Edgar Allan Poe - The Raven

Edgar Allan Poe - The Raven

Once upon a midnight dreary, while I pondered, weak and weary,
Over many a quaint and curious volume of forgotten lore,
While I nodded, nearly napping, suddenly there came a tapping,
As of some one gently rapping, rapping at my chamber door.
«‘Tis some visiter,» I muttered, «tapping at my chamber door—
Only this, and nothing more.»

Ah, distinctly I remember it was in the bleak December,
And each separate dying ember wrought its ghost upon the floor.
Eagerly I wished the morrow;—vainly I had sought to borrow
From my books surcease of sorrow—sorrow for the lost Lenore—
For the rare and radiant maiden whom the angels name Lenore—
Nameless here for evermore.

And the silken sad uncertain rustling of each purple curtain
Thrilled me—filled me with fantastic terrors never felt before;
So that now, to still the beating of my heart, I stood repeating
«‘Tis some visiter entreating entrance at my chamber door—
Some late visiter entreating entrance at my chamber door;—
This it is, and nothing more.»

Presently my soul grew stronger; hesitating then no longer,
«Sir,» said I, «or Madam, truly your forgiveness I implore;
But the fact is I was napping, and so gently you came rapping,
And so faintly you came tapping, tapping at my chamber door,
That I scarce was sure I heard you»—here I opened wide the door;——
Darkness there, and nothing more.

Deep into that darkness peering, long I stood there wondering, fearing,
Doubting, dreaming dreams no mortal ever dared to dream before;
But the silence was unbroken, and the darkness gave no token,
And the only word there spoken was the whispered word, «Lenore!»
This I whispered, and an echo murmured back the word, «Lenore!»
Merely this, and nothing more.

Back into the chamber turning, all my soul within me burning,
Soon I heard again a tapping somewhat louder than before.
«Surely,» said I, «surely that is something at my window lattice;
Let me see, then, what thereat is, and this mystery explore—
Let my heart be still a moment and this mystery explore;—
‘Tis the wind and nothing more!»

Open here I flung the shutter, when, with many a flirt and flutter,
In there stepped a stately raven of the saintly days of yore;
Not the least obeisance made he; not an instant stopped or stayed he;
But, with mien of lord or lady, perched above my chamber door—
Perched upon a bust of Pallas just above my chamber door—
Perched, and sat, and nothing more.

Then this ebony bird beguiling my sad fancy into smiling,
By the grave and stern decorum of the countenance it wore,
«Though thy crest be shorn and shaven, thou,» I said, «art sure no craven,
Ghastly grim and ancient raven wandering from the Nightly shore—
Tell me what thy lordly name is on the Night’s Plutonian shore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

Much I marvelled this ungainly fowl to hear discourse so plainly,
Though its answer little meaning—little relevancy bore;
For we cannot help agreeing that no living human being
Ever yet was blessed with seeing bird above his chamber door—
Bird or beast upon the sculptured bust above his chamber door,
With such name as «Nevermore.»

But the raven, sitting lonely on the placid bust, spoke only
That one word, as if his soul in that one word he did outpour.
Nothing farther then he uttered—not a feather then he fluttered—
Till I scarcely more than muttered «Other friends have flown before—
On the morrow he will leave me, as my hopes have flown before.»
Then the bird said «Nevermore.»

Startled at the stillness broken by reply so aptly spoken,
«Doubtless,» said I, «what it utters is its only stock and store
Caught from some unhappy master whom unmerciful Disaster
Followed fast and followed faster till his songs one burden bore—
Till the dirges of his Hope that melancholy burden bore
Of ‘Never—nevermore.'»

But the raven still beguiling all my sad soul into smiling,
Straight I wheeled a cushioned seat in front of bird, and bust and door;
Then, upon the velvet sinking, I betook myself to linking
Fancy unto fancy, thinking what this ominous bird of yore—
What this grim, ungainly, ghastly, gaunt, and ominous bird of yore
Meant in croaking «Nevermore.»

This I sat engaged in guessing, but no syllable expressing
To the fowl whose fiery eyes now burned into my bosom’s core;
This and more I sat divining, with my head at ease reclining
On the cushion’s velvet lining that the lamplight gloated o’er,
But whose velvet violet lining with the lamplight gloating o’er,
She shall press, ah, nevermore!

Then, methought, the air grew denser, perfumed from an unseen censer
Swung by angels whose faint foot-falls tinkled on the tufted floor.
«Wretch,» I cried, «thy God hath lent thee—by these angels he hath sent thee
Respite—respite and nepenthe from thy memories of Lenore!
Quaff, oh quaff this kind nepenthe and forget this lost Lenore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

«Prophet!» said I, «thing of evil!—prophet still, if bird or devil!—
Whether Tempter sent, or whether tempest tossed thee here ashore,
Desolate yet all undaunted, on this desert land enchanted—
On this home by Horror haunted—tell me truly, I implore—
Is there—is there balm in Gilead?—tell me—tell me, I implore!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

«Prophet!» said I, «thing of evil—prophet still, if bird or devil!
By that Heaven that bends above us—by that God we both adore—
Tell this soul with sorrow laden if, within the distant Aidenn,
It shall clasp a sainted maiden whom the angels name Lenore—
Clasp a rare and radiant maiden whom the angels name Lenore.»
Quoth the raven, «Nevermore.»

«Be that word our sign of parting, bird or fiend!» I shrieked, upstarting—
«Get thee back into the tempest and the Night’s Plutonian shore!
Leave no black plume as a token of that lie thy soul hath spoken!
Leave my loneliness unbroken!—quit the bust above my door!
Take thy beak from out my heart, and take thy form from off my door!»
Quoth the raven, «Nevermore.»

And the raven, never flitting, still is sitting, still is sitting
On the pallid bust of Pallas just above my chamber door;
And his eyes have all the seeming of a demon’s that is dreaming,
And the lamp-light o’er him streaming throws his shadow on the floor;
And my soul from out that shadow that lies floating on the floor
Shall be lifted—nevermore!

1845 г.


Клюквин Александр Сергеевич - Ворон

Ночь меня врасплох застала - я сидел весьма усталый,
книгу начинал сначала, что наскучило давно.
Вдруг нежданный шум  раздался, будто кто-то постучался,
лёгким эхом расстарался в дверь жилища моего.
«Это странник, — я замялся, — Постучался так легко .
Странник, больше никого».

И сейчас я помню точно, это было поздней ночью,
всполохи огня нарочно быстро таяли в углях.
Я метался в час рассветный, мысли звал, но безответно -
не пришли ко мне советом, чтобы позабылся крах
чистой девы, что Ленорой кличут в ангельских кругах –
ну а здесь уже никак.

Тихий шорох тёмной шторы жуть в меня вселил, с которой
по прохладной дрожи скорой не сравнимо ничего.
Стук в груди не унимался, снова в мозг ответ прокрался:
«Это странник постучался в дверь жилища моего.
Поздний странник постучался в двери, только и всего.
Странник, больше никого».

Я собрал остатки воли для своей радушной роли,
и сказал: "Простите, коли я не понял ничего.
Я почти что и не слышал, думал дождь идёт по крыше,
просто дождь стучит чуть слышно
дробью в крышу и в окно".
С оправданием убогим дверь открыл, а на пороге
тьма, и больше ничего.

Я застыл в надежде смелой, что вернётся в платье белом,
вопреки законам смертных в родовой просторный двор.
Но повсюду мрак кромешный в мире абсолютно грешном,
только шёпотом небрежным имя выдохнул - "Ленор"!
Это я сказал, и эхо тихо вторило: «Ленор!»
Эхо, больше  ничего.

Сердце вмиг затрепетало, дверь закрыл и сел устало.
Снова стук куда попало срезал тишины простор.
Я подумал: "Это ветер дверь мою собой пометил,
значит нужно в лунном свете поглядеть опять во двор -
успокою нервы-плети, осмотрев опять его.
Ветер, больше ничего".

Я открыл окно и тут же из ночной кромешной стужи
чёрный, как полночный ужас, ворон мигом внутрь влетел.
Осмотревшись цепким взглядом, сел на белый бюст Паллады,
словно бы влетел по праву и на трон вороний сел,
будто просто он вернулся в дом, где всё, что есть - его.
Смотрит, больше ничего.

Я над птахой цвета ночи усмехнулся между прочим —
над помпезностью порочной, и в обиду ей сказал:
"Вот напыщенная птица, ничего ведь не боится,
чёрным юмором глумится вестник страшного суда,
как тебя именовали в недрах отчего гнезда"?
Ворон крикнул: «Никогда».

Мне казалось сильным вздором, что вопрос мой понял ворон,
но, однако, он с укором мне доступно отвечал.
Никакому человеку не пришло того успеха -
говорить с пернатым где-то случай в жизнь не выпадал,
и впускать её, как гостя мало кто к себе бы стал -
птицу ночи «Никогда».

Только это злое слово повторял мне ворон снова,
словно вся его свобода в этом слове навсегда.
Кроме этого ни звука ворон ни изрёк, ни буркнул,
я ему ответил глухо, что он сгинет в никуда.
Всё, как было вечно прежде - без малейшего следа.
Ворон крикнул: "Никогда"!

Вынужден был согласиться, что права ночная птица,
и подумал, что провидцем ворон мысли прочитал,
ведь, возможно, это слово было для него знакомо
от того, кто очень долго и мучительно страдал.
Это был венец агоний человека, и тогда
он услышал: "Никогда"!

Гость мой чёрный и крылатый уподобившись прелату
молча на плече Паллады взгляд свой бросил в никуда.
Я не смог его заставить освежить воронью память,
чтобы чью-то боль исправить без малейшего вреда,
и зачем в глухую полночь занесло его сюда
прокричать мне: "Никогда"!

Сколько я молчал, не знаю, весь в разгадках мирозданья,
в госте странном понимая всех стихий большой размах.
Было близко мне и чуждо, безразлично, но так нужно
искупать больную душу в фиолетовых мечтах,
утонуть и возродиться в фиолетовых цветах,
только с нею - никогда!

Неожиданно и странно воздух сделался желанным,
словно крылорукий ангел спас от адского труда.
Прошептал я птице много слов про истинного бога,
что свободу и дорогу безвозмездно навсегда
дал надменному созданью на счастливые года.
Ворон крикнул: "Никогда"!

Крикнул я: "Исчадье ада! Ты злодей, но очень надо
мне узнать, когда отрада будет править вечный бал?
Ты - дитя ночного сада или от небес услада
для меня, частицы стада, знак, который долго ждал?
Будет для меня спасенье? Если будет, то когда"?
Ворон крикнул: "Никогда"!

Я вскричал: «Посланник ада! Ты мой крест, но ты награда!
Мне не нужно благ и злата, и запретного плода!
Только расскажи, смогу я повстречать её родную?
Отыщу Ленор ликуя там, где счастье навсегда?
Деву чистую святую отыщу когда, когда?!
Ворон крикнул:  «Никогда!»

"Захлебнись ты этим словом, мрачный бестолковый клоун"! -
гостю прокричал ночному, - "Сгинь от взора без вреда!
Чтобы ни пера, ни пуха, чтобы ни тебя ни духа!
Ни врагом, ни верным другом не являлся ты сюда!
Не терзай больное сердце, скройся, ворон, без следа!
Ворон крикнул:  «Никогда!»

Нагло и надменно смотрит вестник, будь он трижды проклят,
с белого плеча Паллады, будто всё идёт, как надо.
И от света тусклой лампы тени протянули лапы,
и берут меня нахрапом, тянут в бездну без суда.
А душе моей помятой непроглядной тьмой без дна,
Не подняться — никогда!

2024 г.