Эдгар Аллан По. Тамерлан

               

Утешься в этот смертный час!
Отец, я этой темы смерти
Касаться не хочу сейчас,
Этой  земной безумной силы,
Что от грехов нас отвратила
И оторвала нас от тверди –
Мне некогда сейчас мечтать:
Для вас на что-то уповать –
Огонь огня! – но это призрак,
Теряющийся свет в тумане,
Если надеяться – О Боже! –
Только на то, что сверх богов,
Старик ты не лишён познанья –
Просто лишён таких даров.

Знай тайну духа, что склонился
От гордости и до стыда.
Тоскующее сердце! Слился
С твоей пустынной славой я,
Той славой – огненной короной,
Вознёсшейся над моим троном.
Сиянье Ада! Боль и страх
Он не зажжёт в моих глазах –
О жажда сердца прах-цветов
И моих солнечных часов!
Бессмертный голос безвременья
Выковывает свои звенья,
В мёртвом заклятии времён
Над пустотой твоею – звон.

Я раньше был совсем другой:
Жар-диадему над собой
Я узурпировал в борьбе,
Наследства всякого лишён –
Рим Цезарю – а что же мне?
Моё наследство – царский разум
И гордый дух – вот мой закон –
Преподнесли с триумфом трон.

Жизнь началась моя средь гор,
Рассеялся туман Таглая,
Росой на волосах сверкая;
Безумной веры метеор
Рассёк воздушные чертоги –
Меня поцеловали боги.

Потом с Небес роса упала
(Как целла грёз в ночи глухой),
И вот Эреба опахала
Красным мерцаньем надо мной
Из-под нависших туч-знамён
Моим глазам полуприкрытым
Монархии явили свет,
Трубы победоносный гром
Воспел мой царственный рассвет.
Дитя простое – голос мой!
Всё креп и воодушевлялся
(О! Дух мой – радостный герой!),
И миру дерзко открывался
Победный возглас боевой!

Дождь пролился на моё темя,
И ветр своим порывом злым
Сделал меня, исторгнув время,
Слепым, безумным и глухим.
Я думал, возлагавший лавры,
Не бог, а человечий прах,
И ветра дикие литавры
Шумели бешено в ушах –
В них слышался империй крах,
Гул лести, страха и поклонов
Толпы, кишащей возле трона.

Когда я дерзко стал тираном
В тот роковой несчастный час,
Все мои страсти ураганом
Взлетели, отворив тотчас
Врата моих глубин – пусть так:
Но жил ещё во мне, отец
Тот чистый пламенный юнец
(С годами страсть сойдёт во мрак),
И знал ли кто, что сердце-сталь
Любило женскую печаль.

Возможно ль выразить словами
Любви порыв, полёт и пламя!
Лицо любимой описать
Трудней, чем море исчерпать;
Её черты, как сновиденья –
Колеблемые ветром тени:
Как фолианты древних мифов
Читаешь – лабиринты сна,
И видишь лишь иерогли;фы,
Что размывает лунным грифом
Фантазий-нонсенсов волна.

 Избранница любви достойна!
Той юной преданной любви,
Любви той чистой, беспокойной,
Что даже ангелы могли
Ей позавидовать глубо;ко;
Сердце возлюбленной моей –
Как светлый алый луч востока –
Свет его был мне всех милей:
Так почему ж я с ним расстался –
Во тьме другим очаровался?

В любви мы время проводили,
Гуляя средь лесных миров,
Щитом ей мои плечи были
От лютых ледяных ветров –
А когда солнце улыбалось,
То вся она преображалась,
Мне открывались Небеса –
Её счастливые глаза.

Любовь нас учит сердцу верить
И радость-свет его хранить,
И шалостями своей пэри
Хотел я, восхищаясь, жить,
И припадать к её груди,
Всю душу изливать слезами,
И слушать песни тишины,
Доверив страхи ей и сны.
Ответом на мои признанья
Был её взгляд всепониманья!

Но в духе, что любви достоин,
Вершилась страшная борьба,
Когда на горном пике воин
Горел амбицией царя.
Ты для меня была вселенной:
Всё, что на этой тверди бренной –
Земля, моря и облака,
С их радостью – с крупицей боли –
Как новой радости волна –
Есть идеал – лишь призрак сна,
И всё реальное – туманно
(Свет – иллюзорнее, чем тень!),
На сумеречных крыльях плавно
Бесследно исчезает день
В какой-то ауре незримой –
Лишь образ твой и – имя! – имя!
Различны и всегда едины.

Стремился к славе я, ты знал ли,
Отец, такую страсть? О нет:
Простой крестьянин покорял ли
Пол-ойкумены в тридцать лет,
Роптаний оставляя след?
Но тает призрак золотой
Химерой радужных мечтаний,
О прошлом мысли ни одной,
Лишь красотою очертаний
Возлюбленной своей пленён,
Пусть даже длился этот сон
Мгновенье – час – или полдня –
Он угнетал вдвойне меня.

Поднявшись с нею на вершину,
Что высилась среди долины
Вдали от гордых скал-хребтов,
Средь выжженных холмов пологих
И, окаймляющих отроги,
Горы сверкающих ручьёв,
Я начал разговор о власти,
Но скрытно – чтоб моим пристрастьем
Сочла она мои слова,
Но её светлые глаза
Мне беззаботно говорили:
Близки ей чувства мои были.
В её румянце видел я
Рубиновый трон королевы,
Желалось, чтобы кудри девы
Венчала царская заря.

А я венчался грёз короной,
Мечтал в величии своём,
Но все Фантазии о троне
Твоём пурпурно-золотом
Летели пеплом. Там где черни
Презренный властвует закон,
Там гордый лев закован в цепи –
Средь гор, пустынь свободен он,
Где мрачной дикости виденья
Воспламеняют вожделенья.

Теперь взгляни на Самарканд!
Он царствует над всей Землёю,
Над городами великан
Своей могучею рукою
Он держит крепко судьбы их,
Он славу их побед былых
Поверг и растоптал жестоко,
Теперь в величье одиноком
На мировой восходит трон
По спинам стран, как по ступеням –
На троне кто? Тимур – и он,
Сеющий в людях удивленье,
Империи ввергает в стон,
Преступник в нимбе-диадеме!

Любовь! Ты для людей надежда
На Небесах и на Земле,
Ты исцеляешь душу прежде,
Чем та среди пустынь в огне
Сгорит в сухих ветрах Сироко,
Дождя целительного локон
Твой прикасается к устам
И наполняет нас такими
Мелодиями неземными,
Что только грезятся богам
В красотах дикого рожденья –
Но нынче твой разрушен храм,
И звукам я твоим не внемлю –
Прощай! Я покорил всю Землю.

Когда Надежда как орёл
Взлетает, твердь скалы теряя,
То её крылья опадают –
Заката гаснет ореол –
И она взгляд свой опускает,
И слава солнца меркнет в ней –
Угрюмость сердца наступает
В душе, в былом рассвете дней;
И ненавистен ей туман,
И звуки тучи-тьмы (чьи духи
 единый образуют клан) –
Ей не избегнуть в сновиденьи
Ночного страшного виденья.

На небе белая луна,
Свет льющая великолепный –
Её улыбка холодна,
И луч в час мрачно-неприветный
(Словно дыханье прервалось),
Её луч, словно маска смерти,
Нам говорит, что унеслось
Далёко детство золотое –
Его уход тоскливей всех,
Чем жили – смоется волною
Неудержимости времён –
Расцвёл цветок – и вянет он.

До отчего добрался дома –
Моего дома больше нет,
Того, кто этот дом построил,
Давным-давно простыл уж след.
Замшелую открыл я дверь,
И хоть вошёл я очень тихо,
Раздался голос – словно зверь
С порога каменного прыгнул –
Голос о тех, кого я знал –
О, Ад, тебе бросаю вызов –
Я помню всё о чём мечтал.
Чем сердце более смиренней –
Тем в сердце горе откровенней.

Отец, я твёрдо верю – знаю –
Смерть, что является за мной
Из тех краёв, где лишь покой,
Дверь кованую открывая,
Где ложь – ничто и правды нет –
Она лишь в Вечности мелькает –
Готовит на пути людей –
Одна из Иблиса затей –
Ловушку. Как же объяснить,
Что я Любовью начал жить
Среди священных рощ отрадных,
Я бредил ей – она кумир,
Снежными крыльями прохлады
Благоухающих как мирр,
Обитель чья лучами света
Рассечена на сто Небес,
Никто не избежит рассвета
Её таинственных чудес –
В которых всё преображалось,
А честолюбие подкралось
Сокрыто среди пиршеств там,
Пока не осмелев, прильнул я
К Любви прекрасным волосам?


© Перевод Дмитрия Захарова 11.08.2020



Tamerlane

      Kind solace in a dying hour!
        Such, father, is not (now) my theme-
      I will not madly deem that power
          Of Earth may shrive me of the sin
          Unearthly pride hath revell'd in-
        I have no time to dote or dream:
      You call it hope- that fire of fire!
      It is but agony of desire:
      If I can hope- Oh God! I can-
        Its fount is holier- more divine-
      I would not call thee fool, old man,
        But such is not a gift of thine.

      Know thou the secret of a spirit
        Bow'd from its wild pride into shame.
      O yearning heart! I did inherit
        Thy withering portion with the fame,
      The searing glory which hath shone
      Amid the jewels of my throne,
      Halo of Hell! and with a pain
      Not Hell shall make me fear again-
      O craving heart, for the lost flowers
      And sunshine of my summer hours!
      The undying voice of that dead time,
      With its interminable chime,
      Rings, in the spirit of a spell,
      Upon thy emptiness- a knell.

      I have not always been as now:
      The fever'd diadem on my brow
        I claim'd and won usurpingly-
      Hath not the same fierce heirdom given
        Rome to the Caesar- this to me?
          The heritage of a kingly mind,
      And a proud spirit which hath striven
          Triumphantly with human kind.

      On mountain soil I first drew life:
        The mists of the Taglay have shed
        Nightly their dews upon my head,
      And, I believe, the winged strife
      And tumult of the headlong air
      Have nestled in my very hair.

      So late from Heaven- that dew- it fell
        (Mid dreams of an unholy night)
      Upon me with the touch of Hell,
        While the red flashing of the light
      From clouds that hung, like banners, o'er,
        Appeared to my half-closing eye
        The pageantry of monarchy,
      And the deep trumpet-thunder's roar
        Came hurriedly upon me, telling
          Of human battle, where my voice,
      My own voice, silly child!- was swelling
          (O! how my spirit would rejoice,
      And leap within me at the cry)
      The battle-cry of Victory!

      The rain came down upon my head
        Unshelter'd- and the heavy wind
        Rendered me mad and deaf and blind.
      It was but man, I thought, who shed
        Laurels upon me: and the rush-
      The torrent of the chilly air
        Gurgled within my ear the crush
      Of empires- with the captive's prayer-
      The hum of suitors- and the tone
      Of flattery 'round a sovereign's throne.

      My passions, from that hapless hour,
        Usurp'd a tyranny which men
      Have deem'd, since I have reach'd to power,
          My innate nature- be it so:
        But father, there liv'd one who, then,
      Then- in my boyhood- when their fire
          Burn'd with a still intenser glow,
      (For passion must, with youth, expire)
        E'en then who knew this iron heart
        In woman's weakness had a part.

      I have no words- alas!- to tell
      The loveliness of loving well!
      Nor would I now attempt to trace
      The more than beauty of a face
      Whose lineaments, upon my mind,
      Are- shadows on th' unstable wind:
      Thus I remember having dwelt
        Some page of early lore upon,
      With loitering eye, till I have felt
      The letters- with their meaning- melt
        To fantasies- with none.

      O, she was worthy of all love!
        Love- as in infancy was mine-
      'Twas such as angel minds above
        Might envy; her young heart the shrine
      On which my every hope and thought
        Were incense- then a goodly gift,
          For they were childish and upright-
      Pure- as her young example taught:
        Why did I leave it, and, adrift,
          Trust to the fire within, for light?

      We grew in age- and love- together,
        Roaming the forest, and the wild;
      My breast her shield in wintry weather-
        And when the friendly sunshine smil'd,
      And she would mark the opening skies,
      I saw no Heaven- but in her eyes.

      Young Love's first lesson is- the heart:
        For 'mid that sunshine, and those smiles,
      When, from our little cares apart,
        And laughing at her girlish wiles,
      I'd throw me on her throbbing breast,
        And pour my spirit out in tears-
      There was no need to speak the rest-
        No need to quiet any fears
      Of her- who ask'd no reason why,
      But turn'd on me her quiet eye!

      Yet more than worthy of the love
      My spirit struggled with, and strove,
      When, on the mountain peak, alone,
      Ambition lent it a new tone-
      I had no being- but in thee:
        The world, and all it did contain
      In the earth- the air- the sea-
        Its joy- its little lot of pain
      That was new pleasure- the ideal,
        Dim vanities of dreams by night-

      And dimmer nothings which were real-
        (Shadows- and a more shadowy light!)
      Parted upon their misty wings,
        And, so, confusedly, became
        Thine image, and- a name- a name!
      Two separate- yet most intimate things.

      I was ambitious- have you known
        The passion, father? You have not:
      A cottager, I mark'd a throne
      Of half the world as all my own,
        And murmur'd at such lowly lot-
      But, just like any other dream,
        Upon the vapour of the dew
      My own had past, did not the beam
        Of beauty which did while it thro'
      The minute- the hour- the day- oppress
      My mind with double loveliness.

      We walk'd together on the crown
      Of a high mountain which look'd down
      Afar from its proud natural towers
        Of rock and forest, on the hills-
      The dwindled hills! begirt with bowers,
        And shouting with a thousand rills.

      I spoke to her of power and pride,
        But mystically- in such guise
      That she might deem it nought beside
        The moment's converse; in her eyes
      I read, perhaps too carelessly-
        A mingled feeling with my own-
      The flush on her bright cheek, to me
        Seem'd to become a queenly throne
      Too well that I should let it be
        Light in the wilderness alone.

      I wrapp'd myself in grandeur then,
        And donn'd a visionary crown-
          Yet it was not that Fantasy
          Had thrown her mantle over me-
      But that, among the rabble- men,
        Lion ambition is chained down-
      And crouches to a keeper's hand-
      Not so in deserts where the grand-
      The wild- the terrible conspire
      With their own breath to fan his fire.

      Look 'round thee now on Samarcand!
        Is not she queen of Earth? her pride
      Above all cities? in her hand
        Their destinies? in all beside
      Of glory which the world hath known
      Stands she not nobly and alone?
      Falling- her veriest stepping-stone
      Shall form the pedestal of a throne-
      And who her sovereign? Timour- he
        Whom the astonished people saw
      Striding o'er empires haughtily
        A diadem'd outlaw!

      O, human love! thou spirit given
      On Earth, of all we hope in Heaven!
      Which fall'st into the soul like rain
      Upon the Siroc-wither'd plain,
      And, failing in thy power to bless,
      But leav'st the heart a wilderness!
      Idea! which bindest life around
      With music of so strange a sound,
      And beauty of so wild a birth-
      Farewell! for I have won the Earth.

      When Hope, the eagle that tower'd, could see
        No cliff beyond him in the sky,
      His pinions were bent droopingly-
        And homeward turn'd his soften'd eye.
      'Twas sunset: when the sun will part
      There comes a sullenness of heart
      To him who still would look upon
      The glory of the summer sun.
      That soul will hate the ev'ning mist,
      So often lovely, and will list
      To the sound of the coming darkness (known
      To those whose spirits hearken) as one
      Who, in a dream of night, would fly
      But cannot from a danger nigh.

      What tho' the moon- the white moon
      Shed all the splendour of her noon,
      Her smile is chilly, and her beam,
      In that time of dreariness, will seem
      (So like you gather in your breath)
      A portrait taken after death.
      And boyhood is a summer sun
      Whose waning is the dreariest one-
      For all we live to know is known,
      And all we seek to keep hath flown-
      Let life, then, as the day-flower, fall
      With the noon-day beauty- which is all.

      I reach'd my home- my home no more
        For all had flown who made it so.
      I pass'd from out its mossy door,
        And, tho' my tread was soft and low,
      A voice came from the threshold stone
      Of one whom I had earlier known-
        O, I defy thee, Hell, to show
        On beds of fire that burn below,
        A humbler heart- a deeper woe.

      Father, I firmly do believe-
        I know- for Death, who comes for me
          From regions of the blest afar,
      Where there is nothing to deceive,
          Hath left his iron gate ajar,
        And rays of truth you cannot see
        Are flashing thro' Eternity-
      I do believe that Eblis hath
      A snare in every human path-
      Else how, when in the holy grove
      I wandered of the idol, Love,
      Who daily scents his snowy wings
      With incense of burnt offerings
      From the most unpolluted things,
      Whose pleasant bowers are yet so riven
      Above with trellis'd rays from Heaven,
      No mote may shun- no tiniest fly-
      The lightning of his eagle eye-
      How was it that Ambition crept,
        Unseen, amid the revels there,
      Till growing bold, he laughed and leapt
        In the tangles of Love's very hair?