Долгие лета, Царь-батюшка!

Хотя, царская опочивальня отличалась вызывающей роскошью и продуманным до последних мелочей комфортом, спал Царь плохо. По нескольку раз за ночь просыпался он в холодном поту от леденящего душу вопля, исходящего от неосязаемой, но завсегда присутствующей в его сновидениях толпы. Мол, самозванец на троне, а царь-то-батюшка наш безвременно сгинул. И трясся он в ужасе от собственной беспомощности. И трепетал в ожидании Страшного суда, доколе не возвращалось к нему сознание и блаженное ощущение бытия.
Старость неотвратимо надвигалась на Государя, мало-помалу преодолевая отчаянное сопротивление животворящих обрядов, оздоровляющих снадобий и целебных манипуляций. Липкий страх смерти витал над его лысеющей головой, не способной ни сейчас, ни потом смиренно восприять неизбежное. И грядущая кончина представлялась Его Величеству вопиющим беззаконием и чудовищной несправедливостью.
Другим легче, рассуждал Царь. Им, не обременённым безраздельной властью, неизреченной славой и несметными богатствами, склеить ласты, почитай, раз плюнуть и ноги протянуть, едва ли, не в радость. Ему же, Помазаннику Божьему, по всем канонам надлежало жить вечно. Потому как с собой в могилу всего не заберёшь, а оставлять некому и нечего. Понеже с незапамятных времён Государь на людях показательно бедствовал, не владея ничем, окромя старой повозки да худой избы, чудом уцелевших со смутного времени, когда нежданно-негадано, аки пешка в ферзи, поставлен был именитыми боярами на царствование. 
Впрочем, о своих благодетелях Царь никогда не забывал. И которые из них тупо доли домогаться вздумали, те вскорости и своего лишились. Те же, кто благоразумно осознал, склонился и припал, приставлены были им к казне государевой и наречены Хранителями. И всё, чем он безраздельно пользовался, из чего пил и ел, что имел вдоволь и сношал вволю, было записано на Хранителей, кои добро царское усердно лелеяли и по мере сил приумножали.
Но с некоторых пор навязчивая мысль поселилась в его угасающем организме, не позволяя ни дыхания перевести, ни расслабиться.  Невесёлая мысль, крамольная. Вот откину копыта, и вся эта кодла придворная, чисто грифы на падаль, налетят, разорвут и растащат по собственным гнёздам всё непосильным трудом нажитое. И впадал Государь в тоску смертную, и всё чаще обращал взор свой блуждающий на Царь-пушку. Вот, ежели, жахнуть со всей дури по врагам отечества нашего, размышлял Государь, а те в ответ по нам жахнут, то всему сущему конец придёт, и живые, как оно в древних книгах прописано, позавидуют мёртвым. И это, в натуре, по понятиям! Ибо, кому и зачем нужно Отечество, в котором не будет меня.
А придворные, соглашаясь и поддакивая, потаённо надеялись, что пушка, которую ещё их отцы по винтикам растащили, не выстрелит, поскольку в ей, вопреки чаяниям Государя, и дуло проржавело, и ядра отсырели. Но вящей уверенности не было – а ну, как, дура безмозглая, выстрелит? И, на всякий случай, хором уверяли Царя-батюшку, что будет он жить вечно. На радость народу своему и на горе врагам. А всяких-разных, кто в государевом бессмертии сомневался, подвергали бессрочному заключению в крепости, дабы своими сомнениями и клеветой злонамеренной истинно верующих не смущали.

Октябрь, 2024.