Страстная площадь

Страстная площадь

Площадь Страстная страстями полнится,
Прибоем кипит тысячелицым,
Здесь расстаются и здесь знакомятся,
Тут пульс столицы, душа столицы.

И я каплей всеобщей скатываюсь
В ручей, по асфальту бегущей будничности,
Глаза поднимаю и взглядом сталкиваюсь
Со взглядом поэта в позе задумчивости.

Понятно, памятники – не люди,
Их сердцу не биться, груди не дышать,
Но всё ж без обмана и долгих прелюдий
Скажу – и у них есть живая душа.

 – Здравствуйте Пушкин, бронзовокудрый Александр!
Сквозь времени гул прорываюсь голосом,
– Вашу руку, спускайтесь к нам
И по Москве пошатаемся холосто!

Статуей быть нелёгкое дело –
Недвижно попробуй постой лет сто,
А как сменять бы вам, верно, хотелось
Бронзовый трон на свободы престол.

Особенно, если вас через площадь
Тащат без спроса, как старый буфет,
И ставят туда, где святые мощи
Людям когда-то являли свет.

Вы видели многое в эти годы,
И как крушили у вас на глазах
Страстной обители древние своды,
Чтоб веру народа развеять в прах,

И танков грохочущие колонны
И демонстрации резвый бег
И митингов громких стальные амвоны
И новогодний на ёлках снег.

Здесь дум посещало вас разных немало,
Когда под снегами и под дождём
Глядели на нас с своего пьедестала,
Давайте ж теперь прогуляться пойдём.

Вот аглицкий клуб, где вы карты метали,
Всё те ж на воротах потешные львы,
Породы науке известной едва ли
И пушка грустит в ожидании пальбы.



Тут знатные гости не слабо гуляли,
Закуски менялись, сушился хрусталь,
И карты в руках банкомёта порхали
И перья свои распускал флеш-рояль.

Но в залах теперь лишь музейная гулкость,
Коснётся плеча заблудившийся ветер,
А вместо свечей ослепительно глупо
Огнём электрическим лампочки светят.

Никто не предложит ни карт, ни бильярдов,
Двери не откроет швейцар с галунами,
Простимся же, Пушкин, с твореньем Жилярди,
Мы в путь по Москве отправляемся с вами.

Бульвар Тверской течёт рекой,
Плывут горожане на лавках-лодочках,
От вас до него подать рукой,
Там где гуляли в цилиндре и с тросточкой.

И дуб, как при вас, стоит одиноко,
Цепью чугунною окольцованный,
Лишь кот улизнул с неё только до срока,
Сбежал в Лукоморье, шельмец образованный.

Выходим с бульвара к Никитским воротам,
Храм Вознесения виден вдали,
Церковь стоит, нет лишь трапезной что-то
Той, где венчал вас Господь с Натали.

Следа Гончаровых усадьбы нет даже –   
Совсем тут другой открывается вид,
И там, где в окошко глядела Наташа,
Посланник гишпанский скучая сидит.

Свернули налево, прошли по Никитской,
Вам её тоже, поди, не узнать,
Вниз к Моховой она тянется ниткой,
Там где Манежа колонная стать.

Он, как и вы, насмотрелся немало,
Дитя Бетанкура, Москвы Парфенон,
Конюшней побыв, гаражом и артзалом,
Пожар пережив не склонивши колонн.

И радостно вам, что в баталиях страшных,
Осталось хоть что-то от прежней Москвы,
Кремля вырастают знакомые башни.
И им, как друзьям, улыбаетесь вы.



Подземной вперёд проберёмся тропинкой,
Туда, где Бове два столетья назад
На месте упрятанной в землю Неглинки
Разбил у Кремля императорский сад.

Года проплывали над ним облаками,
Менялась Москва и менялась страна,
А сад Александровский жил вместе с нами,
Его, как и нас, опалила война.

Здесь в бронзовых складках поникшее знамя,
Здесь скорби горит поминальный костёр,
В порфировой лаве застывшая память
Войну не даёт позабыть до сих пор.

И будто приставленный к райским воротам
Стоит караул у могильной плиты,
Солдату погибшему русской пехоты
Несут благодарные люди цветы.

Давайте и мы постоим у надгробья,
Сняв шляпы свои, и чуть-чуть помолчим,
Помянем лежащих в полях Подмосковья
Ребят молодых и поклонимся им.

На холм Боровицкий теперь нам дорога,
Что Ведьминой звался когда-то горой,
Воды утекло с того времени много,
Брусчаткой покрылся он словно корой.

Вослед за гуляющим праздно народом,
Поднимемся мы к Воскресенским воротам,
Шагнём, осенив себя крестным знамением,
На Главную площадь из Леты забвения.

Как тяжко ты дремлешь, Голгофа России,
Где головы буйны, как траву косили,
Где камни пропитаны кровью стрелецкой
Петром, околдованным шлюшкой немецкой.

Курантов удары уносятся в небыль,
И слышен их голос и людям и небу,
Всё помнят кремлёвские древние башни
И хохот опричных гуляющих страшный,

И звон топоров окропляющих плаху
Кровавою патокой липкого страха,
Над тёплою плотью медвежье урчанье,
Безумных Ивана речей бормотанье.



Всё помнят кремлёвские старые стены,
Боярскую трусость и горечь измены.
Рожков перекличку и бой барабанный –
Нашествие ляхов толпы окаянной,

Тягучие будни московской осады,
Лжедмитрия фальшь за кремлёвской оградой,
Спесивых поляков голодные муки,
К глухим небесам их простертые руки.

Отсюда явилась и красная смута,
Страну затянувшая в хмурое утро,
И гаубиц лай и «Максимов» токкаты,
Бегущие с ружьями люди куда-то –

Всё помнят осколками битые срезы,
Шрапнель матюгов и слова марсельезы,
Столетье спустя той войны отголоски
Наколками в небе на башнях кремлёвских.

Коммуною Красная площадь алеет,
Созвездьем рубиновым, мавзолеем,
Гранитная грудь вздымается медленно,
Чтоб не тревожить Ульянова-Ленина.

Кто он такой? – с удивлением спросите –
Что за святой похоронен на площади?
Скажу вам – здесь грешный лежит человек,
Но тот, кто ускорил истории бег.

Народ опьянив коммунизма мечтою,
Задумал он рай пролетарский построить,
И стал на российских просторах безбрежных
Проклятьем богатых, мессией для бедных.

Для классовых битв поднимая народы,
Он кровью полил революции всходы,
Чтоб в адском огне мирового пожара
Сгорели химеры сомненья и жалость.

Всем поровну счастья отмеривши строго,
И совесть решил отменить он и Бога.
Насилье поставив превыше закона,
Убил и царя и наследников трона.

Вот так отомстил он за старшего брата,
Казнённого в крепости царской когда-то.
Остался народ без царя и без веры,
Но в бой за отечество шли офицеры.



Затеяв с свободой кровавые шашни,
Рубилась страна в красно-белые шашки,
Пылали усадьбы, гремели расстрелы,
Ни красных война не щадила ни белых.

И корчилась в муках Империя долго,
От подлого Бреста, от мора на Волге,
От яда марксизма безбожного скверны,
Республик рожая союз из губерний.

Но выжила Русь и восставши из пепла,
Совдепией ставши суровой, окрепла,
Уже не из дерева, а из металла
Страна разогнулась и на ноги встала.

Врагов поражала, а чаще бесила
Народов её непонятная сила,
Голодные годы она пережила,
Взведя тетивою иссохшие жилы.

Когда же чума появилась из мрака
Со смертью вступила в смертельную драку,
Сжигая в огне батальоны и роты
Спасла она мир от коричневых готов.

И в битве с ревущей взбесившейся сталью,
Стал символом Родины вождь её Сталин,
Простив все грехи и ошибки и беды,
Страна отдала ему лавры Победы.

Непросто дались ей суровые годы,
В боях и на стройках, в полях и заводах.
Но красное знамя она удержала,
С портретом вождя мировая держава.

А время крутило свои шестерёнки,
Заветы отцов забывали потомки,
Угасло в сердцах революции пламя,
И стяги не реяли больше над нами.

И души терзали глухие сомненья,
Злодеем иль гением был этот Ленин.
Портреты и профили, улиц названья,
Повсюду стояли его изваянья.

Но мучила память фантомною болью –
Царя не забыть, а убийц-то тем более.
Назначила выкуп кровавый свобода,
Принявши нас радостно с чёрного входа.



С годами решилась и эта дилемма –
Другие актёры заполнили сцену,
Родились и выросли поколенья,
Которым понятнее Леннон, чем Ленин.

А скорбное место, где прах и могилы,
В поляну с музоном они превратили,
Уж больше не кладбище главная площадь,
В конюшню загнали истории лошадь.

Разбежались в стороны разные,
Не слюбившись белые с красными,
Облепили равнины русские
Басурмане с глазами узкими.

Блаженный только раскинул Васильюшка,
Покров Богородичный над Россиюшкой,
И стоять ему в океане бед
Буян-островом ещё тыщу лет.

Попечалились да поохали,
Жизнь течёт рекой, любо плохо ли,
Не войти в неё дважды сызнова,
Не пройти путём коммунизмовым.

Не стреляться ж теперь и не вешаться,
Будем дальше жить, да потешиться.
Только к счастью пылить чьей дорогою,
Аль своей пробиваться убогою?

Да и то сказать, чем убога-то,
Путь-дороженька прямо к Богу та,
Нам идти по ней, хоть и трудно пусть,
В землю русскую, где разлита грусть.

А впрочем – забили! К Манежу погоним
К фонтанной реке, где купаются кони,
И мишка, лапищи раскинув, умело
Волка обучает рыбацкому делу.

Где Ваня-царевич, с лягушкой обвенчанный,
С надеждой стоит в ожидании женщины,
А лебедь-царевна, сверкая красою
Наследника манит своею косою.

Алёнушка смотрит там в воды фонтана
Грустит по козлёночку – братцу Ивану,
И бедный старик, заарканивший рыбку,
Торгуется с ней о старухи прибытках.



Хоть баснями-сказками сытым не станешь,
Шинель не сошьёшь и судьбы не обманешь,
Да жизнь только с ними нам видится в цвете –
И взрослым нужны они так же как детям.

Москва поспешает, неугомонная,
Раньше спокойнее всё-таки жили мы,
А нынче затопчет толпа миллионная,
Задавит железными автомобилями.

Нам, сударь, однако ж пора возвращаться –
Брегета веленье неумолимо,
С Манежною площадью попрощавшись,
Тверскою пройдёмся зеркально-витринной.

Она теперь дамою важною стала,
Только на «вы» с ней, а как же иначе,
Гранитными шубами обрастала,
Чтобы представиться побогаче.

Вот Телеграфа серая глыба
Вздыбилась танком нежданно-негаданно,
Взять его штурмом матросы смогли бы,
Грянуло кабы восстание наново.

Только кому же теперь они надобны,
Те телеграфные канители,
Письма и ленточки эти бумажные
В прошлое с голубем улетели.

Дальше выходит такая феерия –
Красавцем стоит губернаторский дом,
А в нём беспечально чалится Мэрия,
Двойным подросшая этажом.

И ей из прошлого шлёт привет
Прозаседавшийся здесь Моссовет.
Когда б повенчать их, пред белым светом
Стала бы Мэрия Мэрсоветом.

Вроде с народом, хоть и на лошади,
Князь Долгорукий напротив сидит,
Руку свою протянувши вельможную
Будто извозчика он тормозит.

Но мимо летят по делам экипажи,
В бензиновый край поспешают авто,
И бедных лошадок упрятано в каждой
Клянусь, под капотом, не меньше, чем сто.



Оставьте же, князь, бестолковое дело –
Ловить на Тверской жёлтый таксомотор,
Когда на автобусе можете смело
Промчаться по ней, избегая затор.

Но нам, дорогой Александр Сергеевич,
К чему торопиться, какой в том резон,
Пройдёмся слегка, посидим на скамеечке,
К княгине Волконской заглянем в салон.

Вам Пушкин, однако, открою секрет,
Здесь раутов светских давно уже нет,
Купцы из салона сваяли лабаз –
Стоит на Тверской гастроном номер раз.

Зайдёмте в него – тут чего только нет,
От фруктов заморских до чудных конфет
И вин и закусок роскошен букет,
Из люстр хрусталя изливается свет.

А вместо романсов, звучавших когда-то,
Копчёных колбас и сыров ароматы,
И музам от сна не поднять своих век,
Царице Еде присягнул человек.

Недолго гулять по Москве нам осталось,
До площади вашей – ну самую малость.
Имён и не счесть, что Москва поменяла –
Страстная давно уже Пушкинской стала.

А Дмитровка с именем вашим рассталась,
Хоть Пушкинской быть ей прилично казалось.
Мы любим истории пудрить личину,
Причину найдя, а порой беспричинно.

Так что же, обнимемся, Пушкин, на счастье,
Сиреневый вечер душистый такой,
И пусть не коснутся вас Площади страсти.
Дай Бог вам, как Мастеру, вечный покой.

А мы всё спешим, нам покой только снится,
Мелькают недели и годы летят,
Уносится жизни вперёд колесница
По пыльной дороге надежд и утрат.

И будет, как прежде, Москва торопиться,
В загульном, по-русски, вертясь кутеже,
А время-художник с холста наши лица
Безжалостно смоет, не вспомнив уже.