Пушкин и мiр с царями. Часть 3. Выбор. Глава восьм

Пушкин и мiр с царями. Книга вторая. Мера.
Часть третья. Выбор. Глава восьмая.

Дорога к цели вожделенной,         
Плоды попутные её…

      Итак, 6 апреля 1830 года предложение Пушкина было принято, и он с этого дня  становился женихом Натальи Гончаровой, а она становилась его невестой. Замечательный день! Пасха Христова – и такое событие в личной жизни! Это совпадение можно было счесть приятным предзнаменованием  для будущей совместной жизни, и можно не сомневаться, что многие люди, симпатизирующие Пушкину, так это совпадение и оценили.
      Но в этот же день произошло ещё одно, по терминологии самого Пушкина, «странное сближение»: в двадцатом номере «Литературной газеты», вышедшем как раз на Пасху, была помещена статья Пушкина «О записках  Видока». Статья была ответом Пушкина на пасквильный  булгаринский «Анекдот». В ней между прочим говорилось: «Представьте себе человека без имени и пристанища, живущего ежедневными донесениями, женатого на одной из тех несчастных, за которыми по своему званию обязан он иметь присмотр, отъявленного плута, столь же бесстыдного, как и гнусного, и потом вообразите себе, если можете, что должны быть нравственные сочинения такого человека.
Видок в своих записках именует себя патриотом, коренным французом (un bon Fran;ais), как будто Видок может иметь какое-нибудь отечество! Он уверяет, что служил в военной службе, и как ему не только дозволено, но и предписано всячески переодеваться, то и щеголяет орденом Почетного Легиона, возбуждая в кофейных негодование честных бедняков, состоящих на половинном жалованье (officiers ; la demi-solde). Он нагло хвастается дружбою умерших известных людей, находившихся в сношении с ним (кто молод не бывал? а Видок человек услужливый, деловой). Он с удивительной важностию толкует о хорошем обществе, как будто вход в оное может ему быть дозволен, и строго рассуждает об известных писателях, отчасти надеясь на их презрение, отчасти по расчету. <   > Он приходит в бешенство, читая неблагосклонный отзыв журналистов о его слоге (слог г-на Видока!). Он при сем случае пишет на своих врагов доносы, обвиняет их в безнравственности и вольнодумстве и толкует (не в шутку) о благородстве чувств и независимости мнений: раздражительность, смешная во всяком другом писаке, но в Видоке утешительная, ибо видим из нее, что человеческая природа, в самом гнусном своем уничижении, все еще сохраняет благоговение перед понятиями, священными для человеческого рода».
     Все недостатки сыщика Видока, перечисленные в статье на самом деле принадлежали Булгарину, и легко угадывались проницательным читателем. Статью, может быть, и надо было написать, может быть, её и надо было напечатать,   но   то,  что она вышла именно в Пасху, в день примирения грешного
человечества со своим Творцом, не могло быть хорошим предзнаменованием, которого, впрочем, никто особо не заметил – все были заняты новостью об удачном сватовстве великого поэта, а кому-то просто интересной показалась и сама газетная статья.
    Получив согласие родителей невесты, Пушкин немедленно обратился к своим родителям за помощью, потому что предвидел в ближайшем будущем немалые денежные расходы. Письмо поэта родителям гласило: «Мои горячо любимые родители, обращаюсь к вам в минуту, которая определит мою судьбу на всю остальную жизнь.Я намерен жениться на молодой девушке, которую люблю уже год — м-ль Натали Гончаровой. Я получил ее согласие, а также и согласие ее матери. Прошу вашего благословения, не как пустой формальности, но с внутренним убеждением, что это благословение необходимо для моего благополучия — и да будет вторая половина моего существования более для вас утешительна, чем моя печальная молодость. Состояние г-жи Гончаровой сильно расстроено и находится отчасти в зависимости от состояния ее свекра. Это является единственным препятствием моему счастию. У меня нет сил даже и помыслить от него отказаться. Мне гораздо легче надеяться на то, что вы придете мне на помощь. Заклинаю вас, напишите мне, что вы можете сделать для ...»
      Если на помощь родителей поэт мог закономерно рассчитывать, то в преодолении иных препятствий, неожиданно встающих на  его  пути, он не мог быть так уверен. Сразу же после получения согласия на брак Пушкин столкнулся с особенностями характера будущей тёщи, которая в тот момент к тому же никак не могла для себя понять: она сделала правильный поступок, или жестоко ошиблась.
      Но почему же тогда Наталья Ивановна дала согласие на брак своей дочери с Пушкиным? Ведь её дочь, говоря теперешним языком, была так популярна на всех московских балах того года? Частично ответ на этот вопрос мы уже дали немного раньше, частично – дадим сейчас.
      Красавица Натали при всём её блеске не получала от молодых людей никаких брачных предложений, в её сторону не совершалось никаких заинтересованных движений, принятых потенциальными женихами в то время. Вы ведь помните, как Пушкин ездил к Ушаковым? Так поступали тогда многие молодые люди, но никто не ездил к Гончаровым, и не пытался к ним ездить, несмотря на просто фантастическую красоту Натальи Николаевны. Бедняки к ней не ездили потому, что понимали: им будет отказано с порога, да и там, где являются бедняки, там не появлялась Наталья Николаевна, а у богатых кроме интереса созерцательного, был ещё и интерес меркантильный, бытовой. По сути, никто из солидных московских семейств не хотел связываться с прекрасной бесприданницей, дочерью психически больного человека и его неуравновешенной и странноватой жены.
      Во всей этой круговерти единственным человеком, который целеустремлённо добивался руки Натальи Николаевны, был Пушкин, и Наталья Ивановна, имея на руках двух старших не пристроенных дочерей, и на собственном опыте зная о мимолётности девичьей красоты, была вынуждена принять  предложение  беспокойного поэта – из банального желания удержать хотя бы синицу в руках. При этом её невоздержный характер проявлялся едва ли не во всём, и почти сразу после дачи согласия на брак своей дочери она стала требовать от Пушкина ещё и подтверждений его политической благонадёжности, и доверия к нему со стороны высшей власти. Эти требования она формулировала другими словами, но смысл их был именно таков.
      Надо отметить, что сама Наталья Николаевна ни к каким претензиям собственной  матери никакого отношения не имела, но в силу возраста и в первую
очередь – в силу воспитания, она и не имела никакого права высказывать своё мнение по поводу всего происходящего. Встревоженному  Пушкину оставалось только догадываться о том, что думает его будущая жена насчёт того или иного события. Видимо, Наталье Николаевне взглядом, улыбкой или ещё чем-то удавалось выразить своё отношение и Пушкин не раз и не два мог сказать другим людям о том, что его невеста – «сущий ангел».
     Требование Натальи Ивановны насчёт подтверждения его благонадёжности было для Пушкина было  если не оскорбительным, то весьма обидным, но он проглотил обиду и написал письмо Бенкендорфу, в котором просил графа через государя подтвердить его позитивную репутацию. Вот выдержка из этого письма: «Я должен жениться на m-lle Гончаровой, которую вы должны были видеть в Москве, у меня есть ее согласие и согласие ее матери. Два указания мне были сделаны: на мое имущественное положение и на положение мое относительно правительства. Что касается имущественного положения, я мог ответить, что оно в удовлетворительном состоянии благодаря Его Величеству, давшему мне возможность честно жить своим трудом. Что же касается моего положения в отношении к правительству, я не мог скрыть, что оно было ложно и сомнительно. <   > Г-жа Гончарова боится отдать свою дочь за человека, имеющего несчастие пользоваться дурной репутацией в глазах государя. – Мое счастие зависит от одного слова благоволения того, к которому моя преданность и благодарность уже и теперь чисты и безграничны».
      Бенкендорф с ответом не задержал. Он носил покровительственный характер, но содержание письма должно было вполне удовлетворить взабаламошную и неуравновешенную Наталью Ивановну. Бенкендорф писал: «Я имел счастье представить Императору письмо, которое вам угодно было мне написать 16 числа сего месяца. Его Императорское Величество, с благосклонным удовлетворением приняв известие о вашей предстоящей женитьбе, удостоил заметить по сему случаю, что Он надеется, что вы, конечно, хорошо допросили себя раньше, чем сделать этот шаг, и нашли в себе качества сердца и характера, какие необходимы для того, чтобы составить счастье женщины, – и в особенности такой милой, интересной женщины, как m-lle Гончарова.
  Что касается вашего личного положения по отношению к правительству, – я могу вам только повторить то, что уже говорил вам столько раз; я нахожу его совершенно соответствующим вашим интересам; в нем не может быть ничего ложного или сомнительного, если, разумеется, вы сами не пожелаете сделать его таковым. Его Величество Император, в совершенном отеческом попечении о вас, милостивый государь, удостоил поручить мне, генералу Бенкендорфу, – не как шефу жандармов, а как человеку, к которому Ему угодно относиться с доверием, – наблюдать за вами и руководительствовать своими советами; никогда никакая полиция не получала распоряжения следить за вами. Советы, которые я вам от времени до времени давал, как друг, могли вам быть только полезны, – я надеюсь, что вы всегда и впредь будете в этом убеждаться. – В чем же то недоверие, которое будто бы можно в этом отношении найти в вашем положении? Я уполномочиваю вас, милостивый государь, показать это письмо всем тем, кому, по вашему мнению, должно его показать».
  Таким образом, претензия Натальи Ивановны была полностью удовлетворена, а в письме Бенкендорфа мы с Вами могли дополнительно обратить внимание на два момента: первый – то, что Николай Павлович, выдающийся ценитель женской красоты уже тогда не обошёл вниманием юную Натали, а второй – Бенкендорф, которого никто не просил говорить о наличии или отсутствии   надзора   за  поэтом об этом надзоре обмолвился – возможно, против
своего желания.
      Новость о грядущей женитьбе Пушкина поразила и московское, и петербургское общество, и наполнило его множеством всевозможных домыслов, мнений и слухов.  Кто только чего не сказал по этому поводу!
      Вот А.В. Муханов пишет брату: «Пожалей о первой красавице здешней, Гончаровой… Она идет за Пушкина. Это верно». Вот пишет Н.П. Озерова: « В числе интересных знакомых была Гончарова с Пушкиным. Судя по его физиономии, можно подумать, что он досадует на то, что ему не отказали, как он предполагал. Уверяют, что они уже помолвлены, но никто не знает, от кого это известно; утверждают кроме того, что Гончарова-мать сильно противилась свадьбе своей дочери, но что молодая девушка ее склонила. Она кажется очень увлеченной своим женихом, а он с виду так же холоден, как и прежде, хотя разыгрывает из себя сантиментального». (О том, почему Натали могла склонять мать к браку с Пушкиным мы ещё с Вами поговорим). А вот А.Н. Вульф пишет в своём дневнике: «Сестра сообщает мне любопытную новость, – свадьбу Пушкина на Гончаровой, первостатейной московской красавице. Желаю ему быть щастливому, но не знаю, возможно ли надеяться этого с его нравами и с его образом мыслей. Если круговая порука есть в порядке вещей, то сколько ему бедному носить рогов… – Желаю, чтоб я во всем ошибся». (Кстати, сам Вульф, сделавший сексуальные похождения делом всей жизни,  никогда не женился – возможно, из опасения быть наказанным за прежние прегрешения – по крайней мере, строки из дневника говорят о том, что о мере наказания за проступки он задумывался). А вот А.Я. Булгаков пишет своему брату: «Кто-то, увидав его (Пушкина – прим. авт.) после долгого отсутствия, спрашивает его: «Что это, дорогой мой, мне говорят, что вы женитесь?» – «Конечно, – ответил тот. – И не думайте, что это будет последняя глупость, которую я совершу в своей жизни». Каков молодец! Приятно это должно быть для невесты. Охота идти за него!»
      Думаю, этих нескольких  мнений вполне достаточно, чтобы представить уровень тогдашних взглядов на грядущую пушкинскую женитьбу. Что же касается рассказа Булгакова, то мы вполне можем допустить, что Пушкин таким образом решил саркастически ответить малознакомому человеку на сто двадцать пятый или триста двадцать пятый нудный вопрос о своих жизненных планах. Во всех своих письмах и серьёзных разговорах того времени он свою будущую жену иначе как ангелом или прелестью не называет. Можно ли в таком случае предположить, что предполагаемую женитьбу на ангеле он одновременно будет называть глупостью? Что же до глубокомысленного замечания Вульфа, то его просто пропустить или оставить без внимания нельзя – вся предыдущая история жизни Пушкина предполагала либо некий ответ за прошлые действия в будущем, либо некую историю смирения и покаяния, историю искупления совершённых ранее грехов, что невозможно как минимум без внутреннего страдания на каком-то этапе будущей семейной жизни – вполне возможно, и с благополучным концом.
      Этап неопределённых ухаживаний закончился и сразу после него начался известный всем мужчинам этап предварительных предсвадебных движений, этап, почти начисто лишённый романтизма, этап, на котором мужчина начинает понимать, для чего же именно его привечали и чего именно от него ждут. Именно тут Пушкина ожидало немало неприятных сюрпризов, из которых одним из самых неприятных было то, что материальное положение семьи Гончаровых оказалось гораздо более печальным, чем об этом можно было думать раньше. Соответственно этому, будущая тёща всячески старалась возложить на будущего зятя полную меру финансовой ответственности по всем возможным направлениям.
       У Пушкина и Натальи Николаевны была надежда на дедушку Афанасия Николаевича Гончарова – молодым хотелось верить, что старый миллионер что-то подарит на свадьбу любимой внучке. 6 мая состоялась помолвка Пушкина и Натальи Николаевны, о которой даже было официально объявлено, и через три недели после этого жених и невеста отправились в имение Афанасия Гончарова Полотняный завод в Калужской губернии. Дед принял их милостиво, но в приданом фактически отказал, пообещав только в будущем подарить молодым огромный бронзовый памятник Екатерине Второй, стоявший у него в поместье. Памятник был когда-то воздвигнут в благодарность за дарование дворянства, но, в конечном итоге успел надоесть, да и выполнен он был так, что особой художественной ценности из себя не представлял и годился разве что в лом на переплавку. Предполагалось также, что вывоз подарка на грядущую утилизацию молодые организуют самостоятельно – ведь все деньги за бронзовый лом отдавались им! Вдобавок ко всему этому предприимчивый Афанасий Николаевич, видимо, предполагая в Пушкине влиятельного человека, попросил его о том, чтобы он в Петербурге через высших государственных особ походатайствовал об устройстве дел самого Афанасия Николаевича. Понятно, Пушкин отказать деду невесты не смог, и, забегая вперёд скажем, что ему пришлось потратить немало усилий и для ходатайства по делу старого Гончарова, которое оказалось весьма заковыристым и маловыполнимым по своей сути, и для решения задачи с «бронзовой бабкой», как сам Пушкин её впоследствии называл. В итоге и поэт, и Наталья Николаевна испытали от визита немалое разочарование, выразить которое они нигде толком не могли, потому что тогда они остались бы ещё и без памятника.
   Пушкину оставалось надеяться лишь на себя, и отчасти – на собственных родителей. По этому поводу есть интересные строки в его письме к Елизавете Хитрово, написанном в те дни: «Что касается моего брака, то ваши размышления о нем были бы вполне справедливы, если бы обо мне судили менее поэтически. На самом деле я просто добрый малый, который желает только растолстеть и быть счастливым. Первое легче второго.
   С вашей стороны очень любезно, что вы принимаете участие в моем положении по отношению к хозяину (царю прим. авт.). Но какое же место, по-вашему, я могу занять при нем? Я, по крайней мере, не вижу ни одного, которое могло бы мне подойти. У меня отвращение к делам и бумагам. Быть камер-юнкером в моем возрасте уже поздно. Да и что бы я стал делать при дворе? Ни мои средства, ни мои занятия не позволяют мне этого.
   Родным моей будущей жены очень мало дела как до нее, так и до меня. Я от всего сердца плачу им тем же. Такие отношения очень приятны, и я их никогда не изменю».
   В этом письме нам интересно будет обратить внимание на отношение Пушкина к званию камер-юнкера, высказанное им походя, и на мягкий и почтительный тон самого письма – за глаза он при друзьях называл Хитрово как угодно и просил их избавить её от него, но в личном общении с ней он был всегда добродушен и почти что ласков к ней, и если знать о том, что наш великий поэт не был двуличен, остаётся только понимающе улыбнуться при осознании этих фактов.
      К тому времени подоспело второе издание второй главы «Евгения Онегина», что и в моральном, и в материальном плане добавило поэту настроения, но особенно его подбодрило известие, полученное от Бенкендорфа о том, что государь разрешил ему печатание «Бориса Годунова» без серьёзных исправлений   –   это    предвещало    хороший   материальный доход и добавляло
настроения.
      Родители поэта тоже решили поддержать сына. В столичных архивных журналах того времени сохранилась запись о том, что С.Л. Пушкин «дал он сыну своему, дворянину кол. секр. Ал. Сер. Пушкину, из собственного своего недвижимого имущества, состоящего Нижегородской губернии, Сергачского уезда, в сельце Кистеневе – всего 474 души муж. п., – из свободных (за залогом 200 душ) 274 душ в вечное и потомственное владение 200 душ муж. п. с женами и детьми».
      Таким образом, Пушкин-сын стал помещиком, но долго быть он им не собирался. Вот что пишет он княгине Вере Вяземской в одном из писем того времени: «Первая любовь всегда является делом чувствительности: чем она глупее, тем больше оставляет по себе чудесных воспоминаний. Вторая, видите ли, — дело чувственности. Параллель можно было бы провести гораздо дальше. Но у меня на это совершенно нет времени. Моя женитьба на Натали (это, замечу в скобках, моя сто тринадцатая любовь) решена. Отец мой дает мне 200 душ крестьян, которых я заложу в ломбард…»
       Мы с Вами прекрасно понимаем финансовые трудности поэта, но не можем не обратить внимание на то, как автор оды «Вольность» и стихотворения «Деревня» прозаически обращается с попавшими ему во владение парой сотен мужских крестьянских душ с женами и детьми.
       В карты Пушкин в это время не играл, но над ним висели большие и малые карточные долги, с частью которых он рассчитался, с помощью друзей-издателей, нашедших ему к этому случаю несколько тысяч рублей, однако самой большой проблемой был огромный долг Огонь-Догановскому в двадцать пять тысяч рублей, проигранных почти два года назад – мы писали раньше об этом случае. Сохранилась записка Пушкина, написанная им в мае 1830 года и адресованная Огонь-Догановскому: «Я с охотою взялся бы выкупить Ваши долги, но срок оным векселям, по словам Вашим, два года, а следующие Вам 24 800 руб. обязан я выплатить в течение 4 лет. Я никак не в состоянии, по причине дурных оборотов, заплатить вдруг 25 тысяч. Все, что могу за Ваш 25-тысячный вексель выдать 20 с вычетом 10 процентов за год – т.е. 18 тысяч рублей, в таком случае извольте отписать ко мне и я не премину чрез Вас или чрез кого Вам будет угодно доставить Вам…»
      Записка, на наш взгляд, в комментариях не нуждается.
      Почти сразу по приезде из Полотняного Завода Пушкин уехал в подмосковное имение Астафьево, которое принадлежало его другу, князю Вяземскому для, того, чтобы там немного отдохнуть и на покое в дружеской обстановке обсудить свои личные и литературные дела. Пушкин рассказал Вяземскому о своих планах насчёт грядущей жизни – вскоре после свадьбы он не собирался оставаться в Москве, а думал уехать с молодой женой в столицу и там свободно зажить, зарабатывая литературными трудами.
      Вяземский в разговорах с глазу на глаз не стал его разубеждать, но в письме к жене высказал по этому поводу такие мысли: «Разве Пушкин, женившись, приедет сюда (в Петербург) и думает здесь жить? Не желаю. Ему здесь нельзя будет за всеми тянуться, а я уверен, что в любви его к жене будет много тщеславия. Женившись, ехать бы ему в чужие края, разумеется, с женою, и я уверен, что в таком случае разрешили бы ему границу».
       Эти короткие строки Вяземского интересны во многих отношениях – ведь они были написаны человеком, замечательно знавшим и любившим Пушкина, желавшим ему добра. К сожалению для самого Пушкина и для всех нас,  Вяземский     оказался   неплохим   пророком и многое сумел предугадать, и очень жаль, что Пушкину в голову не пришла идея попутешествовать по Европе и пожить в ней – карточные кредиторы там его достать никак не смогли бы, а денег с литературных трудов ему вполне хватило бы на продолжительное и спокойное существование где-нибудь во Франции или в Италии. Идея эта не посетила Пушкина, а если посетила, то не овладела им – по крайней мере, в источниках, доступных исследователям его жизни и творчества сведений об этом мы не нашли.
      К концу июня у поэта возникла необходимость поездки в Петербург – там ему нужно было разобраться с бумагами по вступлению во владение нижегородской деревней, а самое главное – заняться издательскими делами по подготовке к печати «Бориса Годунова», ну – и переизданию ранее изданных произведений. Само собой, Пушкину также хотелось немного отдохнуть в кругу друзей от глубоко захвативших его жениховских проблем.
      В это самое время в Москву уже проникла холерная инфекция, и что от этого заболевания в течение месяца в Москве умерло почти три десятка человек. Городские власти насколько могли, настолько усилили контроль над ситуацией, но при этом тщательно скрывали неблагоприятно развивающиеся события, сводя таким образом собственные усилия почти к нулю.
       Пушкин об этом не знал и не мог знать. Его интересовали личные дела и его интересовала его личная жизненная программа, понятие о которой обострила полемика с Булгариным. 7 июля он написал стихотворение, которое мы обязаны привести здесь полностью. Оно называется «Поэту» и написано в форме классического сонета:
                Поэт! не дорожи любовию народной.
                Восторженных похвал пройдет минутный шум;
                Услышишь суд глупца и смех толпы холодной:
                Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.

                Ты царь: живи один. Дорогою свободной
                Иди, куда влечет тебя свободный ум,
                Усовершенствуя плоды любимых дум,
                Не требуя наград за подвиг благородный.

                Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд;
                Всех строже оценить умеешь ты свой труд.
                Ты им доволен ли, взыскательный художник?

                Доволен? Так пускай толпа его бранит
                И плюет на алтарь, где твой огонь горит,
                И в детской резвости колеблет твой треножник.

       Это великие строки не требуют комментариев. Как всякая великая вещь, это стихотворение требует, чтобы человек, прочитавший его, немного помолчал и задумался. Давайте это сделаем и мы.

         14 июля Пушкин попрощался с невестой и отправился в столицу. Через день после его выезда во Франции началась революция. 19 июля Пушкин приехал в Петербург, а за день до этого французский король Карл Десятый отрёкся от престола. Телефона и радио тогда ещё не было, и все новости поэту ещё только предстояло узнать. По давней традиции Пушкин поселился в гостинице и сразу принялся      посещать      всех   близких   знакомых, в первую очередь – Дельвига. Известия из Парижа захватили его, но из газет много  было узнать нельзя, основным источником сведений стали аристократические салоны, поскольку в высшем свете были очень сильны родственные и иные связи с европейским миром. Пушкин и так любил посещать салоны, а тут открылась просто необходимость постоянно там появляться – для того, чтобы узнать последние вести из европейских столиц.
     Вот что пишет об этом младший брат Дельвига: «Лето 1830 года Дельвиги жили на берегу Невы, у самого Крестовского перевоза. У них было постоянно много посетителей. Французская июльская революция тогда всех занимала, а так как о ней ничего не печатали, то единственным средством узнать что-либо было посещение знати. Пушкин, большой охотник до этих посещений, но, постоянно от них удерживаемый Дельвигом, которого он во многом слушался, получил по вышеозначенной причине дозволение посещать знать хотя ежедневно и привозить вести о ходе дел в Париже. Нечего и говорить, что Пушкин пользовался этим дозволением и был постоянно весел, как говорят, в своей тарелке. Посетивши те дома, где могли знать о ходе означенных дел, он почти каждый день бывал у Дельвигов, у которых проводил по нескольку часов».
      Напомним читателю, что в результате Июльской французской революции короля Карла Десятого на троне сменил король Луи-Филипп, и эта смена власти привела к усилению либеральных настроений и влияний в стране, а в первую очередь – к радикальному усилению позиций торговой буржуазии в ущерб позициям земельной аристократии. На внешнеполитической арене это привело к ослаблению позиций Священного Союза, в котором Россия ещё со времён Александра Первого формально продолжала играть главенствующую роль, Первенство это, однако, никого, кроме России не устраивало, и как страны-участницы Священного Союза плавно подкапывались под его организационные  устои, так и его противники во главе с Англией не дремали и вели эффективную долговременную борьбу против формальных принципов Священного Союза.  У Пушкина, по словам Катенина, к тому времени «исчезли замашки либерализма», и в своих оценках тогдашней европейской политики он негативно оценивал буржуазную направленность развернувшейся французской революции. Заметим, что в плане отношений с властями это не очень помогало и ему, и Дельвигу, человеку, далёкому от политики – дальнейшие события показали, что за ними обоими очень пристально и предубеждённо следили.
      Об этой слежке ни Пушкин, ни Дельвиг не догадывались, и жили так, как им нравилось. Кроме обсуждения политических новостей много времени посвящалось ими обсуждению дел литературных. К тому времени и Пушкину, и Дельвигу стало понятно, что газета, посвящённая только литературным новостям и проблемам долго жить не сможет – в газете должны печататься политические и экономические новости, в ней должны даваться объявления, но для печатания новостей было необходимо разрешение государственного органа – мы об этом уже говорили, и вот с этим-то разрешением оказалось всё не просто – его никак не удавалось добиться. И Пушкин, и Дельвиг начали подключать к этому разных знакомых, но ни раньше, ни тогда их действия успеха не возымели.
      Понятно, что весь светский Петербург рассматривал Пушкина в увеличительное стекло на предмет его грядущей женитьбы. Пушкин в этот раз никого не разочаровывал. Анна Керн, продолжавшая часто бывать у Дельвигов, нашла что  «он был серьезен, важен, как следовало человеку с душою, принимавшему на себя обязанность счастливить другое существо». Жена Дельвига София заметила, что Пушкин почти ничего почти никому не рассказывает о своей будущей жене, а мать поэта писала его сестре, что её сын в восторге от будущей невестки. Сам же Пушкин в письмах к Натали жаловался на то, что ему скучно в Петербурге и что тамошние дамы с нетерпением ожидают приезда Натали в столицу.
      Скучал ли Пушкин на самом деле – мы не знаем, но княгине Вере Вяземской он тогда же написал: «К стыду своему сознаюсь, что я веселюсь в Петербурге и не знаю, когда и как возвращусь». В компании Дельвига и нескольких приятелей они провели несколько замечательных вечеров, описание одного из которых есть в тех же воспоминаниях младшего брата Дельвига Александра, которые мы уже цитировали – Пушкин и барон решили показать молодым, как они умели проводить досуг в свои молодые годы.
      Комментарий к этому вечеру у Александра Дельвига выглядит так: «Пушкин и Дельвиг нам рассказывали о прогулках, которые они по выпуске из лицея совершали по петербургским улицам, и об их разных при этом проказах, и глумились над нами, юношами, не только ни к кому не придирающимися, но даже останавливающими других, которые десятью и более годами нас старее. Я решительно удостоверяю, что они не были пьяны, а просто захотелось им встряхнуть старинкою и показать ее нам, молодому поколению, как бы в укор нашему более серьезному и обдуманному поведению. Я упомянул об этой прогулке собственно для того, чтобы дать понять о перемене, обнаружившейся в молодых людях в истекшие 10 лет».
      Три недели в столице пролетели очень быстро. Издательские дела были обсуждены, направление им было задано, бумаги на владение поместьем были дооформлены, французская революция практически закончилась и обсуждать стало почти нечего. Поэту надо было возвращаться в Москву, поскольку там тоже нужно было сделать несколько серьёзных дел и начать конкретную подготовку к скорой свадьбе.
       За три дня до запланированного выезда Пушкина из столицы в  «Северной пчеле» появился очередной фельетон Булгарина под названием «Второе письмо из Карлова». Фельетон заканчивался таким текстом: «Рассказывают анекдот, что какой-то поэт в Испанской Америке, также подражатель Байрона, происходя от мулата, или, не помню, от мулатки, стал доказывать, что один из предков его был негритянский принц. В ратуше города доискались, что в старину был процесс между шкипером и его помощником за этого негра, которого каждый из них хотел присвоить, и что шкипер доказывал, что он купил негра за бутылку рому! Думали ли тогда, что к этому негру признается стихотворец! — Vanitas vanitatum! (суета сует – прим авт.)»
      Стоит ли говорить о том, как был оскорблён этим текстом Пушкин, если сам император Николай Павлович назвал булгаринский фельетон «мерзостью» и ещё раз обратил внимание Бенкендорфа на недопустимость подобных публикаций, но видимо, слишком важен был Булгарин в пасьянсе шефа жандармов, поскольку и этот фельетон почти сошёл ему с рук. Пушкин имел острое желание ответить Булгарину, но дела звали его в Москву, главным из которых была свадьба, и он до времени отложил свой ответ, которой немного позже поэт сформулировал в стихотворении «Моя родословная». Вы помните эти строки: 
                … Я грамотей и стихотворец,
                Я просто Пушкин, не Мусин,
                Я не богач, не царедворец,
                Я сам большой: я мещанин…
               

                Post scriptum
                Решил Фиглярин, сидя дома,
                Что черный дед мой Ганнибал
                Был куплен за бутылку рома
                И в руки шкиперу попал.
                Сей шкипер  был тот шкипер славный,
                Кем наша двигнулась земля,
                Кто придал мощно бег державный
                Рулю родного корабля.
                Сей шкипер деду был доступен,
                И сходно купленный арап
                Возрос усерден, неподкупен,
                Царю наперсник, а не раб…
   
      Дорога заняла неполных пять дней и 14 августа поэт уже был в Москве, в которую он приехал вместе с Вяземским и в доме которого поселился. Московские новости не были особо утешительны – Наталья Ивановна предъявила ему широкий набор самых разных претензий, часть которых была прозаического материального характера, а часть имела личностную окраску. Добавочной неприятной новостью было известие о смертельной болезни дяди Пушкина Василия Львовича.
      Пушкин любил своего дядю, многим был ему обязан в свои ранние годы, никогда этого не забывал, никогда с ним серьёзно не ссорился, но и любовь эта не была настолько сильной, чтобы известие о возможной скорой смерти Василия Львовича выбило поэта из круга его тогдашних забот. Да, он посетил умирающего, а потом – он посетил усопшего и принял участие в его похоронах, он искренне скорбел об уходе родного человека из жизни, но – не более того и не менее того. Иные заботы тревожили его гораздо сильнее. Кстати, тогда многие говорили, что Василий Львович умер от холеры, и несколько литераторов поопасались по этой причине достойно проститься с ним. Пушкин не боялся и всем при этом говорил, что холера – болезнь не прилипчивая. Слухи о холере не были лишены оснований – как ни старалось московское городское руководство скрыть от общества расширяющуюся болезнь, вести о ней всё шире распространялись среди людей, и в первую очередь – среди людей просвещённых, и уже много кто ждал от холеры немалых неприятностей в самом ближайшем будущем.
      Смерть Василия Львовича, событие, в общем-то, не самое значительное, хотя и печальное, повлекла за собой перенос свадьбы на полтора месяца – по православным канонам в любой семье до сорока дней после смерти одного из ближайших родственников не должно было совершаться бракосочетаний. Правило это не отменено и по сегодняшний день, хотя далеко не всеми соблюдается. Во времена Пушкина люди за этим следили строго, и никому и в голову не пришло бы нарушить этот важный духовный закон.
       Пушкин был очень расстроен внезапным переносом свадьбы и так об этом тогда написал Елизавете Хитрово: «В довершение всех бед и неприятностей только что скончался мой бедный дядюшка Василий Львович. Надо признаться, никогда еще ни один дядя не умирал так некстати. Итак, женитьба моя откладывается еще на полтора месяца, и бог знает, когда я смогу вернуться в Петербург».
       В том же самом письме Пушкин написал несколько строк о только что завершившейся французской революции, в которых он в полу-фельетонном стиле говорит о сути произошедших событий. В этой оценке очередной европейской  революции мы видим совсем другого Пушкина, не восемнадцатилетнего юнца, очарованного абстрактными словами о свободе, а зрелого мужа, который оценивает событие по его глубинным движущим мотивам, и по его итогам, выраженным в делах конкретных циничных лиц.
       Пушкин, понимая, что свадьба откладывается, и в то же время приближается осень, время его писательской и поэтической жатвы, засобирался в деревню, на этот раз – в Нижегородскую губернию, где ему, к тому же, предстояло вступить в права владения имением.
      Наталья Ивановна Гончарова на фоне неизбежного переноса свадебной церемонии просто потеряла контроль над собой и в один из дней, кроме ставших уже обычными претензий, закатила Пушкину настоящий скандал, от которого он поначалу просто не знал, как  оправиться и в конечном итоге написал такое письмо невесте: «Я уезжаю в Нижний, не зная, что меня ждет в будущем. Если ваша матушка решила расторгнуть нашу помолвку, а вы решили повиноваться ей, — я подпишусь под всеми предлогами, какие ей угодно будет выставить, даже если они будут так же основательны, как сцена, устроенная ею мне вчера, и как оскорбления, которыми ей угодно меня осыпать.
Быть может, она права, а не прав был я, на мгновение поверив, что счастье создано для меня. Во всяком случае, вы совершенно свободны; что же касается меня, то заверяю вас честным словом, что буду принадлежать только вам, или никогда не женюсь».
       Об этом же самом княгине Вере Вяземской в тот же день он написал так: «Я уезжаю, рассорившись с г-жой Гончаровой. На следующий день после бала она устроила мне самую нелепую сцену, какую только можно себе представить. Она мне наговорила вещей, которых я по чести не мог стерпеть. Не знаю еще, расстроилась ли моя женитьба, но повод для этого налицо, и я оставил дверь открытой настежь. Мне не хотелось говорить об этом с князем, скажите ему сами, и оба сохраните это втайне. Ах, что за проклятая штука счастье! Addio, милая княгиня. Напишите мне словечко в (Лукоянов в село Болдино)».
      Видимо. Пушкину было сильно грустно в тот день, потому что он тогда же и на ту же тему написал ещё одно письмо – своему драгоценному сотруднику-издателю Плетнёву: «Сейчас еду в Нижний, то есть в Лукоянов, в село Болдино — пиши мне туда, коли вздумаешь. Милый мой, расскажу тебе все, что у меня на душе: грустно, тоска, тоска. Жизнь жениха тридцатилетнего хуже 30-ти лет жизни игрока. Дела будущей тещи моей расстроены. Свадьба моя отлагается день от дня далее. Между тем я хладею, думаю о заботах женатого человека, о прелести холостой жизни. К тому же московские сплетни доходят до ушей невесты и ее матери — отселе размолвки,  колкие обиняки, ненадежные примирения — словом, если я и не несчастлив, по крайней мере  не счастлив. Осень подходит. Это любимое мое время — здоровье мое обыкновенно крепнет — пора моих литературных трудов настает — а я должен хлопотать о приданом, да о свадьбе, которую сыграем бог весть когда. Все это не очень утешно. Еду в деревню, бог весть буду ли там иметь время заниматься и душевное спокойствие, без которого ничего не произведешь, кроме эпиграмм на Каченовского. Так-то, душа моя. От добра добра не ищут. Черт меня догадал бредить о счастии, как будто я для него создан. Должно было мне довольствоваться независимостию, которой я обязан был богу и тебе. Грустно, душа, моя, обнимаю тебя и целую наших».
       Пушкин в этом письме говорит о приданом, как об одной из причин постоянных раздоров с семьёй невесты, и говорит не зря. Вообще-то, приданое – это   не   дело   жениха, это – дело родителей невесты, но финансовое положение Гончаровых было настолько незавидным, что Наталья Ивановна не могла дать за дочерью никакого приданого. В то же самое время, имея ещё двоих дочерей прослыть в Москве матерью бесприданниц она не хотела ни за что, и потому в августе выдвинула Пушкину совершенно неожиданное дополнительное условие к будущей свадьбе: поэт должен был из своих денег собрать невесте приданое. С точки зрения Натальи Ивановны в этом не было ничего особенного: приданое ведь всё равно уходило в семью Пушкина. С точки зрения Пушкина это было абсолютной глупостью, потому что он видел гораздо более удачное применение десяти-двенадцати тысячам собственных рублей.
      В самом конце августа поэт выехал из Москвы в Болдино и по отличным сухим дорогам доехал туда в неполные четыре дня. Дорога и новые впечатления немного развеселили его. В Болдино, находясь на месте, он разузнал, что задача его немного сложнее, чем казалась из Москвы  потому, что причитавшиеся ему 200 душ входили в общее число 500 душ жителей села и Пушкину предстояло выделить принадлежавшую ему долю. Сам поэт пишет 9 сентября об этом в письме Натали Гончаровой так: «Моя дорогая, моя милая Наталья Николаевна, – я у ваших ног, чтобы благодарить и просить вас о прощении за беспокойство, которое я вам причинил. Ваше письмо прелестно и вполне меня успокоило. Мое пребывание здесь может продолжиться вследствие обстоятельства, совершенно непредвиденного. Я думал, что земля, которую мой отец дал мне, составляет особое имение; но она часть деревни из 500 душ, и нужно приступить к разделу. Я постараюсь устроить все это как можно скорее. Еще больше я боюсь карантинов, которые начинают устанавливаться здесь. В окрестностях у нас cholera morbus(очень миленькая персона). И она может удержать меня дней двадцать лишних».
       Невозможно ещё раз не обратить внимание на сухой тон рассказа о разделе 500 душ, как будто речь идёт о коровах или гусях. Понятно, что семьи в этом случае не разбивались, – каждая душа – это и был конкретный мужик вместе со своей семьёй, но люди очевидным образом просто делились безо всякого учёта их личных интересов, и делились при непосредственном участии человека, певшего на лире свободу и равенство…
       Пушкин в этом письме упоминает о холере, начавшей в то время широко распространяться по европейской России. Масштаб заболевания стал весьма тревожным и государство вынуждено было реагировать введением противоэпидемических мероприятияй. На самых опасных направлениях начали выставляться карантины, при попадании в которые человек обязан был проводить в них не менее десяти суток с целью выявления возможного заболевания, и если по дороге в Болдино поэт проскочил мимо возможных препятствий, то обратный путь уже не выглядел таким безоблачным, каким он представлялся в начале. Читатель уже догадался, что цитируемое нами письмо Пушкина было ответом на полученное им накануне послание от невесты, в котором она ласково писала ему о своём желании вступить в брак и говорила о том, что согласна на свадьбу и без приданого.
     Новость эта если и не окрылила Пушкина, то, по крайней мере, очень сильно добавила ему настроения. Радостный поэт пишет в тот же день и Плетнёву: «Теперь мрачные мысли мои порассеялись; приехал я в деревню и отдыхаю. Около меня холера морбус. Ты не можешь вообразить, как весело удрать от невесты, да и засесть стихи писать. Жена не то, что невеста. Куда! Жена свой брат. При ней пиши, сколько хошь. А невеста пуще Цензора Щеглова язык и руки связывает… Сегодня от своей получил я премиленькое письмо: обещает выдти за меня    и   без   приданого.  Приданое не уйдет. Зовет меня в Москву – я приеду не прежде месяца… Ах, мой милый! что за прелесть здешняя деревня! вообрази: степь да степь; соседей ни души; езди верхом, сколько душе угодно, пиши дома, сколько вздумается, никто не помешает. Уж я тебе наготовлю всячины, и прозы и стихов».
      Мы с Вами, наблюдая за историей пушкинской женитьбы, или видим, или чувствуем, что рядом с не знающей, как себя правильно повести, постоянно возбуждённой Натальей Ивановной постоянно находится кто-то, кто направляет её действия в определённую сторону, а именно – в сторону свадьбы с поэтом,  и при зрелом размышлении мы не можем не прийти к мысли о том, что этим человеком была юная Наталья Николаевна. Понятно, что она не могла любить Пушкина в том смысле, какой мы вкладываем в понятие «любовь», но он вызвал у неё неподдельный интерес и согласие связать с ним свою будущую жизнь. Что же стало причиной такого поведения тихой и скромной красавицы? Ответов есть несколько, и они неоднозначны.
     В нашей книге уже упоминалось о том, как воспитывали детей в семье Гончаровых, но у этого воспитания были разные стороны. Вот свидетельства о некоторых из них. Л.Н Павлищев, племянник Пушкина, со слов своей матери пишет о Гончаровых: «…родители невесты дали всем своим детям прекрасное домашнее образование, а главное, воспитывали их в страхе божием, причем держали трех дочерей непомерно строго, руководствуясь относительно их правилом: «в ваши лета не сметь суждение иметь». Наталья Ивановна наблюдала тщательно, чтоб дочери никогда не подавали и не возвышали голоса, не пускались с посетителями ни в какие серьезные рассуждения, а когда заговорят старшие, – молчали бы и слушали, считая высказываемые этими старшими мнения непреложными истинами. Девицы Гончаровы должны были вставать едва ли не с восходом солнца, ложиться спать, даже если у родителей случались гости, не позже десяти часов вечера, являться всякое воскресение непременно к обедне, а накануне праздников слушать всенощную, если не в церкви, то в устроенной Натальей Ивановной у себя особой молельне, куда и приглашался отправлять богослужение священник местного прихода. Чтение книг с мало-мальски романическим пошибом исключалось из воспитательной программы, а потому и удивляться нечего, что большая часть произведений Пушкина, сделавшихся в то время достоянием всей России, оставались для его суженой неизвестными». 
       Дочь самой Натальи Николаевны от второго её брака А.П. Арапова пишет на эту же тему так: «Религиозность Наталии Ивановны (матери Н. Н. Гончаровой) принимала с годами суровый, фанатический склад, а нрав словно ожесточился, и строгость относительно детей, а дочерей в особенности, принимала раздражительный, придирчивый оттенок. Все свободное время проводила она на своей половине, окруженная монахинями и странницами, которые свои душеспасительные рассказы и благочестивые размышления пересыпали сплетнями и наговорами на неповинных детей или не сумевших им угодить слуг и тем вызывали грозную расправу… В строгом монастыре молодых послушниц не держали в таком слепом повиновении, как сестер Гончаровых. Если, случалось, какую-либо из них призывали к Наталье Ивановне не в урочное время, то пусть даже и не чувствовала она никакой вины за собой, сердце замирало в тревожном опасении, и прежде чем переступлен заветный порог, – рука творила крестное знамение, и язык шептал псалом, поминавший царя Давида и всю кротость его».
       В воспоминаниях княгини Долгоруковой о семье Гончаровых есть такие строки: «Наталья Ивановна была довольно умна и несколько начитана, но имела дурные,   грубые манеры и какую-то пошлость в правилах. В Ярополче было около двух тысяч душ, но, несмотря на то, у нее никогда не было денег и дела в вечном беспорядке. В Москве она жила почти бедно, и, когда Пушкин приходил к ней в дом женихом, она всегда старалась выпроводить его до обеда или до завтрака. Дочерей своих бивала по щекам. На балы они иногда приезжали в изорванных башмаках и старых перчатках. Долгорукая помнит, как на одном балу Наталью Николаевну уводили в другую комнату, и Долгорукая давала ей свои новые башмаки, потому что ей приходилось танцевать с Пушкиным».
      Думаю, этих свидетельств для некоторых выводов нам будет вполне достаточно. Наталья Ивановна несомненно верила в Бога со всей искренностью души, на него полагала свои надежды, и как всякий верующий человек, она искренне хотела, чтобы так же на него свои надежды полагали и её дети, но тут она совершила ту же ошибку, которую многократно совершали верующие родители до неё, после неё и продолжают совершать многие родители поныне – она не вела своих детей к вере, а тащила их в веру силой, пыталась открыть им красоту веры путём длительного исполнения непонятных детям обрядов. Живой Бог в этом случае в детских глазах обычно заменяется скучным дьяконом  и священником, которые говорят и поют на малознакомом языке – и чудо может не состояться, огонёк в детском сердце может не загореться. Дети Гончаровы были хорошими, дисциплинированными детьми, но подходы Натальи Ивановны не привели их к трепетной вере, а в девушках породили тайное желание когда-нибудь без особого сожаления покинуть отчий дом в том числе и для того, чтобы жить вне его по собственному усмотрению. Вот и юная Натали своим чистым сердцем сумела рассмотреть в Пушкине весёлого человека, который не будет её неволить и с которым, возможно, ей будет легко и интересно. О серьёзных трудностях грядущей семейной жизни в таком возрасте люди обычно не задумываются, зато возможность вырваться из-под тяжёлого и навязчивого контроля за всеми поступками и даже мыслями у Натали появилась, и она пыталась эту возможность всячески отстоять, пользуясь теми немногочисленными способами, которые были в её распоряжении.
      Настроение у Пушкина выровнялось, он почувствовал готовность к работе – пришло то, что  он называл вдохновением, и девятого сентября им была написана короткая повесть  «Гробовщик».
       В следующие несколько дней он написал «Сказку о попе и работнике его Балде» и закончил её 13 сентября.
      Мы с Вами помним, как Пушкин ответил митрополиту Филарету на его стихи «Не напрасно, не случайно» – именно на этот ответ Пушкина митрополиту чаще всего опираются сторонники идеи о том, что поэт ещё до своей женитьбы стал глубоко верующим человеком. К сожалению, это не совсем так. Глубоко верующие люди не пишут сказок о «попах – толоконных лбах». Да, мы понимаем, что священники приходят в этот мир не с небес, что они – тоже люди, и могут быть не лишены меркантильного интереса. Мы также признаём, что эта сказка Пушкина имеет глубокие корни в народном мировосприятии и созвучна многим идеям простонародных бытовых русских сказок, но ведь были и есть до сих пор другие священники – мы видели их и знаем их. Если автором создаётся очередной негативный образ православного священника, то почему в противовес ему не создаётся в другом произведении аналогичный образ священника, сильного духом? Справедливо ли такое отношение к церкви? Если поэта так мучило каждое напоминание о его авторстве «Гавриилиады», то что мешало написать некую «Антигавриилиаду»? Недостаток фактического материала? Так ведь Пушкин читал Киево-Печерский патерик! Разве там мало интересного материала? К сожалению    повествования   патерика удивили его красотой языка, но не увлекли силой и красотой событий, в нём описанных, очевидно – эти события поэт не мог воспринять, как несомненную реальность, то есть так, как их воспринимают верующие люди при чтении того же самого патерика.
      14 сентября поэт написал «Станционного смотрителя». Работа кипела в его душе, работа кипела в его уме и в руках. Строки ложились на бумагу одна за другой.
      Поэт писал восьмую главу «Евгения Онегина», посвящённую путешествию главного героя. Глава была начата ещё в Михайловском, где он описал жизнь Онегина в Одессе. Несколько позже Пушкин добавил туда же описание Крыма. 16 сентября он немного отвлёкся от работы для того, чтобы вступить во владение имением, получил необходимые бумаги и продолжил работу над романом. Поэт не знал, что в эти же дни в Москве официально были зафиксированы первые случаи смерти от холеры и в связи с этим проезд в первопрестольную и из неё серьёзно ограничивается в связи с введением карантинов.
     Пушкин продолжал неистово работать. 18 сентября восьмая глава романа была закончена. Обратим внимание на то, что она была почти сугубо повествовательной, описательной – Пушкин в ней давал картины жизни городов и мест, в которых побывал его герой, а ведь ко времени  новой встречи с Татьяной, которая должна была непременно состояться, Онегин должен был прийти изменившимся человеком. Что же могло изменить Онегина? Ну, не путешествие же в карете! Человек совершил убийство другого человека, почти ни в чём перед ним не виновного – разве что в небольшом грехе гордыни, в которой мы погрязли все без исключения!..  Разве такой человек, убийца, будучи героем  романа не должен задуматься о произошедшем? Не должен проникнуться содержанием содеянного? Не тут ли глубочайшая основа для психологического романа в его глубинном развитии? Таким образом, Пушкин, работая над «Евгением Онегиным имел замечательный шанс вжиться в психологию дуэлянта, успешно посягнувшего на жизнь другого человека.
     Ты, пребывая в состоянии гордости, посягаешь на чужую жизнь, и ты волею судеб  добиваешься цели. Что происходит с тобой после того, как ты убил? Пушкин сам для себя создал эту дилемму, сам смоделировал её и потому имел счастливую возможность прожить эту ситуацию так, как её проживает талантливый режиссёр при постановке спектакля, он имел возможность всё прочувствовать и осознать, но он не сделал этого!..
       Почему? Почему он не сделал этого? Не сделал потому, что не смог, а не смог потому, что не ставил перед собой подобной задачи. Многолетние мучительные страдания после успешной дуэли были не вполне созвучны ему, дуэлянту, всегда готовому выйти к очередному барьеру. Если бы он задумывался о том, о чём мы с Вами сейчас тут говорим, мысли о поединках постепенно оставили бы его, а глубоко осознанный ужас положения, в которое ставит себя человек, дерзнувший на кровопролитие, навсегда отвратил бы его от самой идеи подобного посягательства – что прилично мальчику, то не прилично умудрённому понятиями  мужу. Так или иначе, восьмая глава не стала для поэта тем, чем стала история Раскольникова для Достоевского. Мы не будем сравнивать тут двух гениев – каждый из них шёл своей дорогой, но и не будем забывать о том, что милосердый Господь каждому из нас даёт шанс для осознания собственного бытия, и дело первостепенной важности для каждого человека этот шанс не упустить тогда, когда он у него появляется.
      Так или иначе, восьмая глава романа вскоре была закончена, а в девять часов вечера 20 сентября Пушкин уже закончил ещё и «Барышню-крестьянку»!
      На     следующий     день   он  приступил к работе над девятой главой «Евгения Онегина». Глава эта была начата им ещё в конце прошлого, 1829 года, но основную её часть, за исключением письма Онегина Татьяне, написанного годом позже, поэт написал тогда, в Болдине. Девятая глава романа, впоследствии ставшая восьмой, и заключительной, была закончена 25 сентября.
      Глава эта является безусловным апофеозом романа. Если образ Онегина в конечном итоге так и остаётся в определённой степени статичным и достаточно раскрытым ещё примерно с третьей главы, то образ Татьяны постоянно меняется, расширяется и набирает высоту. Последняя беседа Онегина с Татьяной, а если сказать точнее – Татьяны с Онегиным производит на читателя сильнейшее впечатление. Знакомая многим из нас по реальной жизни сила духа русской женщины, её простота и цельность оставляют незабываемое чувство. О художественных средствах, которыми достигается этот замечательный эффект говорить просто не приходится – они совершенны настолько, что просто незаметны, как незаметно человеку его собственное дыхание и нужно совершать над собою усилие, чтобы приступить к анализу пушкинского текста. Вообще говоря, сила образа Татьяны в романе такова, что его  легко можно было бы переименовать в роман под названием «Татьяна Ларина», и это было бы правильно, хотя и невозможно.
      Немного отвлечёмся, и скажем несколько слов о том, почему же Пушкин не включил в роман путешествие Онегина, которое выглядело вполне естественным – ведь если мы знаем путь Татьяны до их новой встречи, должны же мы знать и путь Евгения.
      Если это понимаем мы, то разве этого не понимал Пушкин? Конечно понимал, и писал для этого восьмую главу, и написал её, но в силу собственных внутренних причин поэт не дал динамики образу Евгения – о возможных причинах этого мы только что сказали - для того чтобы Онегин изменился, Пушкин должен был измениться сам, но этого не произошло. Онегин остался таким, каким он был и психологическая причина существования восьмой главы отпала. Пушкин говорил, что он пишет для себя, а печатает для денег. Писание для себя в части восьмой главы в её структурном плане не удовлетворило поэта, и просто печатать стихи ради денег он не стал. Так он не делал никогда, несмотря на любые финансовые трудности.
      Итоги почти месячного труда были очень неплохи: три повести в прозе, две главы стихотворного романа и сказка, которая, правда, оставляла у автора ощущение недоконченности – на всём этом можно было очень неплохо заработать. Пушкин решил совсем немного передохнуть, и собираться в дорогу, в Москву – для устройства свадебных дел, но судьба распорядилась немного иначе.  В это же время эпидемия холеры приняла уже не угрожающий, а крайне опасный характер. 
       26  сентября были опубликованы публикованы правительственные распоряжения об оцеплении Москвы военными кордонами в целях борьбы с  тяжёлым заболеванием. Почта в те времена работал быстро, а известия, особенно плохие, как всегда в таких случаях, доходили ещё быстрее.  Пушкин понял, что легко ему до Москвы не добраться, но сохраняя на это какие-то надежды и почти собирая в дорогу вещи, отправил в Петербург письмо Плетнёву. В нём он писал: «Вот в чем было дело: теща моя отлагала свадьбу за приданым, а уж, конечно, не я. Я бесился. Теща начинала меня дурно принимать и заводить со мною глупые ссоры; и это бесило меня. Хандра схватила, и черные мысли мной овладели. Неужто я хотел иль думал отказаться? но я видел уж отказ и утешался чем ни попало. Все, что ты говоришь о свете, справедливо; тем справедливее   опасения    мои,    чтоб тетушки, да бабушки, да сестрицы не стали кружить голову молодой жене моей пустяками. Она меня любит, но посмотри, Алеко Плетнев, как  гуляет вольная луна, etc. Баратынский говорит, что в женихах счастлив только дурак; а человек мыслящий беспокоен и волнуем будущим. Доселе он я — а тут он будет мы. Шутка! Оттого-то я тещу и торопил; а она, как баба, у которой долог лишь волос, меня не понимала да хлопотала о приданом, черт его побери. Теперь понимаешь ли ты меня? понимаешь, ну, слава богу! Здравствуй, душа моя, каково поживаешь, а я, оконча дела мои, еду в Москву сквозь целую цепь карантинов».
      Почти тут же поэт получил письмо от невесты – оно было холодноватым, хотя, как выяснилось потом, холодноватость эта объяснялась тем, что письма писались под диктовку Натальи Ивановны, а Натали, как могла, смягчала формулировки таким образом, чтобы Пушкин мог догадаться о её душевном расположении к нему. Без привычки понять все эти тонкости Пушкину было не просто, хотя вскоре он  догадался, в чём тут дело.
       Натали писала в своём письме о выставленных вокруг Москвы карантинах и о том, что на одном из них Пушкину придётся прождать не менее шести дней. Пушкин уже знал, что карантинов много, и что стоять придётся на каждом из них, и не по шесть дней, а подольше, и что дело со свадьбой опять затягивается на непонятный срок. Об этом он в расстроенных чувствах тогда же ответил Натали: «Я уже почти готов сесть в экипаж, хотя дела мои еще не закончены и я совершенно пал духом. Вы очень добры, предсказывая мне задержку в Богородецке лишь на 6 дней. Мне только что сказали, что отсюда до Москвы устроено пять карантинов, и в каждом из них мне придется провести две недели, — подсчитайте-ка, а затем представьте себе, в каком я должен быть собачьем настроении. В довершение благополучия полил дождь и, разумеется, теперь не прекратится до санного пути.<   > 
Будь проклят час, когда я решился расстаться с вами, чтобы ехать в эту чудную страну грязи, чумы и пожаров, — потому что другого мы здесь не видим.
Не смейтесь надо мной, я в бешенстве. Наша свадьба точно бежит от меня; и эта чума с ее карантинами — не отвратительнейшая ли это насмешка, какую только могла придумать судьба поклон Наталье Ивановне; от души приветствую ваших сестриц и Сергея. Имеете ли вы известия об остальных?..»
       Между тем, холера в Москве распространялась очень быстро и её течение приобретало крайне опасный общественный оттенок. Простой люд считал, что болезнь придумана для ущемления его прав и был готов к бунту, а реальная смертность от заболевания очень быстро возрастала до очень серьёзных размеров. Городские власти, врачи, церковные иерархи прикладывали невообразимую массу усилий для стабилизации положения, но постоянно ухудшалось и грозило стать критическим в первую очередь из-за социальной составляющей.
      И тут в столицу неожиданно для многих приехал император Николай Павлович, который ещё за полторы недели до своего приезда предварил московского генерал-губернатора Голицына своим письмом: ««С сердечным соболезнованием получил я Ваше печальное известие… Я приеду делить с Вами опасности и труды. Преданность в волю Божию! Я одобряю все Ваши меры. Поблагодарите от меня тех, кои помогают Вам своими трудами. Я надеюсь всего более теперь на их усердие».
       Необходимо отметить, что князь Голицын принадлежал к редкому типу русских чиновников, не боящихся взять на себя ответственность в сложной ситуации, но ему катастрофически не хватало того, чего всегда не хватает любому  способному русскому администратору: времени, средств и самое главное – способных сотрудников. Повторимся – беда была на пороге.
      Император появился в Москве утором 29 сентября, первым делом посетил князя Голицына, и от него сразу же отправился в Иверскую часовню, где долго молился, стоя на коленях перед иконой Богородицы. В тот же день в присутствии царя митрополит Московский Филарет отслужил специальный молебен о даровании милости Божией в преодолении опасной заразы.
      Появление столь высокопоставленной особы в поражённом смертоносной инфекцией городе было уникальным для Москвы.  Царь Алексей Михайлович в 1654-1655 годах ждал в Подмосковье два месяца конца тогдашней эпидемии чумы,  и во все последующие годы важные царские сановники всегда старались покинуть город при появлении в нём опасных заболеваний. Исключением стали только московский губернатор Голицын и государь Николай Павлович.
      В течение нескольких следующих дней император побывал в самых опасных в плане распространения болезни местах, включая холерные госпитали. Поведение императора было наполнено сочетанием величайшего мужества, уверенности в преодолении опасности и смирения перед лицом Божиим. Императора в этой поездке везде сопровождал Бенкендорф у которого находим такое свидетельство: ««Государь сам наблюдал, как по его приказаниям устраивались больницы в разных частях города, отдавал повеления о снабжении Москвы жизненными потребностями, о денежных вспомоществованиях неимущим, об учреждении приютов для детей, у которых болезнь похитила родителей, беспрестанно показывался на улицах; посещал холерные палаты в госпиталях… устроив и обеспечив все, что могла человеческая предусмотрительность».
      Несколько человек из свиты императора заболели холерой. Об этом находим у того же Бенкендорфа: «Холера, однако же, с каждым днем усиливалась, а с тем вместе увеличивалось и число ее жертв. Лакей, находившийся при собственной комнате государя, умер в несколько часов; женщина, проживавшая во дворце, также умерла, несмотря на немедленно поданную ей помощь. Государь ежедневно посещал общественные учреждения, презирая опасность, потому что тогда никто не сомневался в прилипчивости холеры».
      В итоге в один из дней Николай почувствовал себя плохо, у него появились первые признаки заболевания, и все его сопровождавшие уже приготовились к неприятному ходу развития событий, но крепкий организм государя и несомненная Высшая милость помогли – всё в состоянии императора закончилось незначительными симптомами, болезнь не получила своего решительного развития. Буквально в течение суток состояние царя пришло в полную норму. Итогом появления Николая Павловича в Москве стало полное восстановление общественного порядка – всё население города получило сильнейший моральный импульс, значение которого переоценить невозможно.
      Пушкин на эту тему написал стихотворение «Герой», и датировал его 28 сентября 1830 года. Формально в этом стихотворении есть отсылка к личности Наполеона, но в стихотворении есть такие строки:
                Не та картина предо мною!
                Одров я вижу длинный строй
                Лежит на каждом труп живой,
                Клейменный мощною чумою,
                Царицею болезней... он,
                Не бранной смертью окружен,
                Нахмурясь ходит меж одрами
                И хладно руку жмет чуме
                И в погибающем уме
                Рождает бодрость... Небесами
                Клянусь: кто жизнию своей
                Играл пред сумрачным недугом,
                Чтоб ободрить угасший взор,
                Клянусь, тот будет небу другом,
                Каков бы ни был приговор
                Земли слепой...
       Пушкин, наученный горьким опытом насмешек над собой за стихи, в которых он позитивно оценивает личность царя прячется за фигуру французского императора, но при этом воспевает подвиг императора русского. Пушкина всегда увлекало стояние человека на краю смертельной опасности, он и на дуэлях-то иногда оказывался ради того, чтобы испытать это ощущение, а тут русский император не ради рисовки, а из чувства своего долга и сочувствия к ближнему пошёл на глазах у всей страны на этот подвиг, пошёл просто и спокойно, безо всякой рисовки со словом Божиим на устах – и был спасён! Пушкин не мог не оценить по достоинству этот подвиг, и он оценил его.
      Через десять дней император Николай Павлович, убедившись в завершённости своей миссии, покинул Москву и отправился в Петербург. По дороге туда он, как законопослушный гражданин, провёл в карантине в Твери одиннадцать дней и только потом продолжил свой путь. Пушкин же всё это время пытался решить одни задачи и решал другие.
       30 сентября поэт выехал из Болдино в сторону Лукоянова, но проехать ему удалось совсем немного – он был остановлен на карантинной заставе, преодолеть которую было невозможно. Кроме этого, поэт узнал, что вслед за этой заставой его по дороге в Москву ждёт ещё несколько аналогичных препятствий, на каждом из которых он будет обречён провести по несколько дней. В общем пребывание в карантинах на избранном пути грозило превысить месячный срок. Пушкин был вынужден смириться и возвратиться назад в Болдино.
      Поэту пришлось вспомнить свою жизнь во время ссылки в Михайловском и устроить её на похожий манер. Пушкин ел простую еду, ездил верхом по окрестностям, несколько раз съездил к соседям, несколько раз поговорил с местными мужиками и бабами. По его словам, он даже сказал как-то болдинским мужикам проповедь насчёт холеры. По словам самого Пушкина, это было так: «…в церкви, с амвона, по случаю холеры. Увещевал их. – И холера послана вам, братцы, оттого, что вы оброка не платите, пьянствуете. А если вы будете продолжать так же, то вас будут сечь. Аминь!»
       Мы не знаем, говорил ли Пушкин эту проповедь с церковного амвона, или нет, но то, что подобные беседы он с крестьянами вёл – видимо, факт, потому что об этом же мы находим и в его письме к Плетнёву, и в разных воспоминаниях о поэте. Может быть, он так развлекался, но заметим, что в этих, так сказать, проповедях он касался смысловых глубин происходящего с миром и людьми в нём, о вчерашнем, сегодняшнем и будущем.
       Если бы поэт при этом захотел погрузиться глубже в мужицкое понимание происходящего, и затеял бы с мужиками длинные разговоры,  то из них он непременно бы узнал, что всего лишь в ста верстах от Болдина, в Сарове, живёт монах, который знает, и про холеру, и про то, что с кем и когда будет и про всё остальное.
       Суеверный Пушкин, любивший всяческие гадания, запертый холерой в Нижегородской губернии мог бы спокойно съездить в Саров – дорога в сто вёрст легко   преодолевалась   за день, и можно не сомневаться, что великий подвижник русской земли, святой старец Серафим нашёл бы несколько минут для гениального русского поэта. Можно также не сомневаться и в том, что за время трёхмесячного сидения Пушкина в Болдине кто-нибудь всё-таки да обмолвился при поэте словом о чудном старце, но известие это ничем не отозвалось в сердце стихотворца. Гадание немки Кирш превозмогло в нём возможное духовное православное пророчество. Старец Серафим продолжил свои тихие великие дела, а поэт продолжил дела свои.
      Заметим тут же, что за пару лет до времени, которое мы описываем, в Саров к старцу Серафиму приезжал император Николай Павлович – слава старца дошла и до него. Император провёл со старцем несколько часов в тайной беседе, при которой присутствовал послушник старца Серафима Феодор, довольно пожилой высокий и статный мужчина, своим обликом очень сильно напоминавший покойного императора Александра.
      Пушкин вскоре снова почувствовал признаки вдохновения. и в период с 5 по десятое октября написал лёгкую поэму «Домик в Коломне». Начало поэмы – праздник литературоведа, Пушкин, просто балуясь и не хвалясь,  в нём рассказывает о своём поэтическом диапазоне. Сюжетная линия поэмы совершенно юмористична и незамысловата, но интересно, что в качестве проходного эпизода в поэму вставлено описание Каролины Собаньской в образе некоей графини. Вот часть этих строк:
                Она казалась хладный идеал
                Тщеславия. Его б вы в ней узнали;
                Но сквозь надменность эту я читал
                Иную повесть: долгие печали,
                Смиренье жалоб... В них-то я вникал,
                Невольный взор они-то привлекали...
                Но это знать графиня не могла
                И, верно, в список жертв меня внесла.

                Она страдала, хоть была прекрасна
                И молода, хоть жизнь ее текла
                В роскошной неге; хоть была подвластна
                Фортуна ей; хоть мода ей несла
                Свой фимиам, — она была несчастна…
      Эти строки уже не полны той страсти, которой было полно письмо поэта к Собаньской, написанное им совсем недавно – 2 февраля – уже другие мысли и другое понимание своей судьбы владело Пушкиным, хотя если бы любовь к Собаньской полностью ушла из его сердца, то не было бы этой совсем не обязательной вставки в его новой поэме.
      11 октября Пушкин получил очередное письмо от Натальи Николаевны. Натали писала Пушкину в Болдино не часто по нескольким причинам, одной из которых было то, что письма эти писались под строгим контролем Натальи Ивановны, требовавшей, чтобы невеста писала жениху о том, что ему необходимо поститься, регулярно посещать церковные службы и прилежно молиться Богу. Натали заливалась слезами – с одной стороны, она была воспитана в строжайшем подчинении воле матери, а с другой стороны – она понимала всю бессмысленность таких обращений к Пушкину. Наталья Ивановна не была беспросветно глупа – она, как и все, знала о «Гавриилиаде», понимала важность Божия промысла в судьбе отдельно взятого человека и переживала за дочь, которая   связывает свою судьбу с неверующим или почти неверующим в Господа человеком. На её беду она не знала другого подхода к Господу, кроме ритуального – да, у неё он сработал во благо ей лично, но он не мог сработать у Пушкина, а вот этого Наталья Ивановна понять уже не могла.
      Пушкин  в тот же день ответил невесте. Письмо начиналось так: «Въезд в Москву запрещен, и вот я заперт в Болдине. Во имя неба, дорогая Наталья Николаевна, напишите мне, несмотря на то, что вам этого не хочется. Скажите мне, где вы? Уехали ли вы из Москвы? нет ли окольного пути, который привел бы меня к вашим ногам? Я совершенно пал духом и, право, не знаю, что предпринять. Ясно, что в этом году (будь он проклят) нашей свадьбе не бывать. Но не правда ли, вы уехали из Москвы? Добровольно подвергать себя опасности заразы было бы непростительно». А заканчивалось оно так; «Прощайте, прелестный ангел. Целую кончики ваших крыльев, как говаривал Вольтер людям, которые вас не стоили».
      В следующие три дня, с 12 по 14 октября Пушкин написал повесть «Выстрел».
      Сразу после этого он продолжил работу над десятой главой «Евгения Онегина», в которой Евгений должен был уехать на Кавказ и там, в конечном итоге, погибнуть. В главу входило описание столичной жизни времён пушкинской юности с завуалированными политическими оценками событий того времени:
                Друг Марса, Вакха и Венеры,
                Тут Лунин дерзко предлагал
                Свои решительные меры
                И вдохновенно бормотал.
                Читал свои Ноэли Пушкин,
                Меланхолический Якушкин,
                Казалось, молча обнажал
                Цареубийственный кинжал…
       Не удержался поэт и от многочисленных оценок событий того времени, деяний императора Александра, и, наконец, от оценки его личности:
                Властитель слабый и лукавый,
                Плешивый щёголь, враг труда,               
                Нечаянно пригретый славой,
                Над нами царствовал тогда…
       Когда мы читаем строки поэта, посвящённые жизни Петербурга во втором десятилетии девятнадцатого века, мы невольно ловим себя на мысли о том, что строки эти написаны не тридцатилетним, а двадцатилетним Пушкиным – в них много задора и остроты, много живой наблюдательности, но совсем немного мудрости. Что касается оценки покойного императора, то из пушкинских строк видно, что поэт ничего не забыл и ничего не простил, а от того его взгляд на деяния и на саму личность покойного императора совершенно не углубился. Четверостишие написано блистательно, оно представляет из себя ярчайшую эпиграмму на ушедшего за пять лет до того из жизни человека, но соответствует ли эта эпиграмма истине, не клевета ли она – судите сами, автор снова оставляет Вам свободу выбора.
      19 октября, в день очередной лицейской годовщины, Пушкин дописал десятую главу «Евгения Онегина», перечитал её – и – сжёг! Мы не знаем причин этого его поступка, но чувствуя внутреннюю логику гения понимаем, что его не удовлетворила статика образа Евгения. Поэт понимал, что само по себе убийство главного героя романа без его личностных изменений не вносит в канву произведения ничего нового. Политические намёки, содержащиеся в новой главе могли только осложнить отношения с государем и с цензурным комитетом – это было  не главным, но и не второстепенным поводом для принятия окончательного решения.  Поэт решил оставить концовку романа открытой и отныне и до скончания века в романе «Евгений Онегин» должно было содержаться не девять, не десять и не одиннадцать глав, а восемь.
       Да, десятая глава романа была написана, но не состоялась, была признана самим поэтом нежизнеспособной, однако Пушкин к этому времени и без этого снова уже расписался вовсю.
       20 октября он написал повесть «Метель».
       23 октября он закончил маленькую трагедию «Скупой рыцарь».
       26 октября он закончил маленькую трагедию «Моцарт и Сальери».
       1 ноября он закончил «Историю села Горюхина».
       28 ноября в столице произошло событие, к которому Пушкин совершенно не имел никакого прямого отношения, но которое сказалось на его литературной жизни в ближайшее время. Дельвиг в 61-м номере своей «Литературной газете» на последней странице напечатал такое стихотворение Казимира де ла Виня на французском языке:
                Франция, скажи мне их имена.
                Я не вижу, как это выглядит
                На этом похоронном памятнике;
                Они победили так быстро
                Что ты был свободен до того, как встретил их…
      Впоследствии Дельвиг объяснял, что у него в газете был недобор объявлений на последней странице, и для того, чтобы как-то заполнить пустующее место он поместил туда это стихотворение де ла Виня, показавшееся ему интересным. Дельвиг был в высокой степени аполитичен, любил государя, но в этот раз он чего-то недосмотрел. В этом стихотворении увидели обращение к памяти павших французских революционеров – возможно, это было так и в действительности.
      Дельвига вызвал к себе Бенкендорф. Граф был в бешенстве. Он говорил с Дельвигом на «ты», угрожал ему, а вместе с ним – Пушкину и Вяземскому будущей ссылкой в Сибирь за их вольнодумные проделки.
      Бедняга Дельвиг был поражён и смят напором шефа жандармов. Тут же из разговора он узнал о том, что о его действиях ему регулярно доносит человек, часто бывающий у него в доме. На вопрос Дельвига, кто же именно этот человек. Бенкендорф назвал фамилию лица, почти не бывавшего в доме Дельвигов. Бенекендорф пригрозил Дельвигу закрытием газеты, а когда Дельвиг стал говорить, что в отношении него власть нарушает закон, Бенкендорф ответил ему, что он не имеет права так говорить потому, что законы писаны не для тех кто их определяет, а для тех, к кому они обращены. Разговор этот имел фатальные для «Литературной газеты» последствия – через несколько дней её издание было прекращено.
      Понятно, что Пушкин обо всём этом узнал значительно позже, а пока он продолжал работать и 4 ноября  закончил маленькую трагедию «Каменный гость».
      В это же время он получил два письма от Натали, первое из которых было написано ещё 1 октября, и таким образом шло в Болдино больше трёх недель, второе письмо было отправлено значительно позже, но пришло всего через три или четыре дня после первого. Письма, особенно первое, были очень короткими и весьма прохладными – мы теперь знаем, почему именно, но Пушкин этого тогда знать не мог, и сильно расстроился. Из обоих писем Пушкин узнал, что семейство Гончаровых на холерное время никуда не выезжало из Москвы, Поэт тревожился за жизнь и здоровье невесты и написал ей два весьма беспокойных письма, в которых указывал на категорическую неправильность сидения в Москве и обещал прорваться к Натали хоть кружным путём через Архангельск – по прямой через 14 карантинов этого сделать было невозможно.
      Новость о том, что невеста находится в Москве, расшевелила Пушкина. Он надумал попробовать ещё раз выбраться из Болдина и написал об этом Вяземскому: «Отправляюсь, мой милый, в зачумленную Москву — получив известие, что невеста ее не покидала. Что у ней за сердце? Твердою дубовой корой, тройным булатом грудь ее вооружена, как у Горациева мореплавателя. Она мне пишет очень милое, хотя бестемпераментное письмо…»
      В тот же день поэт написал письмо Плетнёву и в нём попросил анонимно напечатать стихотворение «Герой», и тогда же, предвкушая череду грядущих публикаций и ещё не зная о судьбе «Литературной газеты» поэт написал Дельвигу: «Посылаю тебе, барон, вассальскую мою подать, именуемую по той причине, что платится она в ноябре, в самую пору цветов. Доношу тебе, моему владельцу, что нынешняя осень была детородна, и что коли твой смиренный вассал не околеет от сарацинского падежа, холерой именуемого и занесенного нам крестовыми воинами, то есть бурлаками, то в замке твоем, «Литературной газете», песни трубадуров не умолкнут круглый год. Я, душа моя, написал пропасть полемических статей, но, не получая журналов, отстал от века и не знаю, в чем дело — и кого надлежит душить, Полевого или Булгарина. Отец мне ничего про тебя не пишет. А это беспокоит меня, ибо я все-таки его сын — то есть мнителен и хандрлив (каково словечко?). Скажи Плетневу, что он расцеловал бы меня, видя мое осеннее прилежание. Прощай, душа…» 
      Собираясь в Москву, Пушкин чувствовал себя обязанным сделать ещё одно очень важное дело – теперь в числе его крепостных находилась крестьянка Ольга Калашникова и её родители. Напомню, что Михайла Калашников был старостой, то есть, кем-то вроде управляющего в Болдине, и на него крестьяне немало жаловались Пушкину, но Пушкин в силу известных обстоятельств не хотел вступать с Михайлой в какие-либо переговоры, и ограничился уже известными проповедями крестьянам. Теперь же у поэта появилась возможность хоть как-то отблагодарить Ольгу за подаренную ему когда-то любовь и попытаться неким образом загладить свою вину пред ней. Перед выездом из Болдина поэт подписал вольную крестьянке Ольге Калашниковой и её родителям, а уже  седьмого ноября он выехал из деревни в направлении Москвы.
      В Москву Пушкин собирался проехать кружным путём. По муромской дороге он заехал во Владимирскую губернию и там был остановлен на станции Севаслейка. На станции был установлен карантин и дальнейшее продолжение пути, несмотря на различные уговоры, оказалось невозможным. Поэт был обречён – теперь уже через Лукоянов, снова вернуться в Болдино.
      Настроение у него было отвратительным, но несмотря на это он в пару-тройку следующих дней написал маленькую трагедию «Пир во время чумы» и несколько прекрасных стихотворений.
       17 ноября в Польше началось восстание, к которому поляки основательнейшим образом тайно готовились с июля – со времени начала французской революции. Восстание началось с нападения на Бельведерский дворец, который великий князь Константин едва успел покинуть. Действия самого Константина, женатого на польке, носили маловразумительный характер. Русская армия, едва ли не наполовину состоявшая из набранных на месте людей, была малочисленна и не проявила высокой способности к сопротивлению, что и стало причиной её быстрого отступления. Всё это сильно заинтересовало Пушкина, но о деталях этого он смог узнать значительно позже, а пока поэт сидел в Болдине, заканчивал «Пир во время чумы», дописывал мелкие стихотворениях и писал поэму «Тазит», начатую им около года назад.
      Вообще, мы с Вами тут почти ничего не говорим о начатых и незаконченных произведениях поэта, а их было много – эта задача не входит в тему нашей книги, поскольку её решение сделало бы книгу, и так не маленькую, ещё большей и сложной для восприятия, но не поговорить именно о «Тазите» мы не можем.
      Напомню, что по сюжету поэмы у горского вождя гибнет сын и вместо него к нему в день похорон чеченцы приводят назад в дом другого сына, ранее отданного им на воспитание. Этого второго сына и зовут Тазит. Тазит вскоре после возвращения начинает вести себя странно – он не хочет заниматься грабежом, не хочет жестоко карать беглого раба и не убивает встреченного им убийцу его родного брата, который на момент встречи с Тазитом был в жалком и убогом состоянии. Из-за этого от Тазита отказываются его родные, из-за этого ему отказываются отдать в жёны любимую им девушку.
      Почему же Пушкин не закончил поэму? В сюжете всё очень не просто. Начнём с того, что Тазита воспитывают не кто-нибудь – а чеченцы, гордый непокорённый народ. Учителя из этого племени не могли воспитать труса – они воспитали Тазита благородным человеком, привили ему благородство высшей пробы, благородство, которое не позволяет совершать низменные поступки.
      Пушкин писал поэму о проникновении русских на Кавказ и он хотел сделать частью сюжета столкновение племени Тазита с русскими. По одной из версий, перед этим Тазит должен был встретиться с русскими миссионерами, что должно было поменять его мировоззрение, и тогда, возможно, по развитию этой версии, Тазит мог вступить в бой на стороне русских и в этом бою погибнуть. Но Пушкин никак не мог нащупать логического развития этого сюжета и он остался не исполненным.
     Рискнём предложить свою версию развития сюжета Тазита. Человек, воспитанный в традициях высшего благородства после страданий, перенесённых Тазитом, мог бы быть беспредельно захвачен благородством только одной личности – личности Спасителя мира, Иисуса Христа. Познать Спасителя он мог бы и при встрече с русскими миссионерами, но после познания Христа Тазит вряд ли бы согласился участвовать в войне хоть на стороне соплеменников, отвергнувших его, хоть на стороне русских, не вполне следующих на практике учению Спасителя. Дорога Тазита – дорога монаха или духовного просветителя, и тут он мог бы или оказаться в монастыре или быть убитым своими при попытке проповеди среди них. Но подобной истории в правдоподобном виде Пушкин написать не мог по причине того, что сам не проходил процесса духовной перековки. Сила Спасителя, способного перевернуть всё сознание человека была поэту в тот момент времени безусловно известна – Пушкин ведь был человеком христианской традиции, но сила эта была ему непонятна. Образ Тазита был слишком глубоко взят для того, чтобы быть решённым  уже знакомыми Пушкину методами, и потому поэма осталась недописанной.
       Исправность почты в связи с карантинами сильно нарушилась. Пушкин не получал от Натали вовремя писем, не получая их, поэт расстраивался, а получая – расстраивался ещё больше. Натали писала коротко, писала о том, что она сидит с семьёй в Москве и упрекала его в том, что он не едет к ней от того, что ухаживает за какой-то княгиней Голицыной.  Пушкин отвечал ей без надежды на то, что она вовремя прочтёт его ответы и от того письма его были нервны и грустны. Вот отрывок из одного из них: «…я пишу губернатору, а сам в ожидании его ответа, свидетельства и новой подорожной сижу в Болдине да кисну.> Вот каким образом проездил я 400 верст, не двинувшись из своей берлоги. Это еще не все: вернувшись сюда, я надеялся по крайней мере найти письма от вас. Но надо  же  было пьянице-почтмейстеру в Муроме перепутать пакеты, и вот Арзамас получает почту казанскую, Нижний — лукояновскую, а ваше письмо (если только есть письмо) — гуляет теперь не знаю где и придет ко мне, когда богу будет угодно. Я совершенно пал духом и так как наступил пост (скажите маменьке, что этого поста я долго не забуду), я не стану больше торопиться; пусть все идет своим чередом, я буду сидеть сложа руки. Отец продолжает писать мне, что свадьба моя расстроилась. На днях он мне, может быть, сообщит, что вы вышли замуж... Есть от чего потерять голову. Спасибо кн. Шаликову, который наконец известил меня, что холера затихает…»
       Между тем кому-то из местных чиновников пришла в голову идея приспособить Пушкина к борьбе с холерой в роли окружного инспектора, но Пушкин с самого начала твёрдо решил покинуть Болдино в удобный лично для него момент всячески уклонился от предложенной ему обязанности. Отбиться от назначения на должность ему было не просто, но опыт борьбы с государственными чиновниками в конце концов помог поэту и предложенную ему должность он не принял.
      30 ноября Пушкин в очередной раз выехал из Болдина. Через два дня он был уже в Платаве, в 70 верстах от Москвы и там должен был задержаться в карантине. Из карантина поэт написал Натали: «Я в карантине с перспективой оставаться в плену две недели — после чего надеюсь быть у ваших ног.
     Напишите мне, умоляю вас, в Платавский карантин. Я боюсь, что рассердил вас. Вы бы простили меня, если бы знали все неприятности, которые мне пришлось испытать из-за этой эпидемии. В ту минуту, когда я хотел выехать, в начале октября, меня назначают окружным надзирателем, — должность, которую я обязательно принял бы, если бы не узнал в то же время, что холера в Москве. Мне стоило великих трудов избавиться от этого назначения. Затем приходит известие, что Москва оцеплена и въезд в нее запрещен. Затем следуют мои несчастные попытки вырваться, затем — известие, что вы не уезжали из Москвы — наконец ваше последнее письмо, повергшее меня в отчаяние. Как у вас хватило духу написать его? Как могли вы подумать, что я застрял в Нижнем из-за этой проклятой княгини Голицыной? Знаете ли вы эту кн. Голицыну? Она одна толста так, как все ваше семейство вместе взятое, включая и меня. Право же, я готов снова наговорить резкостей. Но вот я наконец в карантине и в эту минуту ничего лучшего не желаю. Вот до чего мы дожили — что рады, когда нас на две недели посодят под арест в грязной избе к ткачу, на хлеб да на воду! —
Нижний больше не оцеплен — во Владимире карантины были сняты накануне моего отъезда. Это не помешало тому, что меня задержали в Севаслейке, так как губернатор не позаботился дать знать смотрителю о снятии карантина. Если бы вы могли себе представить хотя бы четвертую часть беспорядков, которые произвели эти карантины, — вы не могли бы понять, как можно через них прорваться. Прощайте. Мой почтительный поклон маменьке. Приветствую от всего сердца ваших сестер и Сергея».
       Всего через три дня счастье улыбнулось поэту, он как-то сумел прорвался через кордоны и 5 декабря он наконец появился в Москве. Через день карантины вокруг города были сняты, но радости Пушкина это никак уменьшить не могло – он весь уже был в своей привычной среде.