Коливаныч

Бывшая комендантша женского общежития, Марина Николаевна, женщина крупная, но не круглая, скорее формы цилиндра, с правильно распределёнными по его изогнутой поверхности дамскими прелестями, не вызывающими, однако, даже у нетрезвых мужчин похотливых мыслей, узнав, что Коливаныча берут на работу сантехником в «Степной дом», честно призналась Палычу, тогда молодому ещё инженеру гостиницы: «Ох, и натерпитесь вы от него!» А что на самом деле было на уме у проницательного администратора, Палыч догадался не сразу.

Неброская внешность Коли, рыжеватая, блеклая, не запоминающаяся по началу, оказалась обманчивой. За маской провинциального пройдохи скрывалась деятельная душа, не чуждая и чувства прекрасного, сопровождающего все те предметы, инструменты и машины, к которым он имел отношение и коих, по крайней мере, слегка касался. Созидательный позыв присутствовал во всех его действиях. Даже разрушая что-то, он как бы отправлял это место приложения своих усилий не на гибель, а в отпуск за свой счёт, позволял ему забыть на непродолжительное время о своём будущем полезном предназначении, и ведал об этой пользе один Коливаныч и никто другой. (Так хозяйки кладут расстаиваться дрожжевое тесто в холодильник, чтобы потом выпечь из него такую вкуснятину, что у самих от удивления и восторга сводит при пробе скулы и, не проглотив ещё кусок, силятся крикнуть из кухни в открытую форточку бабушкам у подъезда: «Клюйте, клюйте ваши семечки… А караван-то мимо прошёл!» И только ложная скромность не позволяет им сделать это.)

Руки Коливаныча (да и ноги, только позже, когда он научился бить ими чечётку) использовались не по животному, а по прямому человеческому назначению. То бишь - культуре жить в обитаемой среде и саму среду бесконечно преобразовывать в более удобное для людей место обитания, будь то фундамент дома, стена, крыша или сортир. Он любил, чтобы вода втекала и вытекала с нужных сторон и внутри, и вне помещения, чтобы при строительстве соблюдались параллели и перпендикуляры, отсутствующие в дикой природе, а свет поступал вглубь окон не по солнечной прихоти, а по хозяйской охоте.

Неумело устроенному божьему миру приходилось постоянно помогать то сваркой, то резьбой и гайкой, то перфоратором, а то и кайлом с лопатой. Горазд был Коливаныч и на кирпич, и на плитку, и на модные панели. И никто не сомневался в том, что, если бы не было в широком покупательском доступе посуды, мебели и сантехники, он бы и вилки с ножами отковал, и фанеру поклеил, и фаянсовую керамику отлил и обжёг. Надо бы было, он и вместо телефона и телевизора что-нибудь поинтереснее придумал. Просто на эдакое общественный запрос к нему ещё не поступил.

Однако, стыдно сказать, до человека разумного («умного один раз») Коливаныч не дотягивал. Он был что называется «стоумовый», а значит, для любой работы доступный и недорогой. Безотказный.

 Тем не менее, все его старания по преобразованию пространства в жилое человеческое сообщество женскими и семейными общежитиями не исчерпывались. Колины трудовые члены были способны на большее. И женщины как производительная половина человечества в отличие мужской, потенциальной, но не всегда динамичной половины, стали, как и всё вокруг, предметом его пристального изучения. Он догадывался, что секрет женского многократного, не одноразового ума, был скрыт веками мужского игнора и наплевательства и закопан на жуткую глубину бабьих чувств. И верил, что тайна сия только ему в состоянии была открыться путём периодического погружения на самое дно гендерного колодца.

В момент встречи с Пал Палычем, Коливаныч находился в самой середине своего непрерывного поиска этого тайника - с жёнами и без жён, и в случайных промежутках между ними.

Сложность была в том, что фемины не могли сказать вслух «про это» простыми мужскими словами. Они этих слов не знали, да и догадаться о них не могли. Боженька точно предусмотрел, чтобы, живя по наитию, каждая из прекрасных Ев не теряла навыков самосохранения даже без специального обучения и искусственных индивидуальных средств защиты. У них защита была естественной: глаза, губы, шея, грудь, живот, ну, и далее по списку… Преодолевать их Коливаныч старался незаметно и безболезненно, в чём и преуспел за долгие годы сантехнической практики. «Фасад-то самой подкрасить можно, - говаривал он аллегорически. – А вот с канализацией что прикажете делать без мужской помощи?» Вопрос этот ставил даже опытных бесстыдниц в полный тупик. Но Коливаныч своих творческих изысканий не оставлял.

По его мнению, неисправимых баб в природе не бывало вообще. Он рассуждал весьма логично, и Пал Палыч с ним соглашался, что созданная из части машины вещь (Коливаныч имел в виду Адамово ребро) и не должна быть совершенной, Творец в своём выборе не зря именно на нём остановился. Наоборот, «ребро», как запчасть, требует кардинальной доработки и смазки на протяжении всего жизненного цикла. Это доказывалось периодичностью внешней эмоциональной активности бывших рёбер и глубоких межрёберных внутренних процессов, казалось бы, утлых, но каждый раз требующих отдельной расшифровки особенно для мужского, устроенного противоположным способом, организма, от которого эта часть была некогда заслуженно отчуждена.

Даже в его обращении к ним, к «женшчынам», именно так, без намёка на мягкий знак перед «Ш» или «Ч», произношение которого было свойственно остальным людям, - этим странным звуком, звучащем не со змеиным шипением, а с ноткой восхищения предметом и его загадочной сущностью, Коливаныч выражал многое.

У него не было ни тени сомнения в том, что мир создан для них одних, прекрасных и неповторимых, и еще в добиблейском Эдеме самим Творцом суждено было сделать выбор между целым и частью целого (то бишь реберной кости), где целое должно было служить своей части вечно и беспрекословно. Со слов Коливаныча «помочь» всякой «реберной» особи обустроиться в этой жизни и было его целью и задачей до конца дней своих…

Сидя с Пал Палычем в бойлерной цокольного этажа «Степного дома», в минуты короткого отдыха Коливаныч позволял себе расслабиться и заявить, что жизнь несмотря на всю свою «сволочность» прекрасна как ей ни верти, и всё, что в ней происходит, даже страшное, через год становится смешным, а смешное грустным. И с этим ничего поделать нельзя. И это не менее прекрасно, потому что, зная что-то наперёд, жить становится скучно и неинтересно. А те люди, которые живут этаким образом и продолжают гордиться своими достижениями, на самом деле глубоко несчастны. Ибо если у кого-то есть что-то, что никогда не ломается, то на самом деле оно никогда и не работало по-настоящему, а, значит, и использовалось не по назначению.

- Вот Нюська красивая женшчына, - приводил он в пример судьбу знакомой обоим администраторши. – А мужиков удержать возле себя не может. Почему?.. Потому что цены себе не знает. Орёт, суетится, за каждым первая поспеть старается, все о выгодах рассуждает, а сама по сути простодыра бесхитростная. И всё опаздывает. То напьётся невовремя, то проспит, то… Да что там говорить… Ремонт в квартире двадцать лет закончить не может… Вела бы себя тихо, глазки опустив. Ну, садилась бы на свой шпагат по праздникам перед всеми. Для куража. И того хватило бы. Была бы в шоколаде и с чем надо в руках. Правильно я говорю?

Пал Палыч пожимал плечами. Ему всегда казалось, что Нюське не хватало как раз другого. Что зря она на каждой гулянке рвёт колготки, падая на шпагат. Палычу, например, за неё страшно. Может и ещё что-то порвать, не девочка, поди. А всё туда же…

- Или вот горничная, Галька, стюардесса бывшая. Ну страшилище же, скажи? У неё нижняя челюсть, что наши с тобой две, и нога на два размера больше моей. А рост? А плоскость? Горбыль припудренный… И ведь скольких мужиков поменяла и живет себе, хоронит их и хоронит, и по каждому плачет, хоть там алкаш на алкаше? Это как?.. Высота полёта, Пал Палыч! Аэрофлот это тебе не щи лаптем хлебать! Школа!

Коливаныч с пониманием подтягивает узкую нижнюю губу выше верхней и невпопад замолкает. Подумает о чем-то своём. Через минуту вновь улыбается.

- Да ты ешь, Палыч, ешь, не стесняйся. Моя тут собрала… Пивка выпей.

И одному ему наливал.

Коливаныч к спиртному относился снисходительно. Он был всегда за рулём, настроенный на очередную «халтуру», график его был расписан по часам, времени на рюмку не оставалось, а он и не сильно переживал по такому поводу. Вероятно, чувствовать себя в «нерабочем» состоянии, было для него и непривычно, и некомфортно. Отказываться «помочь» кому-то по причине похмелья или пьянки в будни, выпадало из его правил. То ли дело Праздник!

А Праздник непременно приходил, строго по календарю, как и полагалось приходить: громкий, яркий, всегда новый и насыщенный каким-нибудь необыкновенным наполнением, которое должно запомниться на всю жизнь. Праздник тем и хорош, что остаётся в памяти как отсчёт определённых промежутков буден, однообразных и тусклых. Нет, не бесполезных, но чрезмерно протяженных в нашем коротком существовании. И скрашиваются эти будни очередной подготовкой к вспышке, новому Празднику, который должен стать итогом, восклицательным знаком в конце очередного жизненного абзаца.

Коливаныч относился к праздникам со всей серьёзностью, ну, уж точно с не меньшей, чем к работе. И не скупился на выдумки, не жалел времени и доступных ему средств для их публичной реализации. Он с лёгкостью перевоплощался в Снегурочку или в цыгана с гармошкой, пел и плясал, танцевал с женщинами до упада, до увечья собственных членов, учил наизусть новые стихи, песни и частушки, оставался до конца торжества активен и приятно нагл. Между делом мог пожарить шашлык, запустить из кустов фейерверк, пригласить в уже протопленную баню и попарить разомлевшие чужие телеса, а то и пуститься в заплыв неглиже по ночному водохранилищу. Коливаныч оставался самим собой и в эти минуты, прекрасно понимая, что в определённый момент (не когда-нибудь, когда захочется, а когда положено по календарю) гульки закончатся и начнётся работа, те самые будни, что даются не зря, а для передышки. Для того, чтобы следующий праздник провести ещё памятней и круче. Чтобы запомнился и год, и месяц, и день, и час! Ведь жизнь коротка, но так прекрасна и неповторима, что забывать лучшее в ней - непростительная ошибка…

Случилось так, что в определённый момент своей жизни Коливаныч встретил, наконец, ту женщину, которую везде искал. Полупрозрачную, мягкую, нежную блондинку с готовой уже крохотной дочкой, представлявшей собой воздушную, чуть продолговатую копию своей мамы. Они обе, спрятанные от злого мира в тесной комнатке на девятом этаже бывшего студенческого общежития, и не надеялись уже на столь драгоценный подарок. Но он свалился им на головы без объявления, как нежданный в горах камнепад или оползень, или сель, который сносит прежнее напрочь и устраивает своё защитное укрытие, погружая тела в такую плотную защитную массу, что выбраться из неё не представляется возможным. Так для двух трепетных сердец объятия Коливаныча оказались решительно судьбоносными. Старшую из них звали Евой (производной от Елены Владимировны), а младшую Олей (для удобства вызова: на универсальный крик «оль!» кто-нибудь из двоих к Еве и прибегал).

Говорить о любви тут было бы лишним. Достаточным оказывалось посмотреть в глаза Еве и Коле перед тем, как они закрывали дверь в комнату и после того, как они оттуда выбирались. Слышавшийся из-за закрытой двери возглас «перерыв!» возвещал лишь о короткой паузе в поскрипывании тахты, служащей музыкальным сопровождением их телодвижений, а покой наступал только в случае двухголосного лёгкого храпа, звучащего в гармоничные терцию или сексту и повисающего на фермато в зависимости от времени года: зимой чуть дольше, а к весне значительно короче.

Девочка росла, вслед за ней росло и благополучие влюблённых, и выросло, наконец, в небольшую усадьбу в пригороде, у реки, с одноэтажным просторным домом и двухэтажной хозяйственной постройкой.

Пал Палыч, переехав по работе в другой город, пропустил один из важных этапов в жизни Коливаныча, на протяжении которого тот из зависимости «обихаживания» посторонних постепенно впадал в приятную и неторопливую заботу о себе и своих близких, всё больше посвящая времени собственному хозяйству.

С годами его быт обрастал и огородом, и садом, и всякой домашней тварью, включая кур и собак. К гаражам пристраивалась летняя кухня, внутри кухни и гаража появлялись новые машины и агрегаты. Крыши, стены, заборы, дорожки, тропинки, теплицы – всё, что может прийти Еве в голову на сорока сотках чернозёма было теперь в его руках. Руки чесались, хватаясь то за одно, то за другое, годы пролетали, вот и девочка уже невеста, и Коливаныч пенсионер, и Ева не последний человек в хорошем банке, планов, как говорится «громадье», а тут здоровье начало подводить. Сказались старые травмы, которым поначалу и значения не придавали: то сломанная рука, то палец на ноге, то потянутая спина, то глаза, некогда обожжённые сваркой. Несколько операций. Да что там говорить… С работы попросили… И кто? Та самая Марина Николаевна, теперь уже директор, что Пал Палыча о Колиной неблагонадёжности предупреждала тридцать лет назад, а Коливаныч все тридцать лет своей созидательной энергии на её гостиницу угробил. Кому не обидно станет?..
 
Пал Палыч, Колин ровесник, по себе знал, как тяжело терять привычную работу, хоть она уже никакого удовлетворения, ни денег не доставляет. Это вам не ногти или волосы постричь и выкинуть. Это как кусок жизни в себе стереть напрочь. А свято место пусто не бывает. Его нужно чем-то заполнять. Ну, не водкой же?..

Как-то на очередном Празднике в Колином доме Пал Палыч задал Коливанычу вопрос, на который сам не мог ответить.

- А ты знаешь, Коль, что греки нам из Библии неправильно слово «ребро» перевели? На самом деле Бог не из «ребра» Адамова, а из «тени» Адама Еву создал. И «тень», и «ребро» на иврите, оказывается, одинаково звучит как «целем».

- Да хоть и так, - не удивился Коливаныч. – Какая разница? Не было бы мужика, и ни ребра, ни тени от него бы не было. А, значит, и бабы тоже. Нам-то от этого не легче.

- Не совсем так, - прикидывал подвыпивший Палыч. – Ребро можно в руки взять, поправить, починить, загнуть в нужную сторону. А тень не ухватишь… И потом, если ночью, скажем, или свет выключить, нет никакой тени…

- Это понятно, - соглашался Коливаныч. – Только я так понимаю, фигурально выражаясь, что тень от мужика потому для создания «женшчыны» Богу потребовалась, что это вторая его половинка и есть, только тёмная, и привязана она к Адаму навсегда только светом и ничем больше. Вот ты ляг в полдень на землю, вся твоя тень точно как баба под тобой будет. И не видно её станет, будто её и нет. А она есть. Во как!

- И что из этого?

- А то, Палыч, что нельзя мужику без бабы, как и человеку без тени. Привязаны они друг к другу божьим светом на всю жизнь. А вывод простой из этой Библии: без «женшчын» жить нельзя на свете, нет!.. Слыхал? А ты всё иврит да иврит…

День над осенней усадьбой догорал в оранжевых листьях деревьев. На блестящих от дождя плитках тропинок, расходящихся в разные стороны к многочисленным постройкам и тепличным, раскрытым на зиму каркасам, нельзя было различить ни жухлой травинки, ни камешка. Кусты роз были уже прикрыты теплыми аккуратными обмотками, грядки антрацитно чернели, соревнуясь в симметрии с забором, а в курятнике яркий петух истошно призывал небо к подаче первого снега.

Коливаныч же рассказывал о своих планах на следующий год: что ещё перестроить, что посадить, где что поправить, чтобы Еве с дочкой было сподручней и удобней проживать с ним в тепле, чистоте и райском уюте на этом кусочке земли, отданным им добрым Богом в пожизненное пользование. Будто знал заранее, что без работы Коливанычу скучно будет. А тут!.. На тебе!.. Не меряно…

Огромный белый алабай в это время аккуратно грыз себе чью-то берцовую кость, прикрывая от наслаждения тяжёлые веки.

- Ты ему ребра не даёшь? – осторожно спросил Палыч, глядя на жуткие челюсти собаки. – Я где-то слыхал, опасно рёбра давать, осколки поранить могут.

Коливаныч только улыбнулся снисходительно и похлопал Палыча по плечу:

- Ну что ты к этим рёбрам привязался? Посмотри красота какая! Скоро снег ляжет… Я вот от дома к реке горку хочу зимой сделать. Нужно помпой воду качать, прямо из речки. Если пожарные рукава протянуть наверх, можно за пару дней управиться по морозу. Там недалеко получится, метров двести заливать… А ещё пару прожекторов по бокам поставить, чтобы вечером не темно кататься было. И музыку из колонки на Новый год врубить погромче. И салют на полнеба!.. Вот девчонкам-то подарок будет! А?

И рассмеялся. Он всегда радовался своим выдумкам. И сделает ведь, сделает один вот этими руками… А Марина Николаевна пусть другого такого ещё поищет, грымза!