Новая подборка на портале Золотое руно 28 сентября

За тебя донашиваю жизнь...

***

За тебя донашиваю жизнь,
и осталось, кажется, немного,
потому что как ни гоношись –
одиноко, слишком одиноко.

Без тебя уныло длятся дни,
но когда умру я в одиночку,
ты своей звездою подмигни,
освети заплаканную ночку.

Мы с тобою встретимся, ей-ей,
пусть в не ближней, может быть, отчизне,
ибо на ладони на моей
линия любви длиннее жизни.

Я живу, как будто мы вдвоём,
как и полагается двуногим,
ибо в одиночестве своём
все мы никогда не одиноки.

***

Опять ведут к тебе строки.
Ну как тебе там эдем?
«Неизбранные дороги».
Играет Хавьер Бардем.

Слова его рикошетом
во мне пробивают дрожь.
Я плачу не над сюжетом.
Он так на тебя похож.

С какой-то тоской собачьей
черты твои в нём ловлю.
Смотрю на чужого мачо
и чувствую, что люблю.

И что будет, мать честная,
какого мне ждать конца,
когда я тебя узнаю
в похожих чертах лица.

Считаться ли безразмерной
любви, что так велика?
И будет ли то изменой
иль верностью на века?

***

Допито до дна вино.
Мой день догорел давно.
Всё в целом нормально, но…

Допито вино до дна.
Мне истина не видна.
Какая же я одна.

Огромный кусок тоски
стучит и стучит в виски.
О как мы с тобой близки!

В окошке луны ранет.
Есть спутники у планет.
Как нет тебя, как же нет!

***

Ты знай, что всё ещё покуда мой,
из сердца луковки взращён,
и облаком меня укутывай,
как некогда своим плащом.

Не отпускает, не прощается
твоё печальное лицо,
жизнь не кончается, вращается,
как обручальное кольцо.

Как хорошо, что помнишь ту ещё,
что от безлюбья Бог упас.
Всё заживёт до свадьбы будущей,
её ведь не было у нас.

***

Уже не рукой, не губами,               
а только незримым крылом
коснуться… а позже – гробами,
разлуку пройдя напролом.

Над нами один будет купол,
который на смерть наплевал.
Когда-то мне ближе был угол,
теперь полюбила овал.

И будет там общее фото,
где мы с тобой двое в одном,
что сделано было в субботу
на вечере очередном.

Ты так улыбаешься, милый…
Очки запотели слегка.
Четыре шага до могилы
и так далеко облака.

Не слышно земных им молений,
плывут, за собою маня...
Цветы обнимают колени,
как будто ты держишь меня.

Ни мысли, ни сна и ни духа –
ничто от тебя не таю.
К земле прислоняю я ухо
и слушаю душу твою.

***

Ты приснился таким живым, ощутимым...
Я щипала себя – и мне было больно.
Я ничем была бы не пробудима –
ни грозу не услышала бы, ни войны.

То не сон! Ликовала, щипая локоть.
– Это ты? Спросила тебя сквозь мглу я.
– Ну а кто же ещё –  отозвался – мог быть?..
Аллилуйя – звучало из поцелуя.

Что-то невидимое-неведомое
дышит за спиной...
разводит руками беды мои,
заманивает глубиной.

Яблоки соблазна глазные
что-то видят с других планет...
Вот дождалась весны я.
А тебя нет.

Я глядела в этот пустой проём,
где колышется кисея.
Там когда-то мы были с тобой вдвоём,
а теперь лишь двойное я.

Где ты бродишь, своих не стирая подошв,
в каких дремучих лесах...
За окном по стеклу барабанил дождь.
Я проснулась в слезах.

***

Был мир – театр, теперь – кино,
что я смотрю одна.
Там наша жизнь давным-давно
до донышка видна.

И я смотрю – не насмотрюсь
на чёрточки лица...
Какая боль, какая грусть
и радость без конца!

Как сквозь невидимую ткань,
через стекло тюрьмы –
я вижу ту тьмутаракань,
где обитали мы.

Бегу к тебе, весь этот свет
послав ко всем чертям,
на лампы свет, на красный свет,
наперерез смертям.

Ночами лампу не гашу,
чтоб видел ты и там,
как я пишу тебе, пишу
наперекор годам.

Любая мелочь говорит
тобою – только тронь...
Окно зажжённое горит
как вечный наш огонь.

***

Была счастливою женою,
была девчонкою смешною
и непосредственным дитём,
но с жизнью я не совпадала,
никак ей в такт не попадала,
идя всегда своим путём.

Жила я по билетам волчьим,
не признавая чьих-то вотчин
и тех, чей  статус был весом.
Но самое большое счастье –
когда была твоей лишь частью,
с тобой дышала в унисон.

А жизнь ломала об колено,
но вырывалась я из плена,
жила, свободою дыша,
не ведая, что выше воли,
когда с твоей – чего же боле?! –
сливалась полностью душа.

***

Как я небеса ни просила,
но время моё истекло.
Спасибо, спасибо, спасибо...
Мне было с тобою тепло.

Сейчас, когда мир стал крамолой,
когда и родство — криминал,
так сладко мне словом аморе
украсить унылый финал.

Оно пахнет солнцем и морем
и прядью любимых волос,
немного разлукой и горем
и тем, что ещё не сбылось.

Я помню про мементо мори,
но жизнь на улыбке ловлю.
Аморе, аморе, аморе,
тебя я бессмертно люблю.

***

Счастья подлинного, не ложного               
не найти в круговерти дней.
Мы живём среди невозможного
и несбывшегося теней.

От былого ключи потеряны,
дали светлые скрыла мгла.
И осталась надпись на дереве:
«Здесь когда-то любовь была».

Не захочешь жить жизнью гадкою,
ищешь где-то волшебный лаз.
Лишь во сне озарит догадкою,
ускользнув из открытых глаз.

Надо в мир из себя выглядывать,
как цветок или как птенец.
Там найдётся, чем нас порадовать –
танец, саженец, леденец.

И у деревца безызвестного,
нашим верного именам,
столько общего и телесного,
и любви, неизвестной нам.

Словно бродим с тобой по саду мы,
и стихов моих бубенец
как ответ на вопрос не заданный,
как письмо, что в один конец.

На груди твоей руки сложены,
смерть подумала — забрала.
Но я видела, что приложены
два широких к спине крыла.

Эти годы меня не старили,
ибо – нет важней ремесла –
до тебя шесть лет дорастала я
и теперь только доросла.

Далеко до ястреба Бродского,
я летаю невысоко,
но земное, людское, плотское
мне давно уже здесь узко.

Я в меха твоих ласк закутана –
и соломок не надо стлать.
Как мне жаль, что меня такую вот
ты уже не успел узнать.

Ту,  вобравшую в клетки крошево
нежных слов из вчерашних дней,
всю в тебя до корней проросшую,
до гранитных твоих камней,

в том блаженнейшем состоянии,
что не хочет другой стези,
ибо видно на расстоянии
то, чего не видать вблизи.

Сном ли духом, душой и телом ли,
от рассвета до темноты
я ищу, что бы день мой сделало,
как судьбу мою сделал ты.

Вспоминаю, сплю, медитирую
или кофе варю гляссе –
встречу нашу там репетирую,
на подмостках небесных сцен.

Не однажды уж обманувшейся,
вдруг откроются мне врата,
счастья сбывшегося, вернувшегося
небывалая острота.

Наполняясь по горло строчками,
чашу жизни взяв за бока,
пью я медленными глоточками,
чтоб хватило на все века.

Кто нам дальние, кто нам ближние,
перепутает время вновь.
Покрывалом закроет лишнее,
и останется лишь любовь.

***

Шалаш, нора иль замок из песка,
или гнездо, что вьёт любовно птица,
где может успокоиться тоска,
прошедшее мгновенье угнездиться.

Предсердье, междустрочье, уголок,
куда крадётся радость тихой сапой,
где сохранится первобытный слог
и тронет сердце бархатною лапой.

А лучшее укрытье на земле –
в той ямочке между плечом и шеей,
что от меня упряталось во мгле,
но что ношу по-прежнему в душе я.

Чтоб засыпать в надеждах о былом,
в той ямочке уютной под ключицей,
и сладко знать, что под твоим крылом
уж ничего плохого не случится…

***

На полке книги ставлены руками
твоими, я порядок их храню.
И каждая теперь так дорога мне,
я ни одной уже не уроню.

Но странное мне чудится порою –
вода в бокале вечером была,
а утром её стало меньше втрое,
и крошки, что смела я со стола,

рассыпаны опять, и коврик сдвинут,
и хочется спросить: то был не ты?..
Пройдут года, десятилетья минут,
а мне твои всё видятся следы.

И по утрам как будто привкус мяты
от тёплых губ, касавшихся во сне.
Подушка чуть соседняя примята,
и чья-то тень мелькнула на стене...

Веди меня, моё предназначенье,
сквозь тернии, рутину, круговерть,
веди на это слабое свеченье,
которым я отпугиваю смерть…

***

Тебя давно уж нет на свете,
а мне всё грезится, что есть.
То крошки вижу на буфете,
как будто приходил поесть,

то сойка – вестница оттуда,
то в чашке отпита вода…
Моё обыденное чудо,
моя домашняя звезда!

Очков твоих погнулись дужки...
Зачем-то я их всё храню.
То как к щеке прижмусь к подушке,
то обнимаю простыню.

Ты где-то есть, я знаю точно,
приходишь в дом, когда я сплю,
и с каждой птичкой как с нарочным
мне шлёшь бессрочное «люблю».
***
Облака расступились, улыбку твою пропуская...
Что мы знаем о мёртвых, насколько они там мертвы?
И к разгадке порою бываю настолько близка я,
что от тяжести этой быть хочется ниже травы.

Ветер, пепел и дым невозможно измерить и взвесить.
Ты во всём, что вокруг, растворившись в струе бытия...
Я тебя вспоминаю на дню раз, наверное, десять.
Ты мой ангел-хранитель, любимый, и друг, и судья.

Я стою у окна. Надо мною дамоклово небо.
С неба звёзд не хватая, их свет бесконечный ловлю.
Пусть кому-то покажется это смешно и нелепо,
но тебя я по-прежнему словно живого люблю.

По привычке подарок тебе выбираю в витрине,
вижу, как ты в быту мне незримо стремишься помочь.
И поэма моя без конца, словно в пику Марине,
никогда не закончится тысяча первая ночь.

Я твоя Галатея, Ассоль, Суламифь, Ярославна,
Маргарита твоя, и бегущая вслед по волнам...
Я не знала, что всё это станет в судьбе моей главным.
Но стихам всё известно давно, что неведомо нам.

***

Стихи, что пишутся во имя
того, кого нельзя обнять,
цветами пахнут полевыми,
а не «шаненью номер пять».

Душе, пожизненно совковой,
пристало пахнуть молоком,
водою чистой родниковой,
а не французским коньяком.

Люблю Париж, Монмартр и Сену,
но пахнет всё-таки любовь
капелью марта, стогом сена
и дымкой в поле голубой.

Люблю тебя без ухищрений
и признаюсь тебе в таком
душистой веточкой сирени
с заветным пятым лепестком.

***

Я так вызывающе счастлива –
во сне, на балконе, в лесу,
и так виновато-опасливо
в себе эту роскошь несу.

Нельзя, неуместно, неправильно,
как танец на похоронах...
Но кем-то незримо оправдано
сиянием в звёздных хорах.

Когда-нибудь ветхое зданьице
развеет по свету Борей,
а счастье моё тут останется –
в сиянье ночных фонарей,

в ступеньках небесного зодчества,
в завесах листвы кружевной,
во всём, чем моё одиночество
так щедро окружено.

***

Когда тебе я равной стану,
сравняюсь с небом и землёй,
и буду рядом неустанно
с тобою летом и зимой,
когда произойдёт сращенье,
и я твоею стану вся,
я вымолю твоё прощенье
за то, что вымолвить нельзя.

Я так тебя любила, милый,
и всё же мучила порой.
Мы станем общею могилой,
одной древесною корой,
сплетёмся древними корнями…
Что было мною и тобой,
отныне станет только нами,
огнями, дымкой голубой...

Мы все лишь чьи-то половинки,
и вечный кровоточит спил.
Любви нарядные новинки
годны лишь тем, кто не любил.
Вне моды, славы и уюта,
упрячась в книгу и тетрадь,
я по тебе тоскую люто
и привыкаю умирать.

***

Вросшая в тебя корнями,               
обвивав ветвями рук,
я тянулась к этой яме
через тридевять разлук.

И тоски своей цикуту
всё пила как из горла,
но покуда почему-то
до сих пор не умерла.

Смерть вложила в душу камень,
с ним по жизни и бреду.
Развожу беду руками,
навожу уют в аду.

Вышиваю строчкой мятной,
чтоб не видно было шва…
Непонятно и понятно,
почему ещё жива.

***

Как без тебя похолодало               
и пусто стало под плечом,
и всё-то я в гробу видала,
когда я стала ни о чём.

И кажется, ещё немного –
и окончательно пойму,
о чём луны мерцает око
и одиноко почему.

О чём клубится даль туманом,
ночную размывая тушь,
о чём молчанье под бурьяном
утихомирившихся душ...

Но чудом мир вдруг извернулся, 
чтоб стало так, как не должно –
и ты опять ко мне вернулся,
ещё и жизни не прошло.

***

Это не блажь, не безделье
и не привычный конёк.
Это моё запределье,
вечный в ночи огонёк.

Снилось сегодня: удодик
в комнату вдруг залетел.
Я догадалась: ты Додик.
Это был твой запредел.

Птица в окно – это к смерти,
выпорхнул сразу птенец...
Просто дал знать – мол, не верьте,
это ещё не конец.

Ну, ещё годик… и  годик…
Тикают в сердце часы.
Как ты хорош был, удодик!
И как похожи носы.

Жалко расстаться с постелью,
тянется кружево слов...
Это моё запределье,
таинство и ремесло.

***

Чем мы были раньше, до того как
стали тем, чем, неизвестно, стали ль?
Кем мы быть готовились у Бога,
до тех пор, пока не перестали?

Посмотреть бы, кем он нас задумал,
выделив из гула хорового,
до тех пор, пока опять не сдунул
в пустоту пространства мирового.

«Если бы я был не я, а лучшим...», –
говорил Наташе Пьер Безухов.
Всё бы чудно изменилось тут же
и преобразилось силой духа.

Угадать бы замысел небесный,
взять свою октаву нотой выше,
чтоб душе не было душно, тесно,
чтобы лучший я наружу вышел.

Но когда нас любят – то такими,
как Господь задумал в идеале.
Пусть другие видели плохими,
а они всем лучшим наделяли.

У любви особенное зренье –
видеть сердцем, мудрым и глубоким.
Это в чём-то мира сотворенье.
Когда любим – мы немного боги.

***

Когда б не любила – какой была бы?
Гордой, уверенной и не слабой.
Умной, расчётливой, деловитой.
Словно вакциной какой привитой

от ожиданий, от жалких слов,
карточных зданий, туманных снов,
что опьяняло, жгло и кружило,
кровь заставляло бежать по жилам.

Когда б не любила – тогда б другие
любили, быть может, недорогие,
и жить было б проще и безопасней,
как птичке в роще, как сыру в масле.

Чтоб было не очень и не всерьёз,
не видеть бы ночи в алмазах слёз,
не говорить: «о, что это было?!»,
забыть, забыть, что тебя любила.

Когда б не любила – какой была бы?
Обычной бабой, без книг и славы,
без чувств шестых, но надёжных пятых,
без строк залюбленных и заклятых.

Быть группы крови какой-то редкой,
когда нетрудно – с одною клеткой,
с одной тычинкой и хромосомой,
чем в никуда на крылах несомой...

Какой была бы – такой не быть,
себя другую не раздобыть,
как, не привита, болела корью, –
по гроб забита своей любовью.

***

Рассвет пробивается сквозь темноту,
в окошко стучится лучом.
Любовь пробивается сквозь немоту,
шепча нам слова ни о чём.

Весна пробивается сквозь холода,
и нужно её заслужить.
А я пробиваюсь к тебе сквозь года,
которых уже не прожить.

О сколько пробила я стен головой,
но там лишь вселенский сквозняк.
Ищу в пустоте мировой болевой
какой-нибудь посланный знак.

Ищу на земле, на воде, на звезде,
сжигая средь дня фонари...
Но счастья не будет, не будет нигде,
оно у нас только внутри.

***

Ты спросишь: как я живу без тебя?               
Видимость создаю,
кое-как из остатков лепя
мёртвую жизнь мою.

Куда-то спешу, суечусь поутру,
внутри подавляя вой,
как курица бегает по двору
с отрубленной головой.

Иль если точнее, то с головой,
повёрнутою назад,
туда, где мир был ещё живой,
и адом не звался сад.

Теперь бреду я по мартобрю
у каждого дня на дне.
С твоим портретом всё говорю,
и ты отвечаешь мне.

Я помню улыбки твои, слова,
всё, что не достала смерть.
Вот потому ещё и жива,
хоть это как посмотреть.

***               

Не гляди пугающе, погоди.               
Вечность пока ещё без пяти.
Ну на дорожку ещё посиди.
Не уходи.
Тут без тебя всё шаром покати.
Тикает мина в моей груди.
Смерть, отвали, отболи, пройди.
Всё впереди.

Взмыла душа как воздушный шар.
Я без тебя сирота, клошар.
Испепелил изнутри пожар.
Это кошмар.
Нету тебя – не ищи и не шарь.
Улица та же, ночь и фонарь,
музыка, мусор, морось и хмарь.
Муза, шамань.

***

Уходя, я зажжённое око
оставляю в своём дому,
чтобы не было так одиноко,
возвращаясь в ночь к никому.

Чтоб окошко бы светом чайным
всё врало бы душе о том,
что ты ждёшь меня, ставишь чайник
и обнимешь меня потом.

Как когда-то ты свет на кухне,
забывая, меня бесил,
так с тех пор он пускай не тухнет,
из последних светя мне сил.

Я приму твою эстафету,
как свечу из упавших рук.
Пусть весь мир заливает светом
моей лампы настольной круг.

И сейчас, когда нас опасность
стережёт среди всей земли,
я не дам очагу погаснуть,
что когда-то мы развели.

***

Шесть лет прошло уж, как тебя не стало,
но всюду только ты.
Я среди звёзд дорожку протоптала,
ища твои следы.

Я слышу, как ты любишь бессловесно,
касаешься лучом,
и бабочкой, и птицей поднебесной,
а смерть тут не причём.

Твои очки, закладки — всё на месте,
(а смерть – какой-то сбой).
Листаю книги, что когда-то вместе
читали мы с тобой.

Они теперь мне словно обереги,
рассеивая мглу...
и как с тобой мы ели чебуреки
на Вольской на углу…

Набоков не нашёл своей Лолиты
в том хоре голосов,
а мы с тобой теперь навеки слиты
и слышен мне твой зов.

И руки твои тянутся как реки,
чтобы меня обнять…
Я родилась, чтоб быть с тобой навеки,
и это не отнять.

***

Бокал слегка надтреснут,
но я его храню.
И наши дни воскреснут,
пробив годов броню,

когда, на счастье зарясь,
доверившись глотку,
губами прикасаюсь
к родному ободку.

Оранжевый в горошек
любимый твой бокал.
Как будто с неба сброшен
закрыть души прогал.

Да, не заполнить бездну.
Безмерна та печаль.
Но только мне известно,
как пил ты утром чай.

И трещинку былую,
где губ твоих был след,
как будто бы целую
через преграды лет.

***

Я съела яблоко в раю,
оно отравленное было,
и вот с тех пор, как будто сплю
и вижу сон, как я любила.

Живые по могилам спят,
а мёртвые проходят мимо,
над строчкой тонкою тупят
и множатся неутомимо.

А я учу души ликбез,
пишу судьбы кардиограмму.
Пришли мне молнию с небес
на строк скупые телеграммы.

Пуста, темна моя нора,
но есть подпитка и подсветка:
синицы теньканье с утра,
листву роняющая ветка.

И в опустевшее гнездо,
в своё надземное подполье
несу я каждый смех и вздох,
улыбки, смешанные с болью.

А после, переплавив в стих
в своей сердечной мясорубке,
его читаю для своих,
оставив на сердце зарубки.

И кажется, что я в раю,
и что тебя там догоняю,
когда я с небом говорю
и с вечностью чаи гоняю.

***

Сологуб ждал жену бессонно
и стелил на двоих по ночам,
накрывал стол на две персоны,
смерть старательно не замечал.

И пока лишь весною тело
не нашли полувмёрзшее в лёд,
было всё, как она хотела,
перед тем, как сорваться в полёт.

Книга всё на той же странице
и свеча, чтоб ей было видней,
и воткнуты в вязанье спицы –
всё не тронуто, всё как при ней.

Он любил её после смерти
и кольцо на свой палец надел.
Так и надо, не верьте, не верьте,
у любимых другой там удел.

Я ложусь всё с того же краю,
не сминая подушек твоих,
и свой ужин разогреваю
по привычке порой на двоих.

И мне кажется, что, невидим,
ты не раз меня уже спас...
Если смерть мы в упор не видим –
она тоже не видит нас.

***

По небу облако плыло,
как будто бы душа без тела,
как будто мёртвое крыло...
Куда оно не долетело?

Любимые, вы миражи.
Я без тебя тут подыхаю.
Звезда мигает и дрожит.
Алло, не слышу, связь плохая…

О свет мой, облако во мгле,
сквозь тучи чёрные пробейся,
от несвиданья на земле
до встречи скорой в поднебесье.

***

Пока сей мир я не покину –
жить как приходится вдове,
в постель ложиться как в могилу
и греться на твоей траве.

Но не хочу сгореть в золе я,
поскольку верю, что в земле
тебе там станет чуть теплее,
когда прильну к тебе во мгле.

Нас будут укрывать метели
и убаюкивать дожди.
Мои слова к тебе летели
и шелестели: подожди...

Я знаю, что ты непременно
их там по-своему прочтёшь.
Прости, что очень откровенно
и что всегда одно и то ж.

Как будто дождик монотонный
всегда о том, о чём болит…
Моя любовь к тебе бездонна
и не уместится меж плит.

Пробьётся по весне цветами,
зеленоглазою травой...
И станет Божьими устами,
любовью общей мировой.