Кармен, монамур. Драма

«Сколько бы цветов государства не приносили к ногам своего народа, между ними никогда не возникнет романтических взаимоотношений. Это прерогатива Родины и Народа."
Н. Самородина.
   

                Новосибирск, 2024. 
               
 

         
Действующие лица:
Иванов Яков Карминович, 32 года. Портной, частник, шьет «на дому».
Агриппина Ивановна Иванова, Грунечка, 19 лет и 70+ лет. Супруга Якова Карминовича.
Бог;лин Сергей Александрович, 36 лет. Инженер, начальник строительства театра, «Оперы и Балета», в Новосибирске. Создатель технологии, и возведения огромного, первого в мире по величине и грандиозности, купола театра.
Вилена Александровна, 18 лет и 70+ лет, секретарша в крайкоме.
Р;йхе  Роберт Индр;кович, 47 лет, секретарь Западно-Сибирского крайкома. Один из тройки УНКВД по Западно-Сибирскому краю.
Рдеев Борис Александрович, 34 года, архитектор, один из создателей проекта театра оперы и балета в Новосибирске. 
Горб;нь Федор Матвеевич, 39 лет, Начальник УНКВД по Западно-Сибирскому краю.
Кольцов Дмитрий, 33 года. Из династии военных, офицер, гвардии подполковник, командир разведгруппы, принимал участие в войне с Афганистаном, в миротворческих миссиях в Абхазии и Боснии, участник второй Чеченской войны.
Кольцова Бэйла, 16-17 лет, 33 года. Внучка Агриппины Ивановны. Соседка и жена Петра Кольцова. Оперная певица, мецо сопрано.
Сережа. Мальчик 7 лет. Сын Груни.
Аркадий Семенович. Искусствовед, эвакуированный вместе с Третьяковской картинной галереей из Москвы.
Гази. Старейшина в чеченской деревне.
Дауд. Сын Гази.
Михаил. Военнопленный.
Председатель райкома ВЛКСМ.
Председательствующие.
Массовка.


Апрель, 1937 год.
На сцене возведена трибуна. Трибуна является и потолком жилища семьи Ивановых, Грунечки и ее мужа Якова Карминовича. 
Слышна речь Сталина. Отрывок из его доклада «О Конституции» на 8 съезде депутатов, 25 ноября 1936 года. Одновременно с началом речи поднимается, и движется к трибуне столб с четырьмя громкоговорителями. Речь становится все громче и громче. На трибуну выходят Ройхе и Горбань. Перед трибуной собирается народ, все персонажи пьесы. Все, замерев и затаив дыхание, с восторгом слушают речь Сталина! Через мгновение, после окончания речи, вместе с криками и аплодисментами из репродуктора, народ на сцене тоже аплодирует с криками: - Да здравствует, товарищ Сталин, ура!
Да здравствует дело Ленина и путь к коммунизму, ура! ...
Музыка из балета «Кармен- Сюита» Бизе-Щедрин, «Тореадор».
Горбань на трибуне поднимает руку, народ успокаивается. 
Горбань. – Товарищи! Слово имеет секретарь крайкома ВКПб по Западно-Сибирскому округу, Р;йхе Роберт Индрикович. Поприветствуем!
Ройхе опирается о перила трибуны. 
Ройхе. – Товарищи, коммунисты и большевики, рабочие и крестьяне! Мы живем во времена великих событий! И, главное событие, это единогласное решения ЦэКа партии о принятии новой конституции.
  В своей речи, товарищ, Сталин, сказал: "Буржуазные конституции трубят о равенстве своих граждан, но при этом забывают, что не может быть действительного равенства между хозяином и рабочим, между помещиком и крестьянином, если у первых имеется богатство и политический вес в обществе, а вторые лишены, и того, и другого и, если первые являются эксплуататорами, а вторые – эксплуатируемыми, то это уже конституция не для народа, а для самой буржуазии... Они там говорят о демократии?! Но, что такое демократия у них? Демократия в капиталистических странах, это демократия для сильных, демократия для имущего меньшинства..." А у нас зарождается настоящая, честная демократия, она для всего народа, каковой она и должна быть. Это будет наша, социалистическая, политическая и демократическая система, в основе которой лежит метод коллективного принятия решений. И только равноправное участие всего народа будет влиять на окончательные решения ЦК Партии. То есть, и на выборы депутатов в Верховный совет, и на выборы секретаря ЦК КПСС. Ведь они целиком и полностью должны будут служить нашему народу, и нашему государству, ради процветания, и доброй, счастливой жизни всего советского народа. Это и есть равноправие и равенство между людьми.
 Аплодисменты. Крики - Ура!!!!
 В декабре этого года, мы, каждый из вас, должны сделать наш правильный выбор и поддержать кандидатуру товарища Сталина!
 Ура! А все, кто не поддержит нашу партию, нашу святую веру в дело Ленина, кто решит саботировать дела и строительство коммунизма, мы всех будем считать предателями и не пощадим живота своего в борьбе с ними.  Да здравствует наша Советская республика! Товарищу Сталину, Ура!
Все с криками «Ура!» Расходятся. Музыка, «Тореадор».
Горбань. – Хорошо говорили, Роберт Индрикович.
Ройхе. – Тебе бы тоже не мешало пучиться с народом говорить. Времена могут наступить смутные. Кулачье и недобитки зашевелились. Троцкисты, сволочи... Конституция теперь такова, что, …да любой может пойти в депутаты, а там и в руководство партии. И вот тогда… Они тогда все тебе припомнят. Скольких ты, как начальник НКВД к стенке поставил?
Горбань. – Так за дело же.
Ройхе. – Вот, то-то и оно. Мы за дело коммунистической партии, за диктатуру пролетариата, а враги засевшие, будут за свое, чтобы вместо нас прийти и под себя все подмять. Дело наше на корню уничтожить. Оно им зачем, когда власть в руках? Царя нет, так он им и не нужен, они сами к власти рвутся. Уж они смогут народ подговорить, чтобы их выбрали в депутаты. Не подговорят, так купят. За полушку купят. А кто им власть отдаст? Ты? Я? Да я кровью свое место в партии заработал. И, другие тоже. Биться будем, не пустим. Понял? (Тихо.) А это снова гражданская война. Нельзя этого допустить. Смекаешь?
Горбань. – Да понял я.
Ройхе. – Народ у нас еще темный, политически безграмотный. То, что идет индустриализация им не «вдомек». Заводы надо строить, военные. Понимаешь? Немцы зашевелились, а они могут на нас опять пойти. Война, а мы не готовы. Сталин торопит с заводами, а на местах «нихрена» не делают. Успокоились, жиром обрастают, бабами да барахлом. Я про партийцев. Про руководство. Я тут по области проехал, так вот, в некоторых местах собрания партийных активов уже год не собирали. А с народом надо работать, просвещать, разъяснять, как они должны жить, для чего. Рабочих рук у нас не хватает. Люди заводы строят, в землянках живут. Болезни, вши, крысы бегают. Ну и холод. Сибирь, однако. Рабочие разбегаются. Сейчас весна, им сеять надо. Нет, надо срочно проблему с жильем решать. Будет жилье, глядишь, не побегут. Семьи привезут. В городе все же полегче жить. Я-то знаю, сам из деревни… Строить, строить дома надо… А, как? Где нам рабочих брать? Замкнутый круг.
Горбань. – Я так смекаю, надо аресты провести. Всех смутьянов, всех, кто не хочет работать на благо партии, кулаков, троцкистов, всех под арест и на трудопоселение. Пусть поработают, чай не сломаются.
Ройхе. – Ты, вот что, ты городских пока сильно не трогай, а вот по краю прокатись-ка с ребятами, подчисть там кулаков, ну и частников, индивидуальщиков. Особенное внимание на немцев, поляков, литовцев, чехов. Их тут после войны много осело. А ведь они воевали против нас, или забыл? Тысячами отстреливали. Просто русских, даже не политических. Вот, почему они домой не уехали? Живут здесь, богатеют, в колхозы не торопятся, народ простой «с панталыка» сбивают. Ничего-ничего, мы их быстро на место поставим. Не захотят – к стенке. Или на стройку. Нам к концу года три крупных объекта сдать надо. Завод, дом жилой, ну и театр. На театр, этот, теперь весь мир смотрит, построим или не построим? Шутка ли, проект во Франции первое место завоевал. Дело это наипервейшей, государственной важности. Пятый год строим, а конца и края нет. Но, главное для нас, это заводы. Военные заводы. Так в Москве сказали. Понял? Да, что ты понял?
Горбань. – Понял-понял, товарищ Ройхе. А за что мне их под арест-то? Ну, к примеру, живет он спокойно, никого не трогает, работает, землю пашет.
Ройхе. – Но, ведь не в колхозе?! Партия же не запрещает на себя работать. Только ты вначале на страну поработай, а после уж на себя.
Горбань. – Так они ж часть своего, наработанного, сдают. Как налог.
Ройхе. – Значит мало сдают, или утаивают. Короче, сам, на местах разберешься. Мне, что? Учить тебя? А списки всех неблагонадежных партийцев я тебе сам дам.
Горбань. – А городских, когда? 
Ройхе. – Да, погоди ты, надо разрешение особое получить. Как придет разрешение из Москвы, тогда и до городских доберемся. Я списки отправил. Тут не все так просто, квоту надо получить. А пока по краю, по окраинам, тут квота не нужна, у меня полномочия.
Горбань. – Разрешите приступить?
Ройхе. – Приступай. И, чтобы через месяц ко мне ни одной жалобы, что рабочих не хватает. Я на завод. Стой. Ты, вот что, ты конюшни, конюхов не трогай, пастухов, и всех, кто в животноводстве работает, и в эМТСы ни ногой, понял. Это стратегический ресурс страны. Они не только тебя, они армию нашу кормят. Смекаешь? Ладно… Посевная скоро, трактористы там нужны, как хлеб на столе. Сеять, убирать ты что ли будешь? А с нас спросят… Понял?! Все, теперь иди.
Расходятся.   
 В комнату входит беременная Груня. В руках утюг на углях. Она ставит утюг на подставку, спешно уходит.
Груня. (На ходу). – Яша, я утюг растопила. Скоро Вилена Александровна придут.
Яков. – Иду милая, иду-иду… (Выносит и бережно ставит пластинку в патефон. Заводит.) Теперь только заведу и, готово… 
Звучит старинная запись оперы «Кармен», на французском языке. «Хабанера», с эффектом воспроизведения на патефоне. 
Яков. - Как поет, как поет! Красавица, наверное. (Подходит к столу, берет утюг, щепотью проверяет, «на горячо». Гладит платье для клиентки.) Вот, это уже хорошо, уже не холодный, и не сожжет… Как же, такой шелк, разве можно? Сейчас мы тебя разгладим, вот, по шовтчикам, по вытачкам… Да-а… (Прислушался к пению.)  Уродливая личность вряд ли так сможет петь? Хотя, в жизни всякое бывало, но нет, только не с женшчинами… Женшчина, это особый продукт бога, так говорил мой папа… (Ставит утюг. Поднимает платье, встряхивает, вешает на плечики, любуется.) Вешчь! Грунечка, поди сюда, посмотри на вешчь!
Входит Груня, вытирает руки о передник. Любуется на платье.
Груня. – Красиво, очень красиво. И сколько ж стоит такое?
Яков. – К Рождеству я тебе, хочешь, такое же пошью?
Груня. – Да куда мне такое? На рынок ходить? Да и в каком месте такой шелк продают? В сказке только что.
Яков. – Есть места такие, есть. А куда ходить? А найдем, куда. Вот театр оперы построят, в оперу и пойдем.
Груня. – Нет уж, давай вначале родим, а после уж сошьешь. Не та фигура у меня теперь, чтобы шелком обтягивать… (Любуется платьем.) Да и народ не поймет…
Яков. (Идет к шкафу, достает отрез креп-жоржета.) – Поди ка, глянь сюда. (Набрасывает на плечи, на грудь Груни.) Ай, красавица моя. Да ты же родилась для такого шелка.
Груня. (Боится даже прикоснуться к шелку). – Где ж ты, откуда взял то? Красота какая.
Яков. – Да ты потрогай, потрогай, слышишь, как он шуршит… (На ухо Груне) Он шепчет, надень меня, красавица, надень... Веселый то какой. Такой делать одна радость, а для тебя, так двойная. Ай, какой, он же живой, он дышит, он, как перед взлетом. Смотри, (Раскрывает отрез, подбрасывает, оборачивает Груню.) летит, летит ведь. И цвет твой. Вишчневый, ай какая вишня в нем, талантливый шелк, редкой красоты. Как и ты, Грунечка, как и ты… (Обнимает жену.) Кармен, ты, как Кармен, мон амур. 
Груня. – Это, которая с пластинки поет?
Яков. – Она, она…
Груня. – А ты что, видел ее?
Яков. – Я так представляю, …мне кажется, она должна на тебя быть похожа.
Груня. – И ты знаешь, про что она поет?
Яков. – Про любовь, о чем ешчо можно петь так красиво? Только о любви и можно. Лямур, амур, любовь по-французски. Ты, мон амур, Агриппина Ивановна.
Груня. – Поет красиво, жаль не по-нашему.
Яков. – Вот выучишься французскому, и все поймешь. И мне расскажешь?
Груня. – Я? Французскому?!
Яков. – А почему нет?
Груня. - Да ну тебя…  (Яков подходит к Груне, обнимает, хочет поцеловать, она вырывается.) Яков Карминович, вы что? День же. Сейчас Вилена Александровна придут.
Яков. – И, что?
Груня. – А вот придут и, что увидят тут?
Яков. – И, что? Мы муж и жена. Мы с тобой, одна сатана, или как? Мон амур?
Груня. – Яша, ты, что такое говоришь, как можно, какая еще сатана?
Яков. (Смеется). – Так ведь грешим по ночам. Груня, господи, как люблю то тебя, за что ж мне дар такой? Если я и умру когда-нибудь, то только от любви к тебе, сердце ты мое… (Стук в дверь. Яков с досадой.) Ну зачем, за что? Пришли, все разрушили, что за радость им? Поди, родная, открой ей.
Груня. – Яша, я так боюсь, так боюсь…
Яков. – Чего? Родить?
Груня. – Нет. Так, что-то не спокойно, тревожно… (Прижимается к мужу.)
Яков. – Ну-ну, чего ты? Нельзя тебе.
Груня. -  Ладно, потом… Сны не хорошие.
Груня уходит. Встречает, как гостью, клиентку. 
Груня. – Ой, Виленочка Александровна, здравствуйте, вы вот здесь вот раздевайтесь. Давайте горжетку вашу, я ее вот здесь положу. Вы так налегке?
Вилена. – Я же на авто. Мне папа позволяет на его персональной, я сама за рулем, представляете? Вот пакеты примите. (Груня берет пакеты в обе руки.) Это вам. Шляпку тут же вот, оставлю.
Груня. – Ой, не разувайтесь, будьте добры. Яков Карминович ждут вас, у него все готово. Такое красивое, такое красивое, они еще никому такое не шили!
Вилена. – Спасибо, Грунечка. Как вы сами? Скоро?
Груня. – Да нет еще, месяца через два.
Вилена. – Вы, если что, вы не стесняйтесь. Я помогу вам, папу попрошу, он поможет в нашу райкомовскую больницу устроить. Там и родильное отделение чистое, и доктор, мой папа, он очень хороший. (Показывает на пакеты.) А это вам к празднику… Тут есть, и вино, и, даже вот, яблочки, сыр, ну, и еще по мелочи.
Яков. – Виленочка, здравствуйте. Вы, как солнышко в наш дом… Груня, положи пакеты.   
Груня. (Стоит с пакетами, растерялась.) – Зачем же много так? Как же благодарить, чем?
Вилена. – Не надо ничем, вот нисколько вы не будете должны. Подарок вам. Грунечка то, наверное, яблочков то еще и не пробовала.
Яков. – Да откуда ж в Сибири? Мы по-простому. Картошечка, яйца, куры нынче, как сдурели, знают, что Груне кушать надо правильно.
Груня. – Какая же вы добрая… Только не ловко как-то…
Яков. – Вилена, сколько я вам должен?
Вилена. – Не надо настаивать… Груне витамины теперь очень нужны.
Яков. – Спасибо, Вилена Александровна, большое спасибо.
Вилена. (Отмахивается.)  – Ай, мне это ничего не стоило. Это все папа, это он вам за костюм, знаете, как благодарен. А мне наряды?! Так, где же? (Видит платье.) Это, вот это! …Яков Карминович, вы превзошли себя. Красота то какая, даже страшно. У меня такого никогда не было… Все-таки, вы в нашем городе единственный, кто так чувствует женщину. Это папа так говорит. Вы позволите? Ай, даже в руки брать боязно…
Яков. – Конечно, конечно. Не надо бояться, это же будет ваше родное платье, оно вас обнимет, как лучшая подруга… Пройдите, вам туда, там и одеваетесь. Если что, Груня вам поможет.
Вилена. (Вилена с платьем убегает в другую комнату. Кричит.) - А я ведь говорила про вас с нашим секретарем крайкома, товарищем, Робертом Индриковичем.
Яков. – Да, что вы? С самим товаришчем Ройхе?! Груня, ты слышала, сам товаришч, Ройхе, теперь про нас знает.
Вилена. – Ну, да. Он мне пообещал. Вернее, не мне, папе. Ну, для вашей семьи квартиру. Ну, вы же понимаете, к вам обшиваться приходят такие персоны! А вы здесь, на окраине, в этой развалюхе? Мой папа говорит, что нельзя жить талантливому человеку в таких условиях. Простите.
Груня. – Это вы нас простите.
Яков. – Ничего, ничего, это же правда же…
Вилена. - Так вот, и жена товарища, Ройхе, решили к вам прийти, что-то пошить, во как. Нам к майским в «спецзаказы» ткани привезли, а там, и шелк, и шебиот, ой, кажется неправильно выразилась, ну, вы поняли, и твид английский, и бархаты, ой, много всякого, вам и не перешить столько-то. Только, чур, я первая… (Выходит.) Ну, как?! А? Каково! А!?
Яков. – Ц-ц, ай-ай! Вы украсили его, Вилена Александровна. Вне вас оно выглядело бездушной вешчью, висячей на вешалке.
Вилена. – Я в этом платье такая красивая, такая… спасибо вам, Яков Карминович. Думаю, все будут потрясены вашей работой. (Лукаво.) Ждите новых клиентов. Так скоро и свой модный дом откроете. Станете большим человеком. 
Яков. – Вы так полагаете? Груня, ты слышала!? Вилена, вы добрая фея, я буду благодарить саму жизнь, что она послала вас к нам.
Вилена. - У нас на майские, после отчетного партийного собрания, намечается большой праздник! (Шёпотом.) С застольем. Говорят, сам Щусев с кем-то из политбюро приедет. Товарищ Ройхе очень старается. (Громко.) …Вы не представляете, сколько у него работы! Там и строительство, вся индустриализация, а ведь это самое главное сегодня. Да, и ведь теперь же перестраивают Дом науки и культуры в театр Оперы и Балета. Представляете!? Здесь, в Сибири, будет театр, «Оперы и Балета»! Мой папа так счастлив. Он очень оперу любит.
Яков. – Да-да, мы читаем в газетах. И про театр, и про товаришчей архитекторов, и про инженеров… Супруга товаришча, Богалина, с дочками приходила. Желают платья заказать, и пальто для старшей девочки.
Вилена. – Да что вы! Ну, вы же видели купол у театра? А знаете, кто на самом деле там все придумал?
Яков. – Это очень интересно!
Вилена. – Это, вот он и есть, муж вашей заказчицы, это Богалин Сергей Александрович. Архитекторы, что? Они нарисовали, а как все это воплотить? Он же огромный! Правильно. Они и не знали. А Богалин придумал и, вот, на тебе! Купол! Весь мир в восхищении! Он гений инженерной мысли! Так говорят. Даже товарищ, Сталин, хвалил его. И товарищ, Калинин. За границей писали. Поэтому, будет огромный праздник, огромный, преогромный. Так мой папа говорит.
Яков. – Ваш папа, мудрый человек. И большой человек. Сибирь бы вымерла от тифа и чумы, если бы не ваш папа, товарищ Гумилевский. 
Вилена. – Мой папа, прежде всего, коммунист. А, я – комсомолка. Груня! Груня, ты комсомолка?
Груня. – Нет. А что? Надо?
Вилена. – Конечно надо.
Яков. – Да куда ей?  Она ж, сами видите.
Вилена. – Тогда после родов. В общем, это надо. А то, как вам квартиру давать? Надо, чтобы кто-то в семье был близок партии, и верен заветам Ленина, и товарища, Сталина.
Груня. – (Яков: - Она верна.) Я верна. …Я же школу рабочей молодежи закончила. Хотела на учительницу учиться, да вот, Якова Карминовича встретила. А так, я верна, и заветам Ленина, и Сталина, и всему, всему, что они завещают нам и говорят.
Яков. – Она очень, очень верна.
Вилена. – Я даже не сомневаюсь, а вот мои товарищи? Груня, вы такая славная. Вам надо обязательно учиться, хотя бы курсы секретарей, как я вот. Хотя, я собираюсь в этом году все-таки в медицинский, папа настаивает. (Смотрится в зеркало.) А вы, Груня, кем хотите стать?
Груня. – Я хочу на учительницу. Мне истории всякие нравятся, про страны, про людей…
Вилена. – Так это вам на исторический. Или литературный… Ну все, я, пожалуй, снимать его не стану, помну. Дома сниму. А вы там все мое соберите, заверните, я после заеду. Заодно и поболтаем, да ведь, Груня? Так и подружимся. А горжетку я накину, холодно еще, Грунечка, поможете мне. (Уходит, Груня за ней.)
Яков уходит в комнату, выходит с костюмом Вилены, Груня тоже возвращается.
Яков. – Какая славная девушка, эта Вилена. Вот бы подруга тебе? (Аккуратно складывает костюм.)
Груня. – Мне и с тобой хорошо.
Яков. – Подруга хорошая всегда нужна. Ты, если что, дружи с ней, добрая девушка.
Груня. – Это да, слушай, а почему она все, папа-папа, папа сказал, папа подумал, а про маму ни слова? Ни разу?
Яков. – Ее мама погибла, когда ей всего годик был. Случайно под пули бело-чехов попала. Они тогда власть в Новониколаевске захватили, она с дежурства возвращалась, а те со страху палили во все, что двигалось… Зима, утром темно, в общем, погибла женшчина ни за что, ни про что… Страшные были времена. Мне ее отец сам рассказал. Вот, поэтому и папа-папа… (Груня охает, держится за живот.) Что, что с тобой?
Груня. – Толкается. Ох… Вот озорник.
Яков. – Пойдем, пойдем в комнату, приляжешь. Набегалась сегодня, вот он и возмущается…
Груня. – Ничего, сейчас успокоится.
Яков уводит Груню в соседнюю комнату.
Звучит «Адажио» из Кармен-сюиты, Бизе-Щедрина.
Входят люди НКВД, к ним выходит Груня с узелком. Горбань глядит на Груню не отрываясь. Он поражен ее красотой. Следом из комнаты выходит, одетый в телогрейку, Яков. Груня обнимает мужа, плачет, сползает к его ногам. Люди НКВД берут Якова под руки, уводят переступив через лежащую, без сознания, Груню. Горбань возвращается, поднимает Груню, усаживает бережно на стул.
Горбань. – Вы бы на полу не лежали. Холодный он у вас.
Груня. – Яшу? Куда вы его? А? Яшу, его куда?
Горбань. – Вы, как? Может, водички?
Груня. – Нет. …А вы его куда?
Горбань. – Муж ваш, он из интеллигенции? 
Груня. – Да, что вы? Он мастеровой, портной он. И отец его портным был, от тифа помер. А брат его в Красной армии, у Будённого воевал. Погиб геройски. Скажите, куда его, Яшу моего? 
Горбань. – Понятно. Еще разобраться надо, какой он портной?
Груня. – Так он вернется?
Горбань. – Не знаю. Людей, рабочих не хватает, а он тут наряды шьет… И, непонятно еще кому? А надо строить. Это государственное дело, сам товарищ, Сталин, контролирует.
Груня. – Так это не арест?
Горбань. – Пока, нет, а дальше, как работать будет. О, у вас еще и патефон с пластинками? Иностранными?!
Груня. – Он старательный, он хорошо будет работать. Он, знаете, какой хороший, а добрый какой, мухи не обидел…
Горбань. – Хватит! Разговор кончен. И, чтобы я больше не слышал про вашего польско-еврейского мужа. А, может он и не портной вовсе, а? Кто он? А ну отвечай, шпионка польская!
Груня. – Иванов он, и отец его был, Иванов, из Гомельской губернии они, а в Сибирь еще при царе приехали.
Горбань. – Ты дура баба. Его фамилия на морде написана. Знаем мы этих, Ивановых… (Смотрит на патефон.)
Груня. – Если хотите, забирайте, он нам совсем не нужен уже. Наслушались. Или, что? Не хотите? Так берите, что понравилось.
Горбань. (Смотрит в упор на Груню, Груня вся съежилась под его взглядом.)  – Что понравилось, говоришь? Что понравилось? (Подходит к Груне, смотрит на живот. Ткнул пальцем.) А тебя, как звать то?
Груня. – Агриппина… Ивановна.
Горбань. – Ты работаешь?
Груня. – Нет, Яша хорошо зарабатывает, да и беременная я.
Горбань. – Не слепой. Когда?
Груня. – Пару месяцев еще ходить.
Горбань. – Ну, ходи-ходи, пока, Агриппина Ивановна, еще свидимся. 
Груня. (Провожает. Вслед). -  Я выброшу ее, честное слово, выброшу, пластинку эту… (Возвращается. Становится на колени.) Свидимся? Да не приведи бог. (Истово читает молитву, кланяется, плачет, крестится.)
Звучит  «Dance» из Кармен-Сюиты.
  По верхней части, проходит демонстрация рабочей молодежи. В руках у них флаги и портреты вождей революции. Они выкрикивают лозунги.               
- Театр, это могучее орудие приобщения масс к строительству социализма! Ура!
Все: - Ура!
-Культуру и искусство народу! Все это нам дает коммунистическая партия большевиков и, товарищ Сталин! Ура, товарищи!
Все: - Ура! Да здравствует, товарищ, Сталин!!!
На трибуну выходит Богалин. К нему присоединяется Рдеев.
Богалин. -  Товарищи! Мы строим театр, это здание мирового масштаба! Это будет, не просто театр оперы и балета, а прекрасный дворец, гордость города, Новосибирска, на многие века. Это будет не просто театр — это фабрика по переработке человеческого сырья в эмоциональной области. Он должен и будет служить нашей истории революционного движения, как в Сибири, так и во всей Советской республике! Так возьмемся все вместе, соберем все наши силы и стремления в единый кулак, и построим наш театр, назло всем империалистам и кровопийцам с запада. А они, только и ждут, чтобы все наши проекты, которым мы отдаем себя полностью, провалились! Так не допустим этого! Поддержим идеи товарища, Сталина, и всего Центрального комитета большевиков. Строительству не хватает рабочих рук, ваших рук, товарищи. Мы, уже сегодня всех вас ждем на строительстве театра, где вы и докажете свою верность коммунистической партии, Ленину, и товарищу, Сталину. Да здравствует, Советская Социалистическая Республика и товарищ, Сталин!!! Ура, товарищи!

Все с криками, ура!, уходят. Остается Богалин и Рдеев.

Рдеев. – Хорошо говорили товарищ, Богалин, правильно.
Богалин. – Тут и не захочешь, научишься. Мог бы и ты, товарищ Рдеев, пару слов, это же твой проект. (Смеются.)
Рдеев. – Я, архитектор, человек тихий. Да и не смог бы, дыхалки не хватит.
Богалин. – А чего вышел тогда? Стоял бы там, с народом. Ладно, не обижайся, архитектор. (Вынимает папиросу из портсигара.) Ох! Не сдадим мы театр в сроки, нет, не сдадим. А крайком?! Представь, они там уже доложили, что чуть ли не к Новому году уже на сцене оперу петь будут. Какую, «нахрен», оперу!? Там еще строить и строить… А как сдавать, если рабочих не хватает, лес не везут, цемент, который привозят, дерьмо? А? Пустая трата денег. Народных денег, между прочим. Страшно мне, Боря. Все же на меня повесят. Да делать то что?
Рдеев. – А ты товарищу, Ройхе, докладывал?
Богалин. – На каждом собрании сердце оставляю. Нет, он помог правда. Но, как?! Под страхом смерти согнал со всех областей народ, крестьян, торгашей, мастеровых, а они в строительстве не бум-бум. А мне специалисты нужны. Мне, как с этим контингентом строить? Обучать? Крестьяне плачут, весна, им сеять надо, огороды сажать, потом сено заготавливать, иначе с голоду помрут, и они, и семьи их, и скот. И, они правы ведь. А, остальные? (Махнул рукой.) Портного прислали. Говорят, талантливый портной. Вот, зачем он мне на стройке? Занавес шить?! Так до занавеса еще, как до луны. А у него глазомер, до миллиметра, представляешь? Отправил его чешуйки для купола проверять и укладчиками командовать. Там работа, как раз для человека с таким глазомером. Конечно, уникальная личность, но мне строители нужны, специалисты, инженеры, механики...   
Рдеев. – Да, если бы только театр строили, а то вон сколько строек, и дом «стоквартирник» для работников крайкома, и ТЭЦ надо усиливать, а заводы? Мы в бюро ночи не спим с проектами.
Богалин. – Кстати, про ТЭЦ. Ладно, вначале в проекте упустили обогрев здания. Смета не предусмотрела отопление театра в зимний период. Московские проектировщики не учли, между прочим, не наши. Им там почем знать, что у нас морозы под сорок? Хорошо, вы увидели вовремя, ладно, переделали. А сколько денег на ветер? А теперь, как подключиться до основной ветки? Трубы надо тянуть, почти километр. А канализационные? Труб нет, специалистов нет, средства потрачены неизвестно, куда? Что делать, Борис Александрович, что делать? И поверь, мы будем виноваты, и в растрате средств, которых не видели, и в некачественном цементе, и в затягивании сроков, и, то, что рабочие разбегаются, потому что нечем платить, короче, во всем. А с московских, как с гуся вода. Они там придумывают, передумывают, пере-передумывают, а мы здесь разгребаем. И, поверь, нас первыми «к стенке» за срыв сроков большого праздника «для главного».
Рдеев. – Ты в курсе, там, в центре аресты уже пошли. (Трогает Богалина за плечо.) Сережа? Товарищ, Богалин? Ты слышишь?
Богалин. -  Да я готов уже. Мой чемоданчик у порога стоит. Жену, дочек жалко. Как они без меня?
Рдеев. – А я и недели там не продержусь. Туберкулез у меня.
Богалин. – Лечиться тебе надо. В Крым хотя бы.
Рдеев. – Не могу. Проект завода надо срочно сдавать. Тут, либо в Крым, либо в Нарым… Жаль, так много еще хотел создать здесь. Да не придется, видимо. И театр наш не увижу, пожалуй.
Богалин. – Дети наши увидят. Внуки.
Рдеев. – Только это и греет. Пойдем, холодно что-то.
Богалин. – Да-да, пойдем, завтра увидимся. Ты на торжественном будешь?
Рдеев. – А, как же. Из Москвы уже приехали?
Богалин. – Ох, не трави ты душу, по больному не бей… Они не примут никаких оправданий. Даже, если они «на лицо». Начальник строительства уже и речь подготовил, да ведь не захотят услышать. К стенке проще. После отчитаются, мол не справился, устроил саботаж, предатель, и концы в воду. Скольких специалистов уже потеряли. С кем коммунизм строить? С кем?
Рдеев. – С Ройхе осторожнее, Сережа. Он нас всех под нож, чтобы себя выгородить.
Богалин. – Да знаю я все. Ко всему готов. …А пойдем ка ко мне. Чего нам «завтра» ждать? Жена там наготовила к празднику. Согреемся, закусим по-человечески, ты мне про свои идеи расскажешь, а вдруг, завтра уже и не придется хорошего человека послушать… И пообещай, если вдруг, что, сам понимаешь, проследи, чтобы театр строили так, чтобы на века. В нем вся душа моя.
Рдеев. – Не только твоя, Сережа, не только… (Богалин смотрит на Рдеева в упор, с надеждой.) Хорошо. Я обещаю.
Богалин. – Только на тебя и надеюсь… (Смахнул слезу.) Прости, не могу…

Богалин обнимает Рдеева, крепко, как друга, хлопает по плечу, обнял за плечи… Уходят.

Жилище семьи Ивановых.
Выходит, Груня, считает оставшиеся деньги. Вздыхает. Замирает, вдруг, прислушивается к тому, что с ней происходит. Поглаживает живот.

Груня. – Чего ты? Чего? Кушать хочешь? Ну так и я тоже хочу. Потерпи-потерпи, вот я сейчас яичичко съем, и ты будешь сыт. А потом за хлебушком сходим, молочка тебе куплю. Правда, денежков мало осталось, но нам с тобой еще на недельку хватит. А там, может и папа наш вернется. (Стук в дверь.) Это, кто же там? Иду-иду!

«Адажио», Кармен-Сюита.
Входит, Горбань Федор Борисович. По-хозяйски прошелся по комнате, заглянул в кастрюлю.

Горбань. – Да, не густо. Скорее, пусто.  Да ты садись, садись Агриппина Ивановна.
Груня. – Ничего, я постою.
Горбань. – Сядь, я сказал. (Груня продолжает стоять.) Ишь ты, какая. Характер мне тут свой демонстрируешь? Сядь! (Груня стоит.) Не хочешь, значит, по-хорошему? А ты в курсе, что я могу сейчас, вот на месте, за только то, что ты не подчинилась начальнику краевого НКВДэ, расстрелять тебя? Как антисоветского элемента? А?
Груня. – Вы начальник, ваше право, только скажите, Яша живой?
Горбань. (Подскакивает к Груне, кружит вокруг.) – А вот это будет зависеть от тебя, от твоего, ко мне уважительного отношения. Али не поняла еще?
Груня. – Да, как же? Я вас уважаю, как не уважать то?
Горбань. – Дурой не прикидывайся. Я о другом уважении, али не понимаешь?
Груня. - Я ж замужем? Разве можно?
Горбань. – Плевать мне, слышь, плевать мне, что ты замужем. Твоего жида польского не сегодня-завтра к стенке поставят, одна останешься, совсем одна, с младенчиком. Жиденком своим. …А я рядом буду. Всегда, рядом… Да не кочевряжься ты, дура. (Тискает ее.)
Груня. – Да, что ж вы делаете то, беременна же…
Горбань. – Не велика тягость… Родишь, в больничке оставь, а я женюсь на тебе, слышь? Как королева жить будешь, в квартире с ванной, с водой горячей… На вот, это тебе (Достает бриллиантовое ожерелье, сует Груне в руку.) возьми, я тебе еще принесу, я тебе все принесу, и шубы, и п;льта, обувку разную, еды всякой, что пожелаешь, все принесу…
(Груня отталкивает его, Горбань падает.) Дура, ох и дура ты, …не надо было так со мной, ох не надо, …я ж, я ж дышать не могу, все ты перед глазами стоишь! А ты так со мной, ну зачем? Тварь неблагодарная… Тварь, тварь… Я ж к тебе по-доброму…
(Бьет ее по лицу. Груня падает на пол. Горбань расстегивает ремень, брюки, приседает на колени, наваливается на Груню. Гаснет свет.) 

«Тореадор» из Кармен-сюиты. На трибуне Ройхе. 
Ройхе. - Товарищи, перед народом, перед вами, товарищи, перед коммунистами, большевиками, перед народными комиссарами внутренних дел стоит огромная задача!
Самым беспощадным образом разгромить банды антисоветских элементов!
 Защитить трудящийся советский народ от их контрреволюционных происков!
И, наконец, раз и навсегда покончить с их подлой подрывной работой против основ советского государства.
В соответствии с этим я получил приказ из Москвы, подписанный лично, товарищем Сталиным Иосифом Виссарионовичем.
ПРИКАЗЫВАЮ — С 5 АВГУСТА 1937 ГОДА по всему Западно-Сибирскому краю, НАЧАТЬ ОПЕРАЦИЮ ПО РЕПРЕССИРОВАНИЮ БЫВШИХ КУЛАКОВ, АКТИВНЫХ АНТИСОВЕТСКИХ ЭЛЕМЕНТОВ и УГОЛОВНИКОВ.
Надеюсь на всестороннюю поддержку со стороны простого народа, активистов, коммунистов и большевиков по выявлению врагов советской власти. Все вместе, мы очистим наш край от предательской нечисти, и подлых шпионов, врагов нашего молодого, советского государства. Ура, товарищи!

«Адажио», Кармен-Сюита.
Жилище Ивановых. Груня лежит на полу. Горбань над ней застегивает ремень. Подобрал ожерелье, вынул из кармана деньги, положил в пустую кастрюлю.

Горбань. – Завтра приду. К обеду приготовь что-нибудь. На рынок, курицу купи. Колбасы свиной. И вещи собери, ко мне переедешь. В Москву скоро. Вместе поедем. (Груня заплакала.) Не реви, мужа своего ты уже вряд ли увидишь. Я теперя твой муж, поняла. Бывай. (Уходит, в дверях сталкивается с Виленой.)
Вилена. – Здрасьте, Федор Матвеевич. (Горбань уходит, не поздоровавшись.)

Вилена. (Увидела на полу Груню). – Груня, Груня, что с тобой! Это он, он с тобой сделал? Он, страшный человек, очень страшный, я-то знаю. Нет, нет, меня он не трогал, у меня папа. Другие говорили. (Груня поднимается, хватается за живот, стонет от боли.) Что, Груня, что? Болит? Да? Он бил тебя? Нет?
Груня. – Только сюда. (Трогает лицо.) Слава богу, по животу не бил… (Садится на стул.)   Ох, больно то как, не родить бы раньше срока…
Вилена. – Ух, сволочь! Как таких только земля носит? (Груня корчится от боли.) Что, сильно болит? Встать сможешь? До автомобиля надо дойти… Я тебя в родильный дом отвезу, там папа, он осмотрит тебя. Да что ты головой машешь? И не надо отказываться. А то сейчас, как начнешь рожать, а я ведь не справлюсь, я не знаю, как помочь…
Груня. – Ты же поняла, да? Не маленькая же?
Вилена. – Поняла, я все поняла.
Груня. – Поклянись, что никому не расскажешь.
Вилена. – Клянусь.
Груня. – Чтобы ни одна живая душа.
Вилена. – А папа?
Груня. – И с папой разберемся. Поехали, а то я сейчас сдохну здесь… Ох, только бы с ребеночком ничего не случилось. Погоди, шаль, вон висит, подай, а? (Вилена подает шаль.) …Спасибо. Прикроюсь хоть. Сама, не надо.
Вилена. (Берет под руки Груню, ведет к выходу. Груня пытается самостоятельно, но боль не отпускает). – Вот, потихонечку, вот так, сейчас папа тебя спасет, он всех спасает… Он, очень добрый. Давай ключи, дом-то запереть надо, а то тут все вынесут…
Груня. (Вытаскивает ключи из кармана, отдает Вилене). – Ой, а куры то, куры?
Вилена. – Кур я покормлю.
Груня. – И воды не забудь им. Помрут ведь, чем я жить буду?
Вилена. – Я присмотрю, мы же не всегда в городе жили.
Груня. – Да?
Вилена. – Да-а, а ты думала?
Груня. – А вдруг Яша вернется, а меня нет?
Вилена. – Я вернусь и записку ему оставлю.
Груня. – Только не забудь, хорошо? И молчи про всё, что видела, поняла?
Вилена. – Не забуду, не забуду… Я всё поняла… (Уходят.)

«Torero end Carmen» из Кармен-Сюиты.
 Яков стоит с запиской в руке. Перечитывает. К нему выходит Груня в толстом, больничном халате. Яков бросается к ней, обнимает.

Груня. – Яша, Яшенька, родной, ты живой?! Слава богу, живой, родненький…
Яков. – Живой, живой, милая моя, (Целует Груню в щечки, лоб, ручки целует.) …как же так? Что случилось? Я прихожу, а там, вот, записка. Ты в больнице. Это кто, это Вилена писала?
Груня. – Ох, если бы не она…
Яков. -  Добрая душа. Спасибо ей… Меня всего на одни сутки отпустили.
Груня. – Всего? Так мало?
Яков. – Завтра с утра на работу. Ночь без тебя. Как же плохо, грустно мне без тебя, мон' амур. А, что доктор говорит?  Ешчо же не время. Почему? Все же хорошо было. Я, вот, денег тебе принес. Мне даже зарплату заплатили. А ты заволновалась за меня? Не надо было, у меня все хорошо. Но, не совсем хорошо, как может быть хорошо, если я не с тобой? (Целует) А, я театр строю. Оперу, представляешь?! Как построим, так всех и отпустят. А меня, может и раньше, я в бригаде, мы купол покрываем. А я брак отбираю. Правлю, если возможно. Чтобы все хорошо было. А может и по воскресеньям отпускать будут. Мне, товарищ Богалин, пообещал. Он, как заприметил меня, так мне и легче стало. Он меня с вагонеток перевел в кровельщики. А там и работа легче, и живем в бараке, не в землянке. Так, что не надо переживать, не надо, не плачь…
Груня. – Я уж думала, больше не увижу тебя? Тут такие слухи страшные…
Яков. – А ты не слушай, никого не слушай. Ты же умница у меня. Пойдем, вон там скамеечка, посидим рядышком, поговорим. Наговоримся, чтобы на подольше хватило. Я тебе про стройку расскажу. Это, как костюм шить, только очень большой, (Широко разводит руками.) вот такой… и шляпу к нему смастерить еще, во-о-от такую… только, она, как шлем у богатыря… Я на купол чешую из сплава специального укладываю. Знаешь, где ее выковывают? В Дагестане. Представляешь, каждую, вручную. И, чтобы всё миллиметр в миллиметр… У кузнецов там, руки золотые. Это гении своего дела. …Как я! (Смеются. Уходят.)

«Тореадор» из Кармен-Сюиты.
Горбань и Ройхе на трибуне.
Одновременно, на протяжении речи, внизу, Яков дошивает платье для Груни.

Ройхе. – Я, что хочу сказать, товарищи! Диктатура пролетариата будет безжалостна к врагам народа во все времена! Главные органы диктатуры пролетариата, совместно с НКВД, руководимые Сталинским посланцем, товарищем Ежовым, вылавливают и безжалостно карают изменников Родины.

(На этих словах мимо проводят арестованных Богалина и Рдеева.)
Горбань. – И, всякий, кто осмелится посягнуть на грозную силу диктатуры пролетариата, на нерушимую твердыню победившего социализма, будут раздавлены! Советская власть, она стоит на правде, и она, правда, за спиной советской власти, никогда не пропадет!
Да здравствует нерушимое дело Ленина и товарища Сталина!

 На этом Ройхе спускается с трибуны и входит в жилище Ивановых.
Яков в этот момент, уже повесил платье для Груни на плечики и стоит, любуется своей работой. К нему подходит Ройхе, становится рядом и тоже любуется на платье. Затем, делает знак. Два офицера быстро и слаженно скручивают руки Якову, уводят.
Груня ходит по комнате с младенцем на руках. Ребенок плачет, не хочет уснуть. Груня заводит патефон, ставит пластинку. Звучит «Хабанера» из оперы, «Кармен». Ребенок затихает.

Груня. – Что, тебе тоже понравилось, как поет? Ух, ты какой, Сереженька мой. Весь в папу. Ему эта музыка тоже по душе была. И мне. Я тебе признаюсь, а ты ему не говори: я его ревную к ней, к этой Кармен. Ишь какая, поет тут, мужей и папок чужих смущает. Вот вернется, мы ему всё выскажем, …только бы вернулся… Что, спишь уже? Ну, спи-спи… Молодец, защитник ты мой…

«Адажио» из Кармен-Сюиты.
Входит Горбань. Груня пугается, крепко прижимает ребенка, стоит, смотрит на Горбаня со   страхом материнского отчаяния. Бежать некуда. Горбань стоит, перегородив выход на улицу. Он поднимает руки и жестом пытается ее успокоить.

Горбань. – Тихо, тихо, не надо бояться. Я не трону тебя. (Груня пытается проскочить, Горбань ее ловит, бережно усаживает на стул.) Я же сказал, не трону. Ни тебя, ни… кто там у тебя?
Груня. (У нее затряслись губы от страха). – Сын. Сережа. …Я вам не верю.
Горбань. – Вот, гляди, я тоже присаживаюсь. Вот, сижу. Руки, вот, на столе лежат. …Дрожать стали. …Я поговорить, Агриппина Ивановна. Это в твоих же интересах.
Груня. – Мой интерес один, где Яков? Мой муж где?
Горбань. – Муж твой, Иванов Яков Карминович, был арестован вместе со всеми предателями и саботажниками. Он попал в группу с теми, кто затягивал сроки сдачи строительства театра. …Пятьдесят человек остановили грандиозное строительство?! Представляешь?! …Их всех расстреляли. Поняла? Как врагов народа, расстреляли.
Груня. – И, Яшу? Господи… (Губы у Груни затряслись, она обмякла, заплакала, уткнулась в ребенка.) Его-то за что? Он же просто портной. Он же с такой радостью рассказывал про то, как они строят театр! Как, как он мог саботировать, что? Кого он мог предавать? Кого? Машинку швейную?
Горбань. – Я сказал, только то, что сказал. Меня и самого могут расстрелять за то, что рассказал. А сказал я тебе для того, чтобы ты не ждала. Чтобы жить продолжала.
Груня. – Жить?! Да, как жить то теперь?
Горбань. – Сына положи… (Мягко.) Унеси его. Напугаешь.

Груня уносит ребенка. Горбань подскакивает к выделенному кухонному углу. Находит пустую кастрюлю, вынимает из всех карманов деньги, складывает в кастрюлю. Быстро усаживается на место. Груня выходит бледная, готовая ко всему.

Груня. – Я готова. Можете и меня… (Машет рукой в направлении неба.) Только сыночка пощадите, он то ни в чем не виноват. Он же совсем маленький, он никого предать не может… А?
Горбань. – Дура ты дура… Кабы времена другие… Присядь, Агриппина Ивановна. Не затем я пришел.
Груня. (Присаживается). – А, где похоронили то? (Горбань отрицательно качает головой.) Меня, если что, рядом положите. Или, и это нельзя?
Горбань. – Я в то время по краю работал, поэтому, не знаю, где их…  Ты сейчас послухай, что скажу, не перебивай. Я ж повиниться пришел. (Становится на колени.) Ты прости меня, Агриппина Ивановна, за скотское мое поведение, прости. Нельзя было так. Да вот видишь как, сердце мое шибко загорелось. Как увидел тебя, так и умер. Ослеп, оглох… Так и хожу, не живой…
Груня. – Да встаньте же, встаньте. Мне противно это все… (Отворачивается.)
Горбань. – И правильно, и правильно, другого я и не заслуживаю… (Поднимается.) Я ж сам из деревни, с Полтавщины. Кабы я там такое сотворил, батя меня бы нагайкой до смерти. В общем, прости, коли сможешь. А не сможешь, так, так тому и быть. Я и сам себя не могу простить. Вот ведь, и власть дали, и деньги, а счастья то нет. Значит, не в них цель человеческая. Я вашему с Яковом счастью сильно поразился. Как молнией меня просекло. Такого же захотел. Отнять захотел. Так ведь его в карман не положишь. Оно осветить должно…  Молчишь? И правильно, что тут скажешь? В общем… Меня в Москву отзывают. Ройхе уже там, арестовали его. Это он твоего мужа, и инженеров, и других специалистов, и простых рабочих к стенке под расстрел подвел. Испугался, что на его место, инженера Богалина поставят. И пятьдесят душ, как не было. Да кого?! Это самая малость от всех… Он 35 тыщь душ, кого к стенке, кого в лагеря, в трудопоселения… А разрешено ведь было только десять с половиной, вот его за старания и вызвали. Много нужных людей расстрелял. Индустриализацию теперь с кем проводить? Меня там, в Москве, тоже арестуют. Расстреляют, наверное. Есть, за что. Я-то знаю. Хорошо, что деток у меня нет, а то бы, и им, и внукам, и всем поколениям моим грехи мои замаливать. На сто веков хватит.
Груня. – Мне, что, жалеть тебя, что ли?
Горбань. – А и не надо меня жалеть, совсем не надо. Как можно жалеть убийцу невинных людей? Не надо, нельзя жалеть, таких, как я. Во все века не надо. Ни церковь, ни Бог, ни даже земля наша, они меня не примут уже, так хоть перед тобой покаяться. Мне прощения нет, Агриппинушка. А ты живи. И сынок твой пусть живет. Только, вот еще, это последнее. (Вытаскивает сложенный листок, разворачивает.) Подпиши-ка ты вот это?
Груня. – Не стану я ничего подписывать.
Горбань. – Это отказ твой от мужа твоего, и от его дел.
Груня. – Вы с ума что ли сошли! Уберите это.
Горбань. – Послухай, Агриппина, это не отказ, это разрешение твое и твоего сына на дальнейшую, счастливую жизнь. Не подпишешь, все пути-дороги будут закрыты. Ни в институт, если захочешь, ни на работу хорошую, никуда не возьмут. Пинать отовсюду будут. В грязь тебя окунут, камнями кидать станут. Клеймо, жена и сын врага народа, будет за вами словно хвост дьявола тащиться, а то и впереди вас. И никому ты, ничего не докажешь. Только хуже сделаешь. Поверь мне.
Груня. – Да, как же так-то, за что? (Заплакала.)
Горбань. – Твой Яков, какой никакой, а мужик был, он, если видит оттуда, то поймет. Это только с виду, дело мерзкое, а если поразмыслить? Ежели власть с вами, вот так, мерзко поступает, так и вам помудрее надо быть. Хитрее, что теперь? Власть, она что? Приходит, уходит, другая придет, они еще не раз передерутся, а вам на земле жить. Это мудрее. Позволь напоследок, хоть для тебя доброе дело сделать…  Подписывай. (Дает Груне карандаш, Груня подписывает. Горбань поднимается. Складывает лист бумаги, кладет в карман.) Ну, вот и все. Я это прикреплю к делу мужа твоего, сделаю пометки, и живите спокойно. Прощай, Агриппина Ивановна, больше не свидимся. Прости, и будь здоровенька. (Уходит.)

Тореадор, Кармен-Сюита.
По трибуне проходит молодежь, студенты, выкрикивают лозунги:
-Учись хорошо, и тебе будут открыты все дороги!
 - Советская власть, и товарищ, Сталин, дали нам возможность получить бесплатное образование! Ура!
– Все граждане СССР имеют право на получение бесплатного образования! – Только образование поможет нашей стране стать самой лучшей, и самой первой во всем мире!
– Чтобы построить коммунизм, надо овладевать науками! – Наша страна должна быть самой просвещенной и культурной в мире, так говорит, товарищ Сталин!
- Ура, рабочим и студентам, ученым и учителям! Ура бесплатному, всеобщему образованию страны!

 С трибуны спускаются нарядные, в светлых платьях, Вилена и Груня. В руках у них дипломы об окончании институтов.

Вилена. – Ну, все! Теперь я доктор! Буду работать в родильном отделении.  А, ты? Тебя куда?
Груня. – Я сейчас в детский сад, Сережу заберу.
Вилена. – Я не про сейчас? Куда работать?
Груня. – Меня отправляют учительницей истории в деревню. Буду учить сельских мальчишек и девчонок.
Вилена. – Как же так? А я? Как я без подруги? Нет, надо, что-то придумать, нельзя же так…
Груня. – Так положено. Да, и что тут такого? Там тоже люди. И дети, их же должен кто-то учить? А, история, она очень интересная. Я им расскажу про нашу страну, про древние времена, про царские, про угнетение народов, ой, там столько интересного, ты не представляешь!
Вилена. – Ну ладно. А это далеко?
Груня. – Сказали, если на «полуторке», то часа за два можно доехать. Нам с Сережей там и жилье выделили.
Вилена. – Тогда, давай, я тебя и отвезу. А когда?
Груня. – До первого августа я свободна.
Вилена. – Ой, как хорошо то, как замечательно, ты прелесть, Груня, ты такая прелесть! Как же я люблю тебя! Мы сейчас с тобой заберем Сережу, и все вместе поедем к нам, на дачу. Будем праздновать окончание институтов. Папа уже нас ждет. Они там, наверняка, и стол накрыли… Короче, решено. Все лето у нас на даче, отказы не принимаются. Да и папа мой Сережу очень любит, сказал, чтобы непременно на лето к нам.
Груня. – Ваш папа, мудрый человек! …Яша был бы рад за меня…
Вилена. – Мы тоже его всегда вспоминаем… Ну? Хватит грустить, вперед, нас ждет новая, интересная жизнь!!!!
Груня. – А куры? Куда я кур дену?
Вилена. – И их заберем, пусть на даче несутся… (Обе смеются, убегают.)

Выдвигается столб с громкоговорителем. Звучит обращение Левитана, 22 июня 1941 года, о начале Великой Отечественной войны. И, следом песня, «Вставай, страна огромная, вставай, на смертный бой…».
Жилище Ивановых. Семилетний Сережа стоит на маленькой скамеечке возле плиты и, с детским наслаждением, вдыхает аромат вареного картофеля из кастрюли. Спохватывается, смотрит на будильник, достает из другой, большой кастрюли хлеб. Бережно несет на стол. Раскладывает на три человека. Убегает в прихожую выносит три яйца, так же бережно кладет их возле кусков хлеба. Достает из буфета тарелки, ложки, стаканы все расставляет на столе. Садится за стол и терпеливо ждет, выискивая крошки хлеба на столе, чтобы вернуть их к кусочкам. Вот, наконец-то, слышен поворот ключей в дверях, Сережа убегает в комнату.
Входит Агриппина Ивановна. Она выкладывает на стол нечто, завернутое в бумагу. Отходит, раздевается, хочет снять ботиночки, они не снимаются.
 
Груня. – Вот и весна. И война, говорят, заканчивается… (Кому-то в прихожую.) Уже жарковато, (На ботинки.)  да что ж вы не снимаетесь? Да, что ж такое? Не хотят. Мне, что, спать так? А, где Сережа? Спит поди.

Входит Аркадий Семенович.

Аркадий. – Ждал, ждал, и уснул. Э-э, красавица, давайте-ка я вам помогу.
Груня. – Ой, ну что вы. Я сейчас сама. (Присаживается на стул.) Намокли, вот и прилипли… (Смеется.)
Аркадий. – Нет уж, давайте я помогу их отлепить…
Груня. – Да-а-а, пожалуй, мне не справиться, …что ж, помогайте.

Аркадий Семенович не без усилий стягивает ботики.

Аркадий. – Завтра же пойдем и купим вам новые.
Груня. – Где ж купить то? У спекулянтов?
Аркадий. – А, хоть и у них.
Груня. – Завтра вы уезжаете, дорогой, Аркадий Семенович. Аркадий Семенович, может, вы все-таки останетесь? Здесь, в Новосибирске, тоже будет картинная галерея. Да и преподаватели вашего уровня очень нужны.
Аркадий. – Вот вы и организуете все. Вы были самой лучшей моей ученицей, и теперь, вы даже лучше меня расскажете все про художников. Историю каждой картины знаете, говорите на французском... Груня, вы же понимаете, как я к вам отношусь…
Груня. – Я вам очень благодарна.
Аркадий. – Не это, не это я бы хотел услышать, если бы имел право, …надежду. Позвольте, я, как Пьер Безухов, помните, «Война и мир», ах, «Ежели бы я был не я, а красивейший, умнейший и лучший человек в мире… я бы сию минуту на коленях просил руки и любви вашей». Но, увы, я стар, сед, почти слепой… А вы? Вы такая юная, такая прекрасная, умная. Да вы себе цены не знаете.
Груня. – Война. Какая тут красота? Вон, на картинах только.
Аркадий. – Отбросьте вашу ненужную скромность. Хватит уже этой провинциальности. Я буду лично рекомендовать вас директором картинной галереи. А про деревни свои забудьте, нечего вам там делать. Вон, пусть их там учит кто-то другой, а вам уже можно преподавать курс истории изобразительных искусств в институтах. Будете своих деревенских здесь уже доучивать.
Груня. - Je vous remercie. Non, je suis reconnaissante au destin de vous avoir amen; dans ma vie.
Аркадий. – Парадокс. Вы благодарите не судьбу, голубушка, а войну. Да, и война может быть хорошей сводней для хороших людей. Жаль, жаль, что отказались от работы в Москве. Ну, коли станете здесь закисать, приезжайте в Москву, надеюсь, еще доживу до тех времен. Се ля ви. Эвакуация наша закончилась, все возвращаемся. В Москву, в Москву, в Москву. Je pense que je mourrai dans la vo;te de la galerie Tretiakov, de pr;f;rence pr;s d'Aivazovsky. (Полагаю, что я и умру в хранилище Третьяковской галереи, желательно, возле Айвазовского.) …Когда-нибудь… Что-то устал я сегодня… (Присаживается, почти ложится грудью на стол, подпирая голову одной рукой. Груня достает мешочек из своей сумки.)
Груня. – Аркадий Семенович, простите. Вот, я не решилась в кабинете вам показать, вдруг, думаю войдет кто? (Трясет мешочек, из него вываливается ожерелье, когда-то ей подаренное Горбанем.)
Аркадий. – Что это?
Груня. – Хотела бы узнать, сколько это может стоить?
Аркадий. – Сейчас посмотрим. (Достает лупу «монокуляр» из кармана.) Так, что тут у нас… Господи, красота то какая! Чудо! …На это хочется смотреть бесконечно… (Резко поднимает голову.) Откуда это у вас? (Вновь рассматривает украшение.)
Груня. – Это плата. Скажем, за страдания. Мои страдания.
Аркадий. – Вы никому это не показывали?
Груня. – Нет. Вам только.
Аркадий. (Отодвигает от себя ожерелье.) – Спрячьте это далеко-далеко, и больше никогда никому не показывайте. Настоящую цену вам никто не даст, а, простите, убить могут. Я, почему вам это говорю?
Груня. – Почему?
Аркадий. – Эта вещица, бесценна. Она, либо, из императорской сокровищницы, либо из дома Юсуповых. Только очень богатые люди могли приобрести такое. Уж, не знаю, как она попала к вашему дарителю? Но, не трудно догадаться. Ограбление России, оно бесконечно… А посему, если вы дорожите своей семьей, спрячьте эту красоту так, чтобы никто никогда не увидел. И я ее не видел. Заберите. (Груня поспешно возвращает ожерелье в мешочек, запихивает в сумочку.)
Груня. – После приберу.
Аркадий. – Не расстраивайтесь, когда-нибудь это вам пригодится. Жизнь не завтра заканчивается. 

Груня разворачивает сверток, намазывает на хлеб масло. Входит Сережа. Он переоделся и причесался.

Сережа. – Бонжур, маман?
Груня. – Бонжур, бон нюи мон шери.  Коман сава.
Сережа. – Сава бьен, маман.
Груня. (Взъерошила его причесанные волосы). – Combien je t'ai d;j; grand …еt beau (Какой ты у меня уже большой и… красивый.)

Аркадий. (Почти, сквозь сон.) – Полно вам, Груня. Не мучайте сына. Он уже прекрасно говорит на языке Буонапарте. Помилосердствуйте, поглядите на мальчика, охота ли ему говорить на французском, когда он голоден?

Сережа дотрагивается до бутербродов, вопросительно смотрит на маму.

Груня. – Это масло, Сереженька. Настоящее, сливочное.
Сережа. (Повторяет). – Настоящее, сливочное! (Пробует пальчиком на вкус, жмурится. Причмокивает.) ВкУсно.
Груня. – Да, солнышко, вот, Аркадию Семеновичу мерси.
Аркадий. – Полагаю, теперь ты будешь чаще баловать свой нежный организм. …Ой-ой, не сверкайте на меня так сурово, Сережа, я имел в виду, молодой. Конечно, нежный, это у вашей мамы. …А ботики новые все-таки купим… успеем, я успею. (Засыпает.)
Груня. – Надо поужинать, Аркадий Семенович? (Трогает его за плечо.) …Спит. Сережа, давай, собираем ужин, и в нашу комнату, там покушаем. …А, это Аркадию Семеновичу, проснется, поест…Да тихо ты, не разбуди. Мы сегодня целый день на вокзале, все упаковывали, отправляли. Знаешь, какие там экспонаты! Бесценные. Достояние наше. Понял?
Сережа. – В Москву?
Груня. – В Москву, в нее, родимую, все лучшее туда возвращается. (Уходят.)

Слышно, как тикают часы. 6 часов 10 минут Новосибирского времени.
Тихо выдвигается громкоговоритель над трибуной. Позывные радио, СССР. Груня, Сережа, Аркадий, и все персонажи первого действия (Кроме Ройхе и Горбаня.) выходят на трибуну.
Звучит голос Юрия Левитана, он зачитывает Акт о капитуляции фашистской Германии.
После провозглашения звучит гимн Советского Союза.

Конец первого действия.
 
Действие второе.
Все последующие выступления политиков звучат по телевизору, по радио.
На подиуме пусто. Только во время речей Горбачева, Ельцина на него выкатывают киоски времен перестройки. Времена всеобщей барахолки.

19 съезд ВЛКСМ, выступает Абашина Е.Н..
Выступление перебивает песня в исполнении Валентины Толкуновой, «Вечер школьных друзей».
Квартира Агриппины Ивановны. Обставлена в стиле 1980-ых годов. Вся мебель новая, и только машинка «Зингер» стоит все так же. Станина накрыта салфеткой. На станине горшок с фикусом. Бэйла собирается в школу. В портфель складывает учебники, тетради, яблоко. Выходит Агриппина Ивановна, ей 67 лет. Она, все такая же статная и красивая. На ней хороший костюм, она преподаватель истории искусств в строительном институте, на кафедре архитектуры.

Груня. – Сегодня вечером будет звонить папа, будь дома. Он хотел поговорить с тобой.
Бэйла. – Да!? Неужели?
Груня. – Он настаивает, чтобы ты училась в нашей, Новосибирской консерватории.
Бэйла. – Ба…
Груня. – Если ты действительно будущее советской оперы, как говорят твои педагоги, Москва сама тебя позовет.
Бэйла. – Вот, вечно вы! И ты с ними.
Груня. – Как папа скажет, так и будет. Я в институт. К обеду дома. (Уходит.)

Песню, «Вечер школьных друзей», перебивает композиция, «Тореадор», из Кармен-сюиты. 
На трибуну выходят председательствующие районного комитета ВЛКСМ.
Внизу, перед ними, спиной к зрителю стоит Бэйла.
Звучит клятва «Комсомольца», в исполнении Бэйлы, в записи.
Ее прерывают вопросы председательствующих и ответы Бэйлы.

Голос. - Вступая в ряды комсомольской организации торжественно клянусь:
Достойно нести звание гражданина Союза Советских Социалистических Республик. Укреплять авторитет комсомольской молодежи, …
Председатель. – От комсомольской организации школы №57 поступило заявление об исключении тебя, Ивановой Бэйлы Сергеевны, из рядов ВЛКСМ. Заявление подписано комсоргом класса, Надеждой Бортко, и председателем секретаря ВЛКСМ школы №57, Григоровой Татьяной. Здесь же прикреплен протокол, о прошедшем собрании твоих одноклассников, на котором, единогласно, было принято решение об исключении тебя из рядов ВЛКСМ.
Голос. - Уважать мнение своих товарищей, помогать друг другу. Под знаменем советской молодежи, перед лицом своих товарищей: - клянусь верить в друзей…
Председатель. - Причина исключения, потеря комсомольского билета и неуважительное отношение к Комсомолу, как к необходимой организации в СССР, которая помогает партии и народу строить справедливое социалистическое государство.
Голос. - Клянусь верить в добро…
Бэйла. – Я ничего такого неуважительного никогда не говорила…
Председатель. – Но, вы же потеряли комсомольский билет?
Бэйла. – Да, и я честно сказала об этом нашему комсоргу.
Голос. - …Клянусь делать добро.
Председатель. – Потеря комсомольского билета, является жесточайшим нарушением устава советского комсомольца. Итак, на основании заявления от комсомольской организации школы, протокола собрания учащихся комсомольцев, предлагаю голосование. Кто, за то, чтобы исключить Иванову Бэйлу Сергеевну из рядов ВЛКСМ. (Все трое поднимают руки.) Единогласным решением районного комитета ВЛКСМ, Иванова Бэйла Сергеевна исключается из рядов ВЛКСМ. Снимите и сдайте значок.

Песня Толкуновой, «Вечер школьных друзей». Бэйла срывает значок с груди, убегает в слезах. Председательствующие собирают бумаги, уходят.
Бэйла сидит перед своим домом на скамейке. Она смотрит неподвижно в одну точку. К ней подходит Дмитрий Кольцов. Он в форме офицера, в афганке.

Дмитрий. – Белка, ты?
Бэйла поднимает голову, смотрит на Диму.
Дмитрий. – Не узнаешь? Это, я, сосед твой, Димка-невидимка. Белка, ты что? Что с тобой?
Бэйла. (Едва слышно, почти шепотом.) – Дима.
Дмитрий. – Ну да, вот, из Афгана вернулся.

Бэйла бросается к нему. Беззвучно рыдает у него на груди, содрогаясь всем телом.

Дмитрий. – Белка, Белка, что случилось, бабушка? (Бэйла отрицательно мотает головой.) А, что тогда? (Бэйла отрицает руками, головой.) Не можешь говорить? (Бэйла утвердительно машет головой.)
Дмитрий. – Знаешь, пойдем ка я провожу тебя. Бабушка дома? (Бэйла пожимает плечами.) Ну все, не надо тут на улице слякоть разводить, пойдем домой.

Дмитрий берет портфель Бэйлы, уводит ее в квартиру. Их встречает Агриппина Ивановна. Бэйла отталкивает бабушку, бросается лицом в диван, рыдает.

Дмитрий. – Вот, иду домой, а она на скамейке, …там, …сидела.
Груня. (Бросается к внучке.) – Бейла, детка, что с тобой? (Диме.) Что с ней?
Дмитрий. – Не знаю. Я ее такой и нашел возле дома.
Груня. – Бэйла, покажи лицо, что с тобой? 

Бэйла поднимает голову, отрицательно машет головой, руками, снова утыкается лицом в диван.
Груня. – Дима, вам лучше уйти. Мы тут сами, понимаете?
Дмитрий. – Конечно, конечно… (Заспешил к выходу.)
Груня. – Спасибо вам.
Дмитрий. – А можно я потом зайду?
Груня. – Да-да, потом-потом… (Закрывает дверь. Возвращается к внучке.) Бэйла, милая моя, да что такое, кто, кто обидел тебя? Мне же ты можешь рассказать? Дима ушел уже…

Бэйла поднимает заплаканное лицо.

Бэйла. (Прижала кулачки к груди. Еле слышно, шепотом.) – Они все, представляешь, все, они все проголосовали …
Груня. – Да кто, за что?
Бэйла. – За исключение меня из комсомола. Только меня ни это напугало, а то, что все, все с кем я с первого класса, а ведь мы дружили. Мы и в походы все вместе, и праздники, и на танцы… Они все проголосовали против меня. Никто, слышишь, никто не поддержал. Весь класс, все до единого. Ба, они все ненавидят меня. За что, ба? Это так страшно, ба. Как? Как мне жить теперь? Верить то кому?

Груня достала из холодильника бутылку с вином «Ркацители», налила в два стакана. Один дала Бэйле.

Груня. – Что ж ты мне не сказала? Пей. Пей, говорю. Считай, что это – валерианка. Я бы к директору сходила…

Бэйла делает глоток, морщится..

Груня. – До дна.
Бэйла. – Я не думала, что все так серьезно обернется, я верила. Думала, что комсорг шутит
Груня. -  А, за что исключили то?
Бэйла. – За потерю комсомольского билета и за неуважение к организации ВЛКСМ.
Груня. – Да-а, раньше бы расстреляли.
Бэйла. – Расстреляли?!
Груня. – Тогда умели заставить уважать. Ну, это раньше, а теперь? За что уважать то? Только и делают, что взносы собирают, а больше и толку никакого. А билет? Ты где посеяла то?
Бэйла. – Честно, ба, понятия не имею. Я все обыскала. Как сквозь землю.
Груня. – Да и (махнула рукой) с ним. Он теперь и не нужен. Обойдемся и без комсомола. Не велика птица. А, с голосом то что?
Бэйла. – Не знаю. Перехватило и все.
Груня. – Бедная моя девочка, не дают они нам покоя.
Бэйла. – Кто?
Груня. – Да никто, я так, о своем.
Бэйла. – Ба!? Я в эту школу больше не пойду.
Груня. – Чего так?
Бэйла. – Мне страшно. Я всех их видеть не могу, не хочу.
Груня. – А чего их бояться? Это ж они тебя предали. Глупые и трусливые. Жаль их… Это теперь они тебя должны бояться. Ты же не убила никого, не украла ничего ни у кого, чего тебе их бояться?
Бэйла. – Все-равно…
Груня. – Нет, дорогая, ты пойдешь. Пойдешь, именно, в эту школу. Наступишь на горло своему страху и пойдешь. Ты завтра, прежде, чем войти в класс, остановись при входе. Остановись и посмотри на всех. И вот, когда ты увидишь, как они все испугаются смотреть на тебя, тогда и пройдешь на свое место. Поверь, так и будет. Всё, а теперь, спи. (Укрывает ее пледом.) Сон, лучшее лекарство. А я пойду-ка к Вилене, пусть с доктором договорится, голос твой возвращать надо. А то, как же опера без тебя? Ничего-ничего, ты еще у меня и партию, Кармен, петь будешь. И, именно, в том театре, который деда Якова твоего убил.
Бэйла. – Ты мне не рассказывала.
Груня. – Так ты и не спрашивала.
Бэйла. – Расскажешь?
Груня. – Потом, обязательно расскажу, а теперь, спи.
Бэйла. – А, Дима? Он же оттуда. А я? Он ушел, в смысле, он обиделся?
Груня. – Не обиделся твой спаситель, не переживай, придет скоро, всё, спи давай… (Уходит.)

Отрывок из речи Л.И.Брежнева на 26 съезде КПСС.
Фрагмент выступления Генерального секретаря ЦК КПСС, Председателя Президиума Верховного Совета СССР Леонида Ильича Брежнева на 26-м съезде Коммунистической партии Советского Союза (23 февраля — 3 марта 1981 г.). Заключительная речь, которую он произнес на своем последнем съезде, была проникнута коммунистической уверенностью и надеждой на счастливое будущее.

Его перебивает песня Александра Розенбаума «В черном тюльпане.»
Дмитрий Кольцов, (В форме «афганка песчанка», под ней, на груди, видна тельняшка спецназа.) спускается с трибуны, звонит в дверь Ивановых. Открывать бежит Бэйла. В прихожей возгласы радости Бэйлы. Входит Дмитрий, на нем, на руке его, буквально, повисла Бэйла. Она и смеется, и плачет.

Дмитрий. – Белка, милая, здравствуй, здравствуй хорошая моя, все-все, я домой… я дома теперь… Родная моя. (Целует Бэйлу.)
Бэйла. – Ба! Ба, выходи, Дима вернулся, ба, он живой, ба, он приехал. Димка, …Дима, нам же сказали, что ты без вести пропал, что куда-то поехал или полетел… А папа твой… Ой! Ты же не знаешь? Или?
Дмитрий. – Я знаю. Я был дома. Там, в деревне. Мама теперь там жить осталась. Сказала, в город не вернется. (Входит Агриппина Ивановна.) Здравствуйте, Агриппина Ивановна. Вот, вернулся.
Груня. – Живой, значит. Вот и славно, вот и хорошо. Сейчас чай пить будем. Бэйла, вино доставай, фужеры, конфеты в коробке… (Бэйла накрывает стол.) Где-то очки мои, где-то тут оставляла… Tr;s vieille grand-m;re est devenue, je ne vois rien (Совсем старая бабушка стала, ничего не вижу.) …
Дмитрий. – Вот они, на столе. И совсем вы не старая…

Подает очки Агриппине, она хватает его за руку, притягивает к себе. Шепчет в ухо.

Груня. – Не смей, слышишь, не смей пропадать больше. Следующего раза Бэйла не перенесет, никто не перенесет. (Громко.) Жаль, отец твой не дождался. Такой крепкий был, настоящий офицер. Кто бы мог подумать? Кто бы мог подумать? Бэйла, пойди чайник поставь, или нет, я сама пойду поставлю, ты стол накрой. Здесь, в зале будем праздновать. Вино из буфета достань, фужеры, разберетесь тут… (Уходит в кухню.)
Бэйла. – Так я достала уже, вот же… Дима! Димка-невидимка! Господи, чудо какое… Живой, живой… (Смотрит на него не отрываясь.)
Дмитрий. – Да, мне повезло… Бабушка разволновалась...
Бэйла. – А я писала, я каждый день письма тебе писала, пока ты не пропал. Но, ты не думай, я верила, верила, что ты живой, и все-равно писала… Только не отправляла.
Дмитрий. – А почитать?
Бэйла. – Ну нет. Теперь я тебе и так все буду говорить.
Дмитрий. (Присаживается на диван.) – Сядь, посиди рядом.
(Бэйла, что-то хочет сказать.) Давай просто посидим? Вот так. (Берет Бэйлу за руку, подносит к губам, прижимает к своей щеке.) Тихо-то как, хорошо. Очень хорошо. Кажется, что первый раз в жизни слышу тишину… (Откидывается, засыпает.)

Бэйла укладывает его на диван. Дмитрий, как послушный ребенок вытягивается на боку. Бэйла подкладывает ему под голову подушку, укрывает пледом, садится рядом на полу. Она кладет голову на диван и, кажется, тоже засыпает. Входит бабушка. Бэйла поднимает голову, прикладывает палец к губам. Агриппина Ивановна кивает одобрительно. Шепчет.
Груня. – Я там ужин приготовила, поедите потом. Я к Вилене. Радостью поделюсь. Знаешь же, какая она у нас волнительная. И родителям твоим позвоню. Или, может, сама?
Бэйла. (Одними губами и знаками.) – Хорошо. Я сама позвоню. 

Агриппина Ивановна уходит.

Квартира Ивановых. Бэйла выносит патефон, стирает с него пыль, открывает и заводит старую пластинку. Звучит «Хабанера» из оперы Кармен. В комнату выходит Дмитрий. Он из-под душа. Вытирает голову, оставляет полотенце на шее, рассматривает патефон.

Дмитрий. – Ух ты, это откуда раритет такой?
Бэйла. – Это от деда моего. Слушай.
Дмитрий. – Слушаю. И?
Бэйла. – Оперу слушай. Это Хабанера из Кармен. Я на дипломе хочу ее петь. Как? Нравится? Ничего не понимаешь. Представь, я с розой вот здесь, в такой юбке испанской, страстная, гордая, прекрасная Кармен. (Танцует в стиле фламенко.) …Она мужиками крутила, как хотела.
Дмитрий. (Обнимает.) – У ты какая, Кармен моя… Я тебе покручу, я тебя сейчас сам закручу, заверчу, залюблю… (Целует Бэйлу.)
Бэйла. – Я, между прочим, серьезно, а ты? Димка, как хорошо, что ты у меня есть. Ты представляешь, бабуля тут разговорилась, ну и про деда рассказала. Он очень оперу эту любил. Все мечтал в театре послушать. А, вообще, он портным был. Очень талантливым. Знаешь, этакий кутюрье 30-ых годов. Ба говорит, что так как он, больше никто не шил.
Дмитрий. – И, что с ним стало? В отечественную погиб?
Бэйла. – Не дожил он, расстреляли его в 37 году. Мой папа еще не родился. Он даже не увидел его, сына своего. Ужас, да? Жалко так его, представляешь?
Дмитрий. – А за что его?
Бэйла. – Бабуля говорит, что ни за что. Их тогда сгоняли театр наш оперный строить, рабочих не хватало, да что-то не успевали они по срокам. Вот руководство и обвинили, что мол саботаж, и все такое. И расстреляли. Пятьдесят человек, взяли, и просто так, ни за что, расстреляли. Потом, уже в 54 году реабилитировали, а толку? Людей то не вернешь. Так страшно все это.
Дмитрий. – Да уж.
Бэйла. – А тебе там, в Афгане, было страшно?
Дмитрий. – Конечно, было. Только, когда ты в бою, лучше не думать о страхе, а то убьют. Тебе же тоже было страшно идти в школу, где тебя все предали.
Бэйла. – Не то слово. У меня аж живот скрутило, как страшно. Но, я встала в дверях, как ба велела. И ты знаешь, они, когда увидели меня в проеме, все так закопошились, кто в столе, кто в портфеле, в учебники уткнулись… Противно так стало. Мерзко.
Дмитрий. – Тебе их было жалко?
Бэйла. – Нет. Ни на йоту. Равнодушно, как-то стало, пусто. Если бы не родители, я и на выпускной бы не пошла. Но, они приехали, сказали, надо.
Дмитрий. – И, где они опять? Что строят?
Бэйла. – Очередную АЭС где-то запускают, то ли в Чехословакии, то ли в Болгарии, или в обеих странах одновременно?
Дмитрий. – На свадьбу нашу, надеюсь, приедут.
Бэйла. – А ты что, предложение мне делаешь?
Дмитрий. – Ну да, а ты что, хотела покрутить мной и бросить? Не выйдет, дорогая, ты теперь век мной крутить будешь.
Бэйла. – Ну, если так, то я согласна. Только надо, как следует, как положено. Ты купишь цветы, придешь, и будешь умолять бабулю, чтобы она отдала тебе меня в жены.
Дмитрий. – Это без вопросов. Сегодня же, после занятий приеду, и буду просить вашей руки, мон амур.
Бэйла. – Ты знаешь французский? Ба будет в восторге.
Дмитрий. – Ну, не только французский.
Бэйла. – А ты, правда, разведчик?
Дмитрий. – Еще какой, сама потом убедишься. Будешь женой советского разведчика?
Бэйла. – Я тоже хочу. С тобой.
Дмитрий. – Ну какая ты разведчица? Ты даже не поняла из-за чего тебя из комсомола исключили.
Бэйла. – Из-за потери билета.
Дмитрий. – Это предлог.
Бэйла. – А из-за чего тогда?
Дмитрий. – Причины две. Любовь или зависть. Твоя комсорг из какой семьи?
Бэйла. – Из хорошей.
Дмитрий. – Я не об этом. Вот ты, у тебя шмотки заграничные, духи, косметика, бабушка преподает в институте.
Бэйла. – Так я виновата, что ли? Моих родителей посылают, они работают за границей…
Покупают мне все это. Нет, Надюха тоже классно одевалась. Даже модней, чем я.
Дмитрий. – Ладно, это отбрасываем. Давай про любовь. Комсорги тоже могут любить. Ей в школе нравился кто-нибудь?
Бэйла. – Точно, она же в Юрку из параллельного была влюблена. Это я уже потом узнала.
Дмитрий. – А он? Юрка? Он отвечал взаимностью?
Бэйла. – Откуда я знаю?
Дмитрий. – А к тебе он как относился?
Бэйла. – Ну, я пела в школьном ВИА - ансамбле. Певица, такая вся. Он гитаристом был. Кстати, он меня и позвал к ним в группу солисткой… Правда, потом все развалилось. А еще, он однажды пришел ко мне…
Дмитрий. – Домой?
Бэйла. – Ага, я еще удивилась так. Пришел, и попросил меня сшить ему брюки.
Дмитрий. – Ты еще и шьешь?
Бэйла. – Это у меня с детства. Бабушка говорит, дед в меня свои гены вшил.
Дмитрий. – А купить, он что купить не мог?
Бэйла. – Он хотел такие, широкие от бедра. Мода была. А в магазинах, сам понимаешь…
Дмитрий. – Ты пошила брюки?
Бэйла. – Ну да. Делов-то. Помню, он так краснел, так волновался… Так ты что, думаешь он в меня? Влюблен в меня был?
Дмитрий. – Вот и причина нашлась. А ты и не заметила? Дурочка ты моя, с переулочка…
Бэйла. – Вот я дура то, да, если б я знала, я бы к Надюхе его за ручку бы отвела. Так это она мне так мстила? Вот, дура. Она дура. Мне этот Юрка до лампочки был. Я же с детства только тебя и ждала.
Дмитрий. – Ладно, фиг с ней, с комсоргом твоим. Зато ты теперь знаешь, какие бывают люди. И трусливые, и мстительные.
Бэйла. – Дим, как здорово, что ты у меня есть…   
Дмитрий. – А ты у меня. А-а, я опаздываю. Все. Я убегаю. (Целует ее.) Все, до вечера.
Бэйла. – Я с тобой. Мне же в консу, меня подожди. Черт, я же тоже опаздываю… (Убегают вместе.)

Речь Горбачева, о перестройке, перебивает музыка, «Dance», «Кармен-сюита», Бизе-Щедрин. В квартиру входят Вилена и Груня. Они, и веселые, и усталые. Груня ставит цветы в вазу.

Груня. – Вот и мне свадебный букет прилетел.
Вилена. – Замуж пойдешь, однако.
Груня. – Не смеши.
Вилена. – Слушай, а почему ты отказала Аркадию, как его там?
Груня. – Аркадию Семеновичу?
Вилена. – Он жив еще?
Груня. – Мне краше Яши моего, никого нет. Знаешь, какой он был?! 
Вилена. – Какой?
Груня. – А такой, что не надышишься. Как воздух, которым хочется дышать, дышать, дышать… Нет. Без чувств разве можно? А таких, как Яков мой, больше и не встречала. Он, как ни странно, единственный не стерся из памяти. И фотографии не надо. Да и нет, ни одной фотографии нет. И, где закопали их, тоже никто не знает, или не говорят. Я наш Оперный театр считаю его могилой.
Вилена. – Да уж, достойный памятник. Прости. Кстати! Я тут узнала, что Большой московский может полностью, по объему, войти в наш, Оперы и Балета.
Груня. – Я знаю.
Вилена. – А, ну да, кому я это говорю? Вот, ты, историк, объясни, что тогда было?
Груня. – Ну, это долго надо объяснять. Там все сложно и просто, одновременно. Все эти домыслы либеральные сейчас, они беспочвенны. И, в большинстве своем, лживы.
Вилена. – Вот, ты мне и объясни. С этой перестройкой, все с ног на голову переворачивают. Страшно слушать.
 Груня. - Ладно. Объясню в «двух совах»: в 1936 году, Сталин принимает конституцию, где говорится о выборности НАРОДОМ, заметь, всего руководящего состава партии, как в столице, так и на местах. То есть, на местах, достойные коммунисты в депутаты, в секретари, тоже могут избираться народом, путем голосования. Давай, на примере твоего бывшего начальника, Ройхе?
Вилена. – Давай, мне интересно. Сейчас так много вскрывается. Гласность, великая сила.
Груня. – Сомневаюсь. Кстати, ты тогда вовремя уволилась.
Вилена. – Папа заставил. После случая с тобой.
Груня. – Твой папа, мудрый человек… (Смеются.) А теперь, представь. Представь, как испугался Ройхе. То есть, должность секретаря крайкома стала выборной народом, а не местечковой партийной ячейкой, где все уже поделено. Они быстро сообразили, что народ то им все припомнит, и репрессии, и расстрелы, и грабеж, ну и прочее беззаконие. Они же, как вассалы, делали, что хотели, имели, все, что хотели. И, в принципе, остались теми же угнетателями народа. Не все, конечно. Сталин это понимал, потому и принял этот закон в конституции. Вот тут и начались поиски несуществующих заговоров. Возможно они и существовали, но не в тех масштабах, которые предъявил испугавшийся Ройхе, к примеру, и иже с ним. Он срочно составил списки, типа, заговорщиков, в которых были его потенциальные конкуренты на должность. Так делали повсеместно, в республиках тоже не отставали. А для правдоподобности, записали в троцкисты-заговорщики всех поляков, чехов, немцев, евреев с польскими фамилиями, которые осели повсеместно, и вполне, честно работали, латышей...
Вилена. – Вот, засранец. Он, ведь сам, латыш.
Груня. – Латыш. А вот зачем он это сделал, чем руководствовался?
Вилена. – Чем-чем, выслужиться хотел перед Сталиным.
Груня. -  Ройхе подал в Москву самый большой список на арест, типа, заговорщиков, а всего, на 10500 человек. На втором месте, кстати, был список от Хрущева. Думаю, если бы народ об этом знал, Хрущев вряд ли пришел бы к власти. Ну и понеслось. Твой начальник опять всех переплюнул. В Западно-Сибирском крае было репрессировано 35000 человек, вместо указанных 10500-сот. Среди них, и талантливые руководители, и инженеры, и конструкторы заводов, и просто, люди. В туда и Яков мой попал, как случайный человек. А Сталину позарез нужны были, как раз, и ученые, и инженеры, и конструкторы, и, просто, люди. У него и электрификация, и индустриализация, и война на носу…  Рабочих рук не хватало. А тут такие потери человеческого ресурса?! Вот, все стахановцы по репрессиям и пошли под расстрел. И Ройхе, как самый старательный, в первую очередь.
Вилена. – Вот, теперь понятно. Человеческий фактор, короче. Не было ни гроша и, вдруг, алтын. Ничего не поменялось. Что за жадность? В крови она у людей, что ли?
Груня. – Запад и США на этом прекрасно играют. Обольщают, запугивают, и врут. Не только в нашей стране. У них большой опыт колонизировать народы. Особенно, малые. Кого деньгами, кого властью обольщают. А потом, просто грабят. У них прекрасно получилось ограбить Россию с 1918-го по 1922-ой год. Особенно, Западную Сибирь и Дальний восток. Я же с Дальнего востока. Отец мой с дедом, с братьями, короче, у них рыболовецкая артель была. Они рыбу, икру заготавливали. В бочках солили, и в подвалах, в ледниках хранили. Потом, продавали. Так вот их, между прочим, не большевики, как кулаков, расстреляли, а американские солдаты. Причем всех, всю родню мою: с женами, детьми, стариками, чтобы и свидетелей не оставалось. И все подчистую вывезли. И не только у нас. Они там все выпотрошили, и на свои корабли. Все вывозили. И лодки, и судна. Флот весь вывезли.
Вилена. – Ужасы какие. А мы то про это и не знаем. А ты то как выжила?
Груня. – Болезнь спасла. Меня в больничку положили, думали тиф, да обошлось. А, потом меня удочерила, ну как, удочерила, просто забрала к себе жить соседка, Клавдия Ветрова. Она потом, и в Новосибирск меня отправила, за ее сестрой ухаживать. Мне уже 14 лет было. Та болела сильно, потом померла, а дом мне оставила. Потом, я Якова встретила, а дальше, сама знаешь.
Вилена. – Ничего себе, а что ты раньше не рассказывала.
Груня. – Так и никто не рассказывал.
Вилена. – Ну да, все боялись.
Груня. -  Это, вообще, интересно, почему про интервенцию умалчивают? Ведь они тогда всю Россию выпотрошили, как индейку к рождеству. Железную руду, уголь, медь, зерно, сено, фураж, пеньку, шерсть, рыбу и икру бочками, солонину, скот, масло, ой там не перечислить всего. Там вагонами, тысячами тонн, и на корабли. Флот весь вывезли. И Черноморский, и Северный, …Потому и голод был потом. Не из-за продразверстки. Кстати, это изобретение американцев… А сколько было расстреляно простого населения? Кто считал? США на своих кораблях, по Тихому океану, вывезли 600 тонн русского золота! И, почему наши власти им до сих пор не предъявили? Армии: США, Японии, Чехии, Англии, Франции и другие, они и свинтили, потому, что грабить больше нечего стало. А с, тогда, уже окрепшей Красной армией воевать побоялись. И Гитлер, опять с ними же, шел грабить Россию. А, то, что теперь происходит в нашей стране и в республиках, опять? Я бы поискала руки из-за океана. То ли еще будет? Страшно подумать. Господи, когда они уже все отстанут от нас?
Вилена. – Когда мы все их на хрен будем посылать! А лучше по башке. Так треснуть, чтобы лет двести в себя приходили. Ведь можем же?! И история тому свидетель.   
Груня. – Эх, дожить бы? Ладно, хватит лекций, повспоминали и будя. Жаль, Сережа, сынок с Аней не смогли приехать. Так ведь в Чехословакии, не наездишься. Да и объект серьезный. С АЭС не забалуешь.
Вилена. – Вот так рожаешь их, а они из гнезда ф-р-р, и улетели.
Груня. – Ты тоже была бы очень хорошей мамой.
Вилена. – Война, чтоб ее, все здоровье выпила. Да у меня, у одной что ли? Знаешь, сколько женщин не могли родить? Что теперь? Зато, ты не представляешь, сколько я детей родила вместе со своими роженицами за всю жизнь? Армию, наверное. А сколько назвали в мою честь? И бегают по миру Виленки и Вилены, и думают, что за имя такое им мамка дала? Короче, я не горюю. Эх, сейчас бы на дачу, а помнишь: я тебя в больничку еле живую, а ты мне, а кур-то, кур я как оставлю? И, смех, и грех…
Груня. – Да ладно, куры, по тем временам, спасением были. 
Вилена. – Бэйла рожать соберется, сразу ко мне.
Груня. – Не обсуждается. Главное, чтобы Диму никуда не перевели.
Вилена. – А он, правда, в ГРУ? Разведчик, это круто!
Груня. – Да уж, круче некуда. Бэйла молодая еще, не понимает, с кем жизнь связала?
Вилена. – Любовь. Когда она спрашивала?
Груня. – Что останется от той любви, если он месяцами будет, неизвестно, где? Хотя, если ребеночка родит? Ай, это мои мечты. У нее другие планы.
Вилена. – А, что, оперная дива, тоже занятие. Мир посмотрит.
Груня. – Да кто ж ее выпустит с таким мужем?
Вилена. – Ой, что мы все о грустном? А включи-ка ты Яшину пластинку, ну, давай, давай... Юность вспомним. Трудно было, но хорошо ведь, а? Сейчас я шампанского нам налью. (Ставит пакет на стол. Достает открытую бутылку с шампанским.) Вот, Дима нам с тобой дал, тут и закуска есть, и тортик… (Вытаскивает пакеты с закуской.) Имеем право. Выжили, живем, не бедствуем, все есть. Что может быть лучше… (Разливает шампанское.) Ну, за молодых! И, пусть им там в Ялте хорошо отдыхается и спится. Или нет, нечего спать, пусть с внуком возвращаются!
Груня. – О, нет, лучше с внучкой. Девочки, они рядом, а парни? Выросли, и… Вон, часто я Сережу вижу? Нет, лучше девочку.
Вилена. – Ну, пусть будет, как будет! За любовь! (Пьют шампанское. Звучит Хабанера из оперы «Кармен».) А хорошо поет, зараза! Красивая, наверное! А, какие мы были красавицы! Особенно, ты! Дух захватывало! Да ты и сейчас. Вон, стать какая!
Груня. – Ой, ну ты скажешь?
Вилена. – Да-да, я-то знаю, видела, у многих по тебе слюни до пояса… (Смеются.) И у этого, эвакуированного. Эх, жаль, старый был.
Груня. – Ботики мне новые купил. Вот, в аккурат, так же, в конце апреля, перед победой.
Вилена. – Ботики, это «ништяк». А Сережа твой, точно в Чехословакии?
Груня. – Они так сказали. Аня звонила, сказала, что выехать никак не получается. Деньги прислали на свадьбу и все. Аня сказала, что после свадьбы позвонит. А ты чего, вдруг?
Вилена. – А они, часом, не в Чернобыле?
Груня. – Да ну? С чего бы? Ой, что-то не хорошо мне…
Вилена. – Ты чего, подруга? Э-эй, ты давай прекращай мне тут… На, вот, водички…
Груня. - Шампанское, видимо, не в прок. Все, все нормально уже. А с чего ты взяла, что мои в Чернобыле?
Вилена. – Да глупость сморозила. А ты у Димы спроси. Он же в ГРУ.

Речь Ельцина о Чеченской войне. Речь перебивает песня, в исполнении Тимура Гордеева, «Скажи майор».
Квартира Агриппины Ивановны. Бэйла за швейной машинкой. Входит постаревшая Груня.

Груня. – Вот, достала для нашего малыша. Курочка, хоть и синенькая, зато натуральная, наша, российская. Эти же ножки «Буша», их же есть невозможно. Нельзя их употреблять, они же отрава. А люди покупают. Дешево, потому что. Интересно, чем они их там кормят? Бедные американские куры, им то каково?   
Бэйла. – Лучше хлебушка с молоком, чем эту гадость заморскую. Вот, закончила. (Поднимает просторный блузон из легкой ткани с пайетками.) Как думаешь, Вилене Александровне понравится?
Груня. – Когда ей было восемнадцать, твой дедушка тоже шил платья для нее. На этой же машинке. Всё повторяется. Господи, да, когда же это закончится? Мы же просто хотим жить, трудится, растить детей… Красивый блузон. Для юбилея просто прекрасно.
Бэйла. – Ба, а почему Вилена Александровна, вернее, она была замужем? Такая красивая, веселая, видно же.
Груня. -  Они с Костиком, однокурсником, после окончания института пожениться собирались, а тут война. Костя на фронт сразу. Хирургом. Бэйла, немного погодя, в тот же госпиталь направление получила. Приехала, а госпиталь разбомбили. Костя погиб. Ее в другой госпиталь отправили. Это она уже после войны специализацию другую получила. Да ты можешь, и сама расспросить, она расскажет.
Бэйла. – Неловко как-то. А, вдруг, ей больно вспоминать?
Груня. – Мы же вспоминаем. Живы, как видишь.
Бэйла. – Я это запомню. Ба, в театре обещали зарплату выдать. Но, только за один месяц. Так что я в театр, Ваньку сама заберу.
Груня. – А за три остальных?
Бэйла. (Берет двумя пальцами курицу за лапу.) – Молчат. Курицу, наверное, надо варить поставить?
Груня. – Пенсию не платят, зарплату не выплачивают, прилавки пустые, зато гласность и свобода. Даже не припомню, когда такое беззаконие творилось?

Входит Вилена Александровна. Проносит пакеты, ставит их на стул.

Вилена. – А, чего это вы открыты? Привет святому семейству. Ну, как вы тут без меня? Ух ты, курочка. Она что, от голода сдохла?
Бэйла. (Смеется.) – Убили, чтоб не мучилась… Все, бабули, я вас оставляю, мне на репетицию.
Вилена. – Да что ты?! Народ в оперу ходит!?
Бэйла. – Если бы? Кстати, я дошила. (Показывает блузон.)
Вилена. – Ой спасибо, а красота то какая! Еще бы внутрь этой красоты, да юность мою?! Но, увы. Будем засовывать то, что осталось. Спасибо, Бэйла, что я должна тебе?
Бэйла. – Не обижайте, а? Вы и так нам помогаете, мы бы без вас тут от голода поумирали.
Груня. – Или бы отравились ножками из дружественной Америки.
Вилена. – Да уж, дожили. Не бомбами убьют, так едой отравят. (На курицу.) Белка, да унеси ты эту мученицу.
Груня. – Идею фикс, истребить славянские народы, никто не отменял.
Бэйла. – Все, девочки, я опаздываю. Пока-а… (Целует их в щечки, уходит.)
Вилена. – Пока-пока, красавица. Груня, я там принесла вам вкусняшек всяких.
Груня. – Ну, зачем? Так неловко, право… Дежа вю. Когда-то это уже было.
Вилена. – Все ловко, все ловко… Жизнь, она по спирали, туда-сюда, туда-сюда… Мне мои женские консультации теперь едой оплачивают.
Груня. – Не тяжело работать? Хотя, я бы тоже работала, но мои взгляды на историю устарели. Ну, так мне намекнули. 
Вилена. – Пока при уме и памяти все нормально. А живот потрогать, да анализы прочитать, много сил не надо. Только зрение совсем плохое уже. Можно, конечно, про оперироваться, да что-то побаиваюсь. Сосуды ни к черту. Тромб отлетит и прости-прощай. Ладно, проживем, как-нибудь. О Диме-то нет вестей?
Груня. – Нет. Как пропал, так и тишина.
Вилена. – Сколько уже? Год?
Груня. – Да почти. Я запрос делала, но и они не знают. А может и знают, не говорят.
Вилена. – Думаешь, в Чечне?
Груня. – Как раз год назад оттуда человек был, деньги передал, просил, чтобы молчали. А, как теперь молчать? Вот, тебе говорю.
Вилена. – Может, в плену?
Груня. – Кто знает? Полная неизвестность. Главное, чтобы живой.
Вилена. – Бедная наша Белочка, как она?
Груня. – Как-как? Вида не показывает, но я же вижу, как страдает. Хорошо, хоть Ваньку родили. У меня нет сил, даже ненавидеть кого-то сил нет. Как-то все бессмысленно... И даже смерть бессмысленна. А так быть не должно. Вначале Сережа умер, сгорел после Чернобыля, как свечка. Потом мама Белки, Анечка наша, она с Сережей не расставалась ни на день. Следом ушла. Теперь, Дима. Одна я живу. Зачем?
Вилена. – Ерунды не говори. Значит, нужна ты еще на этом свете. Давай, лучше, чаю выпьем. Доставай, я там сыр принесла, колбаски вкусненькой, конфеты, икорочку, между прочим. Давай, Груня, самим не весело, так хоть желудки порадуем. У тебя водочки нет, случайно.
Груня. -  А, вот и есть, случайно.
Вилена. – Так доставай, вдруг, завтра не придется. Открою секрет, «врачи любят выпить и это не миф». Что смотришь? Я не шучу. (Смеется.) Груня, ты бы видела сейчас свои морщины? Они, аж расправились от удивления. И, распрямись ты, наконец, где стать твоя? (Хлопает Груню по спине, та распрямляется.) Вот, теперь узнаю Агриппину Ивановну. А то, ишь, сгорбилась, как старуха. В тебе умища, не унесть, это, если в книгах! А в мозгу, килограмма полтора всего.
Груня. – Вилена, господи, какая ты замечательная, как же я богу угодила, если он мне такую подругу дал… (Обнимаются, прослезились.) Ну, все, хватит, ты то чего? Вилена, чего ревешь то?
Вилена. – Так ведь у меня, кроме вас то и нет ведь никого…
Груня. – Так и у нас не осталось… Ну, всё родная, хватит. Сейчас на стол накроем, праздник себе устроим… Скоро на дачу твою поедем, огород посадим, слушай, а давай кур заведем?
Вилена. – А давай… Будут яйца свои опять же…   

Смеются, накрывают на стол.
 
«Scene» из Кармен-Сюиты, Бизе-Щедрина.

Чечня. Пожилой чеченец, Гази, сидит за столом, пьет чай. Входит его младший сын, Дауд.

Дауд. – Отец, там старуху привезли. Говорит, за внуком.
Гази. – Деньги привезла?
Дауд. – Говорит, что привезла.
Гази. – Ну, веди, посмотрим, что там за старуха такая, богатая.

Дауд выходит и тут же заводит Груню.

Гази. – Садись.
Груня. – Где-то я уже это слышала.
Гази. – Садись, уважаемая. В Чечне старость уважают, даже если она не мусульманская.
 
Груня присаживается.

Груня. – Как к вам обращаться?
Гази. – Я – Гази, старейшина этих гор и поселения.
Груня. – А я, Агриппина, просто русская. Я за внуком.
Гази. – А десять тысяч долларов?
Груня. – Будут тебе твои доллары. Внука веди.
Гази. – Пока не увижу денег, внука ты не увидишь. А, может, и вообще больше никогда не увидишь? Даже за доллары? Я здесь власть.
Груня. – Власть приходит по-разному, и уходит, тоже по-разному. А мы, народ, остаемся, потому что на земле живем. Власть имеет смысл, пока есть народ. Вы убьете наших сыновей и внуков, русские убьют ваших сыновей и внуков, кем править будете? А? Разница лишь в том, что русских, как ни крути, больше. И вооружены мы больше, лучше, и кнопка красная у нас есть. А у тебя она есть?... Внук где?
Гази. – Деньги?
Груня. (Вытаскивает из-за пазухи мешочек с ожерельем от Горбаня, вытряхивает его на стол, толкает в сторону Гази). – Держи. Это стоит гораздо больше того, что ты запросил за внука.
 
 Гази долго рассматривает ожерелье.

Груня. – Можешь не сомневаться, камни настоящие.
Гази. – А ты не боишься, русская, что я вот это заберу, а внука твоего тебе не отдам?
Груня. – Что ты знаешь о страхе?
Гази. – Ты храбрая? Да? Молчишь? А если ты такая умная, скажи, зачем с нами воюете?
Груня. – Разве с вами?
Гази. – А с кем?
Груня. – А ты не знаешь? Скажи, вам плохо жилось при СССР? Или, даже потом, когда вы самоопределились в самостоятельную республику? Мы вам запрещали молиться вашему аллаху? А может мы мечети ваши разрушили? Или запрещали вам говорить на родном языке, соблюдать обычаи? Вы жили так, как и столетия тому назад. Вы, что же думаете, что ваши теперешние хозяева дадут вам власть? Номинально, конечно, дадут. Только рядом, день и ночь будут их кураторы, которые вам и шагу не дадут ступить без их позволения. Выгребут из твоей, так горячо любимой земли все, что им надо, обдерут вас до нитки и бросят доживать на обнищавшей земле. Хорошо, если не убьют весь твой род. Они свидетелей не оставляют, уж я-то знаю.
Гази. – Замолчи, старуха… Дауд, веди русского.

Дауд вводит изможденного, но тепло и чисто одетого, молодого человека. Груня видит, что это не Дмитрий, но тем не менее подходит к незнакомцу, обнимает, как родного.

Груня. – Я за тобой. Родной ты мой. Пойдем, тебя уже все потеряли.
Михаил. (Шепчет). – Я вас не знаю. Я, Михаил.
Груня. – Там есть еще кто-нибудь?
Михаил. – Я один остался.
Груня. – Ни слова, больше. …Гази, мы с внуком покидаем твой гостеприимный дом. Надеюсь, сделка состоялась?
Гази. – Дауд, проводи их. Азамат тебе поможет. Проводите до самого вокзала, купи им билеты и посадите на поезд. (Груне.) Если вы решите, что можете теперь заявить на нас, то не советую. Мы вас найдем, понимаете?
Груня. – Мы все понимаем, прощай Гази. (Уходят.)
Гази. – Дауд, вернись. (Вбегает Дауд.) Видал? Даже бровью не повела. А ведь это не ее внук.
Дауд. – Отец?!
Гази. – Отведи их на могилу Дмитрия Кольцова. Расскажи, как он погиб. Потом собери им в дорогу покушать, а вниз сумки, положи вот это. (Хочет вернуть ожерелье, потом резко бросает его в сторону.) Нет, нельзя. Оно слишком, …плохое оно. Любая семья может пострадать из-за такого. (Из стола достает пару скрученных пачек с долларами.) Вот, это ей положи. Это сдача, понял. Все, иди сынок, и осторожнее там, я не переживу, если и тебя потеряю. Аллах акбар…
Дауд. – Все будет хорошо, отец. (Берет деньги, прячет их в куртке, убегает.)

Затемнение. Кармен-сюита, «Introduction». Новый год. Заявление Ельцина об отставке в 1999 году.
 За столом Вилена, Груня.

Вилена. (Смеется.) – Ой, сейчас расплачемся… Груня, ну-ка, а давай посчитаем скольких мы с тобой пережили!? Ленина будем считать?
Входит Бэйла.

Бэйла. (Шепотом.) – Ну все, угомонился. И, в кого он такой?
Груня. – Да в тебя. Ты такая же росла.
Бэйла. – А над чем смеетесь?
Груня. – Вилена считает, скольких мы пережили. Ельцин в отставку ушел.
Бэйла. – Чего это он?
Вилена. – Сбегает. А что? Раздербанили Россию, сделали из страны барахолку, по большому счету, опозорил он державу нашу, вот и бежит. Я посчитала, вместе с Лениным и Берией, девять правителей пережили. Ну, С Новым годом, что ли?!
Груня. – Ура. Боюсь, что десятого не переживем. Жаль. И жаль следующего. Поднимать из руин махину нашу?! Ох-ох… Страна опять, как после войны. Разница лишь в том, что тогда дома были разрушены, а сейчас, умы. А, это? Это пострашнее. Хорошо, хоть до души не добрались… Но! Это уже история, вон, для Бэйлы с Ванькой.
Бэйла. – Бабуленьки мои, живите подольше... 
Груня. – А ты чего это, не принарядилась?
Бэйла. – Да и так нормально.
Груня. – А ну погоди, сейчас кое-что покажу вам. (Уходит. Выносит платье, которое ей за одну ночь пошил Яков.) Смотрите! Это Яков в 1937 году мне пошил. Я его так ни разу и не надела. Мне кажется Бэйле оно в самый раз будет.
Бэйла. – Ба, красота то какая! Это же натуральный шелк. Обалдеть!!! Я пойду, примерю? (Убегает с платьем.)
Вилена. – Да-а, наши кутюрье, не то, что нынешние.
Бэйла. (Выглядывает из комнаты.) – У меня через неделю прослушивание на партию Кармен. Его и надену. Вы пойдете со мной? Если утвердят, партия моя!
Груня. – Пусть попробуют, не утвердить. Театр этот деда твоего погубил, (Смеется.) репарации, однако. Яша так мечтал сходить в оперу на Кармен. Кармен, мон амур, все повторял. Это он меня так называл. Смешной был. Какая я Кармен?!
Вилена. (Передразнивает Якова). – Грунешчка, надо сходить. Внучка все-таки, не кто-то там петь будет, Бэйло»ч»ка…
Груня. – Да конечно пойду. И за себя, и за Якова, и за папу Сережу с Анечкой, и за Димочку, за всех порадуюсь. Не помереть бы только от такой радости.
Вилена. – И я с тобой! Но. Не помирать, естественно. Поживем еще! Поглядим на мир этот. Ну и что, что уже, как зрители только… Вдруг, удивят чем!? Ты как?
Груня. – А что, я бы поудивлялась еще…

Выходит Бэйла в платье, сшитом дедом. 

Звучит «Хабанера» из оперы Кармен на русском языке. Бэйла танцует.
 
Конец.

Контактный адрес с автором:
 
 artivana@yandex.ru