Молодой месяц

Случай, о котором хочу рассказать, произошёл в юности и остался в памяти на всю жизнь.

Студентом на летние каникулы приезжал я погостить к своей тётушке.

Прости, дорогой читатель, если повторяюсь и в каком-то из своих рассказов уже повествовал о чём-то подобном и даже начинал его точно таким же предложением. Что поделаешь, мы нередко вынуждены повторяться. Да и что есть наша жизнь, как не сплошной круговорот, в котором всё так или иначе повторяется ? Однако эпизод, составивший основу сюжета данного рассказа, произошёл со мной тогда впервые и больше никогда не повторился.

Жила тётушка в белорусской глубинке, можно сказать, в глуши, жила одиноко в усадебном доме, предназначенном для работников железной дороги. Работа её была и тяжёлой, и ответственной и заключалась в том, что надо было постоянно менять вышедшие из строя шпалы ( в ту пору они были деревянными ), стоять с флажком на переезде, встречая поезда, давать сигнал машинисту при помощи петард в случае внезапного возникновения аварийной ситуации, опускать и поднимать у переезда шлагбаум, вечером зажигать на столбах фонари.

Дом был небольшой, с одной комнаткой, кухонькой, печью и сенями, и стоял, затерявшись среди бескрайних полей и лесов, прямо у железной дороги, метрах в тридцати от неё за еловой посадкой.

Место, как на необитаемом острове, совершенно безлюдное. Расстояние до ближайшей деревни, куда я порой ходил вдоль железной дороги, чтобы купить хлеба и кое-что ещё из продуктов, составляло около километра. По этой причине даже минимальная тревога от суеты, свойственной деревенской жизни в её повседневных трудовых заботах, почти не касалась нашего подворья. Лишь изредка проходящие мимо сельчане, что возвращались по воскресеньям домой из поездки в Полоцк, баловали нас с тётушкой своим обществом, да и то лишь на пару минут, когда в жаркий день просили напиться. Колодец наш отличался особенным вкусом своей кристально чистой воды.

Вообрази себе, дружище, тот поистине удивительный мир, в который я, городской житель, окунался с головой после того, как ставил у порога дорожную сумку по прибытии.

Как правило тётушку, чтобы сообщить ей благую весть, что я снова закатился в гости, в доме я не заставал. Днём она в доме бывала редко. Её можно было найти либо за работой в саду, либо в берёзовом леске с грибным лукошком в руках, либо с ведром в малиннике, либо на лугу с граблями и косой, но чаще всего рядом с коровой среди полей.

Какое это было счастье сбросить с ног обувь и пойти по земле босыми стопами !

Правда, шёл я, поминутно подпрыгивая и спотыкаясь, так как моим городским стопам было непривычно прикосновение острых камешков и колких травинок на пути, и всё же ощущение какого-то древнего, непередаваемого словами наслаждения, ощущение напрочь забытое, как тем первым человеком, что был изгнан из Рая и снова вернулся в него, переполняло меня.

Издали я замечал тётушку, ведущую корову на водопой к омуту в низине луга.

Встречала она меня всегда просто, как Тарас Бульба своих сыновей, без жарких объятий и поцелуев. Была она очень стеснительным человеком. Любая театральщина и спецэффекты ей были чужды. Таков был её характер, воспитанный и закалённый в суровых условиях тех лихолетий, что выпали на долю белорусов в период Великой Отечественной войны.

Мы шли втроём к дому. Тётушка вела корову, а я шёл рядом, тихо радуясь тому, что в лицо мне дует не городской суховей, а влажный, пахнущий свежескошенной отавой луговой ветер, и в ушах стоит не шум от сотен автомобильных шин, а мелодичный, завораживающий душу звон вечерних сверчков и цикад.

В доме я переодевался. Вместо брюк надевал штаны. Вместо рубахи футболку.

И первая же кружка парного молока, и яичница, испечённая в печи, и стакан домашнего винца, и застольная беседа, пересыпанная добродушными шутками, и свежая постель с высокой подушкой и стёганым одеялом, и тиканье ходиков, висящих в углу на стене - всё это начинало действовать на душу исподволь, но мгновенно и магически. Я словно переносился в иную реальность, в мир, где больше не нужно притворяться, заботиться о том, как ты выглядишь, думать о том, нравишься ты или нет, где можно без всякой опаски быть самим собой, таким, каков ты есть, и где тебя принимают и любят именно таким, каков ты есть.

Да-да, не столько даже очарование северной белорусской природы, не столько  вкусный завтрак или ужин, приготовленный в печи, не столько чувство свободы от сброшенных с себя оков городских одежд, а именно это чувство, что тебя принимают и любят таким, каков ты есть на самом деле, и больше не нужно притворяться кем-то другим, как этого требует от своих обитателей город, составляло для меня главную ценность этого мира, в который меня тянуло из года в год, когда выпадал случай город покинуть.

Что бы я ни делал, как бы ни вёл себя, даже если показывал язык машинисту бешено налетающего на нас с тётушкой товарного состава, всё было к месту, всё воспринималось с неизменным добродушием. Лишь изредка, когда я снова пытался перепеть, искусно подражая ему, нашего петуха, тётушка, смеясь, бросала на ходу : "Вовка, не дурей !"

Однако не дуреть, то есть не сочинять на ходу стихи, не прыгать с разбега в стог сена, не отплясывать трепака под струями ливня, не беседовать с воронами на их языке, не пародировать Завадского - знаменитого деревенского пьяницу и забулдыгу, я не мог.

Какое это счастье, быть самим собой и знать при этом, что именно таким тебя принимают и любят ! Пожалуй, нет другого счастья, что было бы выше этого.

В городской жизни я был лишён его.

В ней всюду, на каждом шагу, с самого детства я был вынужден в большей или меньшей степени, так или иначе притворяться, кого-то изображая : то послушного, благовоспитанного сына, которым гордятся родители, то отличника в школе, то успевающего студента, то бесшабашного кутилу в мужской компании, то галантного кавалера в женской - всюду я был вынужден надевать маску, потому что без маски на карнавале городского бытия преуспеть, сделать успешную карьеру и даже просто выжить почти невозможно.

И только здесь, в этом неприметном для горожанина, презираемом им, скромном мире, где на стене тикают ходики, на полу лежат половички, а в печи потрескивают поленья, эта ужасная необходимость быть не собой отпадает начисто. Здесь все остаются всегда такими, какие есть : и кот, лениво развалившийся на солнышке, и мыши, шуршащие сеном на сеновале, и куры, квохчущие у крыльца, и корова, пасущаяся на лугу, и голуби, воркующие на крыше, и воробьи, клюющие семечки подсолнуха в огороде, и яблони, склонившие ветви в саду, и тётушка, хлопочущая у печи, и заодно со всеми я.

Это ощущение цельности и приятие себя таким, каков ты есть, раз именно таким тебя принимают и любят все вокруг, даёт неожиданные результаты и приводит к совершению невероятных поступков, которые мы сами от себя не ожидали.

Мои каникулы незаметно для меня приближались к концу.

В тот день я неторопливо возвращался в наш домик из деревни, куда меня послала тётушка по какой-то надобности.

Вечерело. Заходящее солнце уже коснулось вершин берёз и постепенно опускалось, скрываясь за ними.

Я шёл по узкой тропинке. Справа от меня убегала вдаль железная дорога с синими, красными и зелёными огоньками светофоров. Слева сбегал вниз поросший высокими травами овраг. На самом дне оврага, на скошенном лугу рядами стояли стога, а за ними темнел густой еловый лес.

Жужжали, садясь на цветы, пчёлы и шмели. Травы слегка покачивались на тёплом августовском ветру. Поблёскивая в косых солнечных лучах, пролетали мимо нити паутин. Небо было совершенно чистым, безоблачным. Таким же чистым и безоблачным, какой была в ту пора моя душа.

Я засмотрелся на травы, на цветы, на стога, на берёзы, на небо и остановился, поражённый красотой открывшейся передо мной картины. В лучезарной лазури небесного свода, долго всматриваясь в него, я вдруг заметил тонкий серпик молодого месяца. И этого было достаточно, чтобы я совершил поступок, которого никак от себя не ожидал и который, как я сказал в начале рассказа, запечатлелся в моей памяти.

Не ведая, что совершаю, так как был воспитан в стране, категорически отрицавшей существование Бога и подвергавшей остракизму тех, кто открыто говорил о возможности существования незримых для глаза Высших Сил, я вдруг опустился на колени и, обратив лицо к небу, к молодому месяцу, произнёс такие слова : "Великий Боже, благодарю Тебя за красоту мира, который Ты создал ! Я ошеломлён, я потрясён величием и мощью Твоего творения !"

Прошло с тех пор немало лет. На всю жизнь запомнил я чувство непередаваемого умиления и восторга, переполнившего в тот миг моё сердце.

В рассказе "Над Ангарой" я воспроизвёл этот эпизод, однако, если быть честным, то следует признать, что подобного ощущения восторга, подобного чувства искренней, идущей от всего сердца благодарности, которое тогда, в тот августовский вечер, всецело поглотив, нахлынуло на меня, с такой силой и полнотой я не испытал больше никогда.

В поэме "Золотая глухомань" я тоже  вскользь упомянул о нём в четверостишии под названием "Молодой месяц". Вот это четверостишие :

На небе месяц тонкий, чистый.
Поэт всё подбирал слова
И хоть был парубок плечистый,
Но закружилась голова.