и не смела ослушаться пьяницу и бездельника, как взыскательного мужа, было видно невооруженным глазом.

— Матушка, Катерина Андреевна, миленькая, не выгоняй его, ради Христа! — Серафима целовала руки рассерженной Кате и плакала.

Конечно же, Като обещала своей любимице не трогать этого мерзавца. Но как сдержать обещание? Насилия под крышей любимого дома она терпеть не могла и теперь мучилась. Ведь, выгони она Кольку, и Сима помчится следом. А там — по накатанной. Видела Катя этих забитых, бессловесных баб. Что делать? Пришлось все рассказать любимому Павлуше.

***

Катя очнулась, огляделась по сторонам и рассмеялась. Надо же, сама с собой разговаривала... Ишь ты, Павлуша! Ха-ха-ха! Дошла до ручки, так ведь и в дурке недолго очутиться. Ее фантазии были настолько ярки и реалистичны, что даже не по себе как-то было.

— Пора завязывать. Надо же: Симочку придумала, сына Митеньку, — фыркала Катя, торопясь домой.

В этой жизни у нее не было детей. Не было и не будет никогда. Никого, кроме ненавистного Адольфа. Завтра приедет, и шапито продолжит выступление. Если у него будет хорошее настроение — обойдется все «незлобными» оскорблениями. Катя прослушает в стотысячный раз о том, какая она овца, что у нее вместо мозгов в башке болтается пара горошин, что курица не птица, и так далее.

Если муж будет не в духе, то лучше молчать и не оправдываться. Сразу уйти на кухню и не жужжать, вот верное решение. Нужно быть серьезной, предупредительной, уметь выражать понимание ситуации и проявлять сочувствие. Не болтать, не читать, не сидеть на диване — он не любит, когда жена валяется на диване. Он нервный, и у него тяжелая работа. А Катя — лентяйка, неряха и дура. Принимать все это нужно, как сложившийся факт и не возражать.

Господи, куда от него деться?

Катя хотела развестись. Однажды она нашла съемное жилье, заплатила задаток. Бабка, сдававшая квартиру, пристально на нее смотрела, а потом, не удержавшись, спросила:

— Не молоденькая ведь. И не замужем?

— Вот, развелась только что, — врала Катя.

— А что так? Другую нашел? — бабка прищурилась хитро, — ты смотри, девка, я каждый день буду приходить. Знаю вас, одиноких — начнете кобелей водить!

Катя тогда испугалась: из огня — да в полымя! Ей было жалко дома, который нужно будет оставить. Здесь все сделано ее руками, дышало уютом и чистотой. Как все бросить? Этот паршивый быт, крепко державший многих женщин в вечном плену! Мещанка? Дура набитая? Да, мещанка и дура! Катя ревела от обиды: из-за Адольфа придется рушить свой маленький мир, выходить из зоны комфорта. Все из-за него!

***

Адольф не принадлежал к классу мужчин, уходивших от жен с рюкзаком на плече. Этот, наоборот, сосчитает все до последней паршивой алюминиевой вилки, соберет все квитки по квартплате, сделает так, что жена останется еще и должна.


«Займи, найди, укради» — любимые слова Адольфа. Он всегда так говорил, когда Катя просила денег на продукты. И она занимала, искала, подрабатывала, чтобы в тарелке мужа всегда было мясо. Единственная Катина подруга крутила у виска.

— Если бы мне Витька так сказал, я даже батона не купила бы! А ты — тряпка! Ты все делаешь для того, чтобы об тебя ноги вытирали! — выходила из себя Анька, — хватит, Катя, прекрати! Уходи! У вас нет детей, ничего!

Катя соглашалась и продолжала существовать, привязанная веревочкой к Адольфу. Она тупела, дурнела, замыкалась в себе и в той жизни, которую сама себе придумала.

Недавно раскопала в интернете историю усадьбы Мезенцевых. Увидела портреты супругов. Катерина Андреевна была хороша собой: пышная прическа возвышалась над чистым лбом, взгляд больших светлых глаз — внимателен и вдумчив. Губы сложены в еле заметную улыбку, а рука красивой лепки, с тонким запястьем касалась локона, кокетливо спадающего на щеку. Черты лица не обладали утонченной, дворянской красотой, но были выразительны и ярки.

Павел Мезенцев поразительно походил на молодого Чехова. Те же глаза, прятавшие легкую смешинку, тот же прямой и тонкий нос, высокие скулы и мягкая улыбка под усами. Никакой пошлости, никакого сходства с франтоватыми прохвостами и щеголями дореволюционной эпохи — сильный, спокойный и добрый мужчина, уважающий себя и уважающий других — лучший человек, в котором все прекрасно: и лицо, и одежда, и мысли.

Катя долго смотрела на Павла и понимала, что он — тот самый. Таких в наше время, наверное, больше нет и не будет. Она влюбилась в портрет и, отдавая себе отчет, зная, как это глупо, нелепо выдумывать себе семейную жизнь с давно умершим человеком — ничего не могла с собой поделать. В ее воображении Павлуша дышал, говорил и ласково поглядывал на нее. С любовью!

А мог Павел любить такую, как она? Катя видела в зеркале свое лицо: широко поставленные глаза, красиво очерченный рот — лицо, написанное не тонкой акварельной кистью, а широкими, смелыми мазками маслом. Красивая. Но руки... Ступни... Какая из нее дворянка, смешно! Что она себе вообразила? Ей место на кухне, в людской, в хлеву среди таких же, как она, простых и здоровых, с широкой костью, с тяжелой грудью, по имени Симка, Глашка или Парашка. Не было у нее «высокого» происхождения...

Еще в пионерском детстве Катя с классом ездила к ветерану гражданской войны. Она ждала рассказов о тачанках, боях с лощеными белогвардейцами и героических комсомольцах, обагривших кровью чистое поле. А вышло так, что «ветеран» был членом комиссии по сбору продналога с населения.

— Проклятый кулак у меня в ногах валялся, выл, просил не забирать последнее. Но мы, как настоящие красные комиссары, проявили стойкость и мужество! Не повелись на кулацкие сказочки и забрали все — до последнего зернышка! — хвалился «героический ветеран».

Вот и у Катиного прапрадеда такой же комиссар отобрал все: пятерых коров, лошадей, овец, зерно. То, что у «кулака» девять детей, жена и престарелые родители — мало кого интересовало. К весне от семьи остались только муж с женой, да дочка-подросток, прабабушка Маня.

Поэтому любовь Павла к ней, Кате, не случилась бы, даже если бы она фантастическим образом очутилась в том времени. Ну и пусть! Главное, чтобы он был счастлив! А он был счастлив, Катя это знала. Беды и горести обошли супругов Мезенцевых, но все то, чего удалось избежать им, в полной мере досталось Митеньке, сыну. Дмитрий хлебнул сполна и рассчитался своей жизнью по долгам перед восставшим народом. Все правильно, все справедливо, но думать об этом — невыносимо больно! Словно Митя был ее, Катиным сыном.

***

Адольф вернулся из командировки и прицепился к жене сразу же, с порога.

— Почему на вешалке до сих пор висит моя зимняя куртка? Ты вообще, чем весь день занималась? Бухала?

Катерина молча сняла пуховик с крючка. Действительно, растяпа, забыла. Она открыла шкаф, чтобы повесить куртку на плечики.

— А постирать, почистить вещь не надо? Лишь бы как все сделать, «на отвали», да? — муж завелся. А жена заметалась. Запихнула пуховик в машинку, забыв проверить карманы. Скандал лихо набирал обороты. Катя чувствовала, как у нее вытягивается лицо, а нижняя губа оттопыривается, будто у макаки. Она не выносила крика, визгливого, противного, сварливого крика! За что? В голове застучали молоточки, сердце колотилось, а руки дрожали.

Катя не выдержала, схватила куртку и сумку, выскочила на улицу. Подальше от него, на другой край света! Хватит!

Запиликал телефон, в трубке — все тот же истеричный визг про то, что она может валить обратно к своей придурочной мамаше, чтобы к квартире и даче близко на километр не подходила и даже не рассчитывала на раздел имущества. Ибо здесь у нее ничего своего нет!

— Да и хрен с тобой. Подавись! — она отключила телефон и присела на скамейку, чтобы успокоиться.

Посидела, набралась сил и позвонила на работу.

— Аня, может подменимся? Я сейчас за тебя выйду, а ты как-нибудь потом отработаешь. Нет, не обязательно и не срочно. Хорошо.

Конечно же Аня быстро собрала манатки и убежала домой, довольная — халява.

***

Катя налила себе чаю, уселась в кресле, повернувшись лицом к окну с видом на сад. Из открытой форточки доносились чудесные ароматы, причудливо переплетенные друг с другом: тут и сирень, и жасмин, и чайная роза, и ночная свежесть. И вдруг... запах конского навоза. Откуда здесь взяться лошадям
Катя открыла окно и увидела парк, окутанный туманной дымкой, белой, как северная ночь. Туи выглядели по-другому: они были молоденькими, стройными деревцами. А пруд — чистый, широкий. К берегу привязана маленькая лодочка. На газоне, вместо разбитой скульптуры «тетеньки с веслом» стояла небольшая мраморная «Психея», стыдливо прикрывавшаяся маленькими, изящными ручками.

Катя ни о чем не думала — просто прыгнула из окна, благо что первый этаж. Она почувствовала, как голые ступни щекочет мокрая от росы трава. Оглядела себя: босая, в длинной ночной рубашке, на плечи накинута ажурная шаль, на груди лежит толстая, заплетенная на ночь, коса. Посмотрела на окошко, из которого только что прыгала: резные наличники, легкую кисейную занавеску едва колышет тихий ветерок. Значит, пути назад не будет.

— Си-и-м-ка! Ты что шляишьси среди ночи? Ужо я тебе ноги повыдираю!

У Кати упало сердце. Из огня да в полымя, как обычно. Вот кто она теперь — несчастная Серафима, полюбовница Колькина...

— Ой, извиняйте меня, Катерина Андревна! — Колька выглянул из кустов жасмина и деликатно отвернулся. А я тут хожу, смотрю, кто это по саду лазит... А это вы, барыня, изволили гулять... Вы бы домой шли, а то… ножки простудите-с, — морда у сторожа перепуганная, смущенная.

— Иди уже, болван! От тебя сивухой разит за версту, — негромко сказала Катерина Андреевна.

— Виноват, виноват, матушка. Чичас удаляюсь, не гневитесь, — Колька растворился в темноте.

«Завтра же рассчитаю негодяя, пьяная свинья, фу! Пускай возвращается в Михеево на смолокурню, бугай этакий! А Серафиму уговорю, уболтаю, открою глаза дурочке!», — подумала барыня.

Катерина Андреевна не стала возвращаться в дом через окно, она поднялась по ступеням и открыла дверь. На втором этаже, в уютной спаленке, в маленькой кроватке лежал Митенька и ждал, когда придет его мама и почитает на ночь сказку. А в конце коридора в своем кабинете допоздна засиделся Павел и уже, наверное, беспокоился, почему милая Катюша до сих пор не зовет его к чаю.

Анна Лебедева