Большое, честное эхо

 (())
Как так случилось, что я эту вещь сочинила, сказать трудно. Даже не так. Мне трудно было её не сочинить.
В жизни есть страх. Боль. А есть красота, доброта, любовь. Есть ещё такие лесенки, по которым можно переходить из одного состояния в другое. От безысходности к пониманию, от понимания к какому-то новому, более ресурсному состоянию.
Я постаралась для себя во всём этом как-то разобраться. Для меня это важно.  Получилось многое непоследовательно и путано.
В отношении того, кто, что, кому, и от чего. Тот, кто думает, и кто пишет письма, и кто их читает, и наблюдает, или что-то рассказывает, и в конце, и в начале, у меня всё это делает герой.
Я нарочно максимально дистанцируюсь. А тот, для кого что-то из этого окажется важным, сам поймёт, что к чему.
Сказав, что я сочинила эту вещь, я не оговорилась. Это не рассказ. Скорее это такой коллаж.
Мне вообще нравится создавать свои фотоколлажи. Я использую для их создания самый разнообразный материал. На заказ я их создаю, для себя, основная задача –
довести коллаж до такого многоточия завершённости, когда в моих глазах фотоколлаж превращается, образно говоря, в слово, может говорить, успокаивать, или может согревать, как согревает огонь в камине.
…Для меня и самой осталось загадкой, почему на вопрос какой-то девчонки «Почему ты такой?», мальчишка сказал то, что он сказал.
Может, всё дело было в её словах. Она же не так построила свой вопрос: Почему ты такой гад? Или: Чего тебе надо?
Есть выражение «потерянное лицо». А его лицо наконец-то нашлось. Его лицо было найдено! И вот она ушла. А у него на лице слёзы. И как он не старался их скрыть, его найденное лицо отчего-то не хотело ему подчиняться.
Потому что – трус – это трус, на каком бы языке это не прозвучало, и это больно всегда.
А ещё мне тогда, глядя на него, очень захотелось, чтобы эта девочка вернулась. И это уже была жалость.

()()()               
Нас было много. Может быть, пятеро. Мы посмотрели на муравья. Муравей строил муравейник. Конечно, он был не один. У него были единомышленники, единостроюшие. Муравьям не сложно прийти к единому консенсусу. Они, в общем-то, к нему и идут. И несут по пути к нему всякую всячину. Муравьи строят муравейники. Муравьи поднимаются. Они растут над собой. И вот мы посмотрели на них.. И мы даже придумали этому своему смотрению название – «наблюдение».  Сомнительно, чтобы маленькие невыразительные глаза муравья и его крепкие челюсти заворожили нас. Но нам стало страшно, вдруг мы не добьёмся тех высот, на которые способны муравьи.


На большинстве языков мира слово «трус» выглядит очень красиво. А бывает, что даже загадочно. На бенгальском языке слово « т р у с» выглядит как свисающие вниз головой сосульки. Сосульки – это красиво. Особенно, когда они говорят о весне. Тогда они разрастаются, охватывают своими прозрачными пальцами решётки, ветки. Словом, всё, за что можно ухватиться. И начинают сверкать. Это у них такая песня.
В солнечном сентябре вообще всё состоит из солнца и теней. Всё, кроме воздуха и ветра. Ветер расшевеливает тени деревьев. Он как бы их поторапливает, чтобы они не спали. А потом, когда мы идём, и особенно, когда мы спешим куда-то, нас очень резко вбирают в себя эти свето-тени: Шаг – тень, шаг – свет.
Летом почти нет ничего подобного.
Летом просто жарко, просто не получить бы солнечный удар. Слишком жаркое лето всё равно, что чрезмерная материнская любовь, которая до того своё чадо опекает, что это чадо превращается из жизнеспособного в апатичного и вялого. И это страшно.
Страшно, потому что это любовь. И ведь если бы только можно было взять от такой любви, и отдать другому, взять одну четвёртую её часть, или половину, то и половины, отданной совсем никакой любви не имущему, хватило бы, чтобы спасти одного, и другого не погубить.

Конечно, каждый хочет, чтобы его любили. И что значит, если я вдруг скажу – «я не хочу, чтобы меня любили»? Это может значить одно: я не хочу, чтобы меня – так – любили.

Некоторые люди в силу каких-то жизненных факторов путают всё. Они думают, что если человек добрый, значит он слабый.
Но ведь это неправда. Сила его доброты уже в том, что ему не страшно быть добрым. Ему осталось только стать жёстким.
Вот, роза – она добрая? Добрая. Роза добрая, и олень . Олень, он тоже добрый. Но у него – рога. А что такое шипы? Шипы – это те же рога, только у цветка.
Рано или поздно каждый добрый человек становится или злым, или жёстким. Или сначала злым, а потом опять добрым, но жёстким.

Не страшно полюбить кого-то, когда ты не знаешь о нём ничего. Ведь тогда ты можешь его придумать. И потратить на эту фантазию время, или целую жизнь.
Не страшно. Никто не придёт, и не отберёт этого твоего почти счастья.  Или всё-таки страшно? От того, что почти бессмысленно.

В страхе мы часто забываем перенять эстафету от того, кто сделал в жизни что-то серьёзное, кто уже не бежит, но он ждёт от нас. Чтобы мы с тем же энтузиазмом побежали бы в свою даль.
Даль, она ведь у каждого своя.   Даль находится далеко, где солнце открывается, словно горячая, красная книга, в которой есть ответы на все вопросы. И на все слёзы в ней есть ответы.

Дети хитрые. Начертят свои квадраты на асфальте и скачут. В классики. Может, просто даль у них вблизи.

Бывает, захочется сказать на другого «трус». А бывает, что на себя.
А иногда, кажется, что если не скажешь, то умрёшь.
Как-то возможно, конечно, жить на свете, и не сказать на солнце «солнце», а на осеннее золото – «золото».
Осень не сдают в ломбарды. Осень – это просто осень.
Просто грустная, тихая. Ещё светлая.
Тихая, светлая грусть. Самая тихая, и светлая, самая.

И когда хочется сказать на другого «трус»… делается страшно.
Страшно потому, что у другого – глаза, и ресницы.
И ты веришь в эти глаза. И потом. Когда тебя уже нет. А ты всё веришь. И поэтому ты бессмертен. И тебе ничего не страшно.
Ты идёшь дальше. Ты стал печальнее, но ты стал и свободнее.
И вот ты, как бы ненарочно, замечаешь всё, что делается у тебя на пути.
Те двое, явно не в настроении, обсуждают идущую спортивным шагом им навстречу девушку:
« – У меня ноги горят.
– И у меня тоже.
– Что она идёт таким шагом? Шла бы как баба …»
А ты, слыша это, наступаешь на сухой кленовый лист. Лист хрустит и раскалывается у тебя под ногой.
И ты идёшь дальше. Спускаешься по лестнице. Перила холодные, белые. Шершавые. Ты проводишь по ним рукой и наощупь находишь на перилах листья. И там тоже листья.
На душе даже страшно, до чего хорошо. Видимо, это потому, что ты сказал, что хотел. Что давно собирался сказать. То, самое, что на большинстве языков мира выглядит очень красиво.
Сказал. Бросил этот камень. А он превратился в розу. На лету. Летя. Пока он летел. И ты сам себе не поверил. Или это я самой себе не поверила.
Посмотрела на листья и вспомнила. Кто-то прочитал в интернете книгу, и оставил о ней свой отзыв: Мне не понравилась эта книга, у меня и у самого есть свои такие же мысли.
А вот у меня получилось наоборот. Прочитала, и книга мне понравилась, потому, что и у меня есть такие же мысли. Вот, точно такие же. И это, оказывается, удивительное чувство. Ведь ты не один такой. Тебя – много.

Снился сон. Мне снился человек на облаке.
Не холодно? – зачем-то я спросила у него.
– Нет.
– И не страшно?
А это как? – человек на облаке посмотрел на меня удивлённо.
– А это когда тебя бросает то в холод, то в жар, то  в стыд.
Я постаралась объяснить ему, как могла.
– А-а-а, тогда точно нет.
И я ничего больше ему не сказала. И он ничего мне не ответил. Я просто спала дальше, а человек на облаке дальше был.
А ведь стало не так страшно…

Осень – это время, когда самое время подумать о том, что все реки впадают в море. А куда впадает море? А море впадает в глаза человека, а выпадает из глаз слезами.

А ещё… В морской раковине шумит море. А в ушную раковину шепчут. Подумаешь так,и не страшно.
 
Листья осыпаются. Полдень. Две школьницы возвращаются из школы. У одной на спине неподъёмный портфель, вторая везёт свой портфель на багажнике велосипеда. Та, что с велосипедом, посмотрела на портфель одноклашки, сказала:
 – В общем, я не хотела говорить. В детстве за меня всегда таскали сумки. Тяжёлые, не тяжёлые, всё равно. Всегда носили всё за меня. Короче, у меня задача. Всегда помогать другим людям, всегда…
Сказав это, девочка взвалила портфель одноклашки на руль своего велосипеда и покатила сразу оба портфеля.

Так что такое лето? Лето – это такая большая свеча. И как все большие свечи, оно будет гореть долго, чтобы люди могли не только продолжать греться, но и плавать в сентябре.
Хочешь, плавай в реке, хочешь в озере.  Плавать в середине сентября, всё равно, что плавать в осени. Страшно. Потому, что только посмотришь на воду, и вода выглядит так, как выглядят глаза у врага.
Но ты не хочешь верить, что это глаза твоего врага.
И ты бросаешься в эту воду. Ища тепла, или человечности. Я бросаюсь. Бог знает, что мы ищем в этой осенней воде. И мы находим. Бог знает, что. Спящие сны.
В конце августа мне навстречу летела бабочка. «Ух, ты, фиолетовая!» – мне показалось, что фиолетовая. Обернулась – не фиолетовая. Как мой аметист.
А ведь это на крыльях бабочки летело время. Значит, время есть? А если нет, откуда тогда всё это? 
Страшно. Потому, что не понятно.

Две женщины идут мимо. Одна рассказывает другой: «…А девчонка худая и такая размашистая, толкнула мою, и моя упала. И разбила себе нос. И какая разница, в колледже, или не в колледже…»
И снова страшно. Страшно, потому что – нет разницы.
И вправду, никакой нет разницы. Нет разницы, толкнули, или  какой-то мужчина сказал какой-то женщине в два часа ночи:
«Нас с тобой всегда отличало одно. Я вечно мчался зарабатывать деньги. Как степной волк. А ты купишь себе шубу, и включишь в сто первый раз мыльную шарманку про любовь».


Страшно. Потому что всё время нужно быть выше. А быть выше это значит быть честнее с собой. А честность обычно не обитает на поверхности. Она обитает в глубине. Где-то совсем глубоко.
И снова одиноко, и страшно. Так, просто, дождь  попадается на удочку моих слёз. Холодает.
Синоптики начинают предсказывать ливни. Слёзы – это больно. А кому из нас не хотелось только жить и только радоваться своей жизни? Только радоваться, и всё.
 
Один человек развёлся, и, вспоминая о своём разводе, он говорил: «Мне оставалось только радоваться. И я радовался. Потому, что радоваться – это всё, что мне оставалось».
А она только вчера от него ушла. Продала свою квартиру, и ушла. А какой она была? А он не знает. А он так и не понял. Не помнит. Его родители добились того, чтобы он женился на ней. А она просто жила с ними на одной лестничной клетке.
Чтобы постучать в её дверь, его родителям достаточно было просто выйти из своей квартиры, и можно было так и оставаться при этом в своих домашних тапочках.
 
Иногда страшно жить. От того, что гордыня такая, словно автоцистерна с прицепом.
Было время, когда я училась на театральных курсах. Обучал нас актёрскому мастерству тот же самый человек, что обучал когда-то Олега Даля. И это для меня было, и так и осталось, чем-то удивительным. Счастьем. Таким же удивительным счастьем, какими удивительными были рассказы учителя о его любимом ученике.
Помню, в тот день учитель предложил нам поверить в предлагаемые обстоятельства:
«Известный актёр в конце спектакля выходит на поклон, и ему несут шикарные цветы, как вдруг к нему подходит школьница, и протягивает свой скромный букет сирени.
Вот и все обстоятельства. А теперь представьте это себе. Мне нужны настоящие вы в этом моменте, когда девочка протягивает вам букет сирени».
Мы постарались это изобразить, как-то поверить в эти обстоятельства. И только одной из нас удалось зайти дальше всех.
Когда по хлопку учителя она, как бы уже не ученица, а прима, должна была увидеть перед собой букет сирени в руках у школьницы… 
Уже. Увидела… И тут мы все, глядя на неё, увидели, и поверили, что она увидела, что она не здесь, она там. Она в роли.
Вот она побледнела. Выражение её лица изменилось. Вначале это было недоумение. Затем в её глазах вспыхнул гнев. Ненависть. Отвращение.  Хлопок…
И вышла из заданных обстоятельств.
Учитель спросил, о чём именно она думала в тот момент, когда она брала из рук девочки цветы. Ответ был заранее очевиден: – Да как она вообще посмела – мне – подарить эту гадкую сирень!
Я так и не сумела забыть, каким было её лицо в те секунды. В её глазах стояли слёзы, и эти слёзы, как мне показалось, прямо у нас на глазах покрывались льдом.
С тех пор прошло много времени, но ни секунды с тех пор не прошло. Наверное, такие вещи не проходят.
И это тоже страшно.

Иногда человек может больше. А иногда он не может больше. Когда человек не может больше, он так и говорит: «Я больше не могу. Я не знаю, куда мне дальше идти. И не в одном каком-то смысле, а сразу во всех». 
Я не знаю, как поступил бы другой человек на его месте. А этот человек как-то вдруг почувствовал, что рядом с ним ангелы. Что они окружили его. Что ангелы буквально сгрудились вокруг него.
Вот точно так же было не раз, когда этот человек набросает ломаного хлеба, высыплет на дорогу пакет пшена, и голуби слетаются к нему, образуя вокруг него  шумящие стены из крыльев. А ведь  эти шумящие стены всё равно, что Великая Китайская стена.
Делает усилие. Поднимает себя с кровати.
Набирает номер скорой помощи.
Говорит, что случайно.
Врёт, конечно.
И оказывается, что человек – может. А ещё утром он про себя говорил: я больше не могу.

Страшно, когда на тебя смотрят глазами любви.
Потому что, если вдруг эти глаза закроются, что же останется?
А ещё говорят, у страха глаза велики.
Но я-то не знаю, так это, или нет.  Ведь чтобы подтвердить это, или опровергнуть, нужно посмотреть своему страху в глаза. Своему, не чужому.
В детстве тебе говорили «не бойся». И ты не боялся. Потому что за тебя всё время боялся кто-то другой. Другому страшно – тебе хоть бы что. Оса закружится над головой. А ты убегаешь от страха. И ты бежишь, бежишь…
Так было раньше. А сейчас, стоит только услышать обрывок чужой речи…
Стоит услышать, как кто-то предупреждает кого-то: «В бутсах по асфальту не ходят. Шипы сбиваются об асфальт».
Страшно. Ты даже и не осознал ещё, но что-то тут же тебя насторожило . И это что-то точно может сбиваться об асфальт.

Хочу перейти через дорогу. Прямо передо мной вдруг падает школьница. За белыми бантами лица не видно. Но сразу же она думает, что она одна такая, кому больно, и стыдно.
Самая распространённая ошибка – думать, что тебе одному больно, а другому нет. А ему тоже – да. Тебе – да, и ему – да. И ему может быть ещё больнее «да», чем тебе.

А по небу летит самолёт. Самолёт не просто зелёный. Это такой красивый и нежный оттенок зелёного, что глаз не отвести.

Да и вообще. В жизни всё вроде бы просто. Идёшь по улице. Смотришь высоко в небо. Над светофорами. Над холодным, и серым. Над опадающими листьями.
Поднимаешься глазами на такую запредельную высоту,  чтобы только простить кого-то. Чтобы не возненавидеть. Ни себя, ни другого.
Слава Богу, что в окнах загорается свет. Он горит, как светлячок. И не верится как-то, что это люди зажигают свет. И что его вообще кто-нибудь зажигает.
Страх… Он тоже где-то горит. Где-то внутри у нас. И тоже он как будто сам по себе.

Страх как светлячок, но только он чёрный.

Для чего люди любят, если всё равно любовь умирает?
И для чего любовь умирает, если люди всё равно продолжают любить?

Страшно, когда дети взрослеют, а их детство, которое только вчера было навсегда… сегодня уходит.
Ведь только детство может сказать так, как-то так, чтобы получились вот такие цветные лоскутки:
«…А моё самое любимое время года – это Новый Год, а твоё?»
«…А моя самая большая мечта – иметь своё маленькое море. И чтобы в нём жили медузы с большими и дружелюбными глазами ».
«…А интересно, если бурого медведя в зоопарке обкормить плюшками, он станет плюшевый?».
 «…А вот, если бы я придумывала сказку, я бы придумала такую сказку, в которой всё, как в настоящей жизни, но только в такой настоящей жизни, в которой всё, как в сказке!».
«А почему сказки начинаются со слов «жили-были, а заканчиваются словами «и жили они…»? Их, что, больше не было?!!»
Детство всегда проходит. Более того – для кого-то оно уже прошло. Но ведь с самого начала всё было ясно. Оно уже и так всё время к этому готовилось. С самого начала оно шло к этому. Но оно ведь всё ещё было «детство».
Есть на свете такие слова, скажешь их –  И НЕ СТРАШНО. Или не так страшно. Вот, например слова из одного письма, особенно дорогого мне:
«Мой солнечный свет. Не грусти. Кто сказал, что небо синее? Что гроза убивает? Что, когда дети вырастают, их детство умирает? И что слеза, что упала только что на твою руку,  это только твоя слеза? Говорю тебе, эта слеза выпала из моих глаз. И небо совсем не синее. Просто мы видим его таким. Вырастая, дети не исчезают. Взросление – это ещё одно сновидение. Детство уходит в этот сон, чтобы в нём погулять. Оно берёт с собой ведёрки, любимые игрушки, набивает себе карманы разной всячиной. Не смотри по сторонам. Оно всё ещё там гуляет. Оно всегда будет там. Здесь. И везде. И ни одна гроза не убьёт моей веры. В это я верю».
Ещё…
«Если бы я рисовал нас, я бы начал с того, что мы рыбы. Вечно молчим о главном. Зима. Я думаю о зиме. Это лето закончится. Лето всегда заканчивается. И прилетает снег. Сначала снег прилетает, а потом только тает. Вот откуда взялось это слово, «Приле-тает. Много снега. И люди. Бывают люди, с которыми холодно. Пусть это лето станет исключением. Пусть оно станет нами!  И пусть оно не закончится никогда».

Мне всегда казалось, что осень – это такое время года, которое пишет кому-то письма. Зиме, лету, весне.

А вот ещё один отрывок из одного письма, написанного мужчиной женщине:
«Тебе снился сон. Почему ты молчишь? Тебе снилось прошлое? Что тебе снилось? Тебе снилось твоё прошлое. Стесняешься рассказать свой сон.
А что, если твой сон… просто похож на картину Сальвадора Дали? Так на какую из них?
«Сон, вызванный полётом пчелы вокруг граната, за секунду до пробуждения».
Эта женщина над каменной плитой. Во сне она вытянулась, а над ней из граната как бы вдруг появляется рыба. 
Из рыбы появляются два в свирепости воспаривших тигра.
У самого горла спящей женщины штык винтовки.
И что на счёт белого слона невдалеке?
А что, если этот белый слон, это моё любящее тебя сердце? И я пришёл за тобой. Проснись!
Прав я, или не прав? Такое ли оно, твоё прошлое?
Вижу, что и это ещё не всё…
Как же это легко, когда ты любишь – и видеть, чувствовать, и всё-всё понимать.
Ещё одна картина Дали. Ещё одна ты, прошлая.
«Пылающий жираф», или «Жираф в огне».
В том же году, когда была написана эта картина, в Испании началась гражданская война. Миллионы человеческих жизней унесла тогда смерть.
И ты, мой пылающий в огне Жираф. И у тебя в твоём прошлом, была своя война.  Огонь – это всегда огонь. Боль – это всегда боль.
…Проснулась ты, или нет, но я спасаю тебя. Уже спасаю.
Не существует такого огня, которого я бы не погасил слезами своей любви.
И нет у тебя такой слезы, из которой я не вынес бы тебя на руках!
Потому что нет таких слов, чтобы сказать, как ты мне необходима.

Помню, был август. Это уже не письмо. Просто это было, и я это помню. Заброшенная железная дорога. В стороне от железной дороги высокая трава, пчёлы, цветы. Мама и дочка идут по траве куда-то. Просто так идут. И та, которая мама, говорит той, которая дочка: Посмотри, какой золотник необыкновенный! Дочка, серьёзно так посмотрела на маму, сказала: – А  в энциклопедии написано, «золотник обыкновенный».  – Нет, необыкновенный! – не соглашалась упрямая мама.

Для чего нужны письма? Может, для того, чтобы в себе разобраться.
Чтобы не было страшно.
И даже если это чужие письма, или чьи-то опубликованные дневниковые записи. Но ведь с ними ты не один? Потому что страх одиночества – это тоже страх.

 «Луночка моя… Сегодня ты грустная. И я грустный вместе с тобой. Благодаря тебе моя грусть светлая.
Есть люди, готовые по любому поводу соревноваться друг с другом. А стоит только задуматься… В самом словосочетании «быть первыми» разве слово «первыми» находится на первом месте?
Нет. Первое место, как ни странно, занимает слово «быть».
Ты – моя луна, целая и невредимая. Ты есть. Ты будешь.
Убывающая луна – это иллюзия. Всё иллюзия, что не моя любовь».
И… PS  Знаю, ты хочешь, чтобы я говорил с тобой без отрыва от реальности. Но что же делать, если ты и есть моя реальность? И если ты, ты уж прости, немножечко нереальная.

В детстве ты коллекционируешь всё, что попадает тебе под руку.
И только с возрастом начинает тянуть не на марки с открытками.
Кто-то с трепетом и теплом относится к фотографиям. Иногда можно увидеть  на фотографии такие глаза…
…Его, или Её глаза, что самим выражением этих глаз уже всё сказано.
А кто-то продолжает смотреть в эти бесконечно дорогие глаза, чтобы – слышать, снова и снова.
Чтобы не было страшно.


«Холодно. Вечереет. Лето, а кажется, что зима. И пусть я уже прощаю тебя. Хотя прощать тебя нельзя. Но пусть я уже прощаю. Иди уже, мой самый-самый сильный и самый добрый, и мой самый умный, мой малолетний ребёнок, иди по жизни дальше, и улыбайся. Деревья ещё слишком большие для тебя. Птицы, и рыбы тебе непонятны. И смысл моих слов для тебя тёмен. Улыбайся, потому что я люблю, когда ты улыбаешься. И потому что в тебе нет ничего такого, что бы я ни любила. Как же одинаково сильно я хочу, чтобы ты повзрослел, и чтобы ты не взрослел никогда»
 
Есть и одно такое письмо, которое уже целую вечность хранится у меня, а на сгибе у него всего одно слово. Это слово  - «я».
 

Не скажу, чья это дневниковая запись.
Декабрь, февраль, ноябрь  2022 год «… Мне часто снилось, что я летаю. Просыпалась, и забывала. А сегодня я проснулась, и вспомнила. Вспомнила, как тысячи раз я забывала, что я летала во сне. Летала, нет, не так, как летают в обычных снах. То, что я летала, было абсолютно реально.  Хотела написать сейчас слово «реально», а вышло «РЕАЛЬНЛО».  До такой степени реально это мне снилось, и продолжает сниться, что несколько раз, проснувшись, пыталась проделать это наяву. Была уверена, что получится, что  смогу. Почему-то не получалось».
 
А вот письмо, в котором почти все слова цвета кофейных зёрен:
«Августёныш. Мой дорогой. Пишу тебе, и не знаю, ночь сейчас или день. Без тебя темно так, что я начинаю сомневаться во всём. И в первую очередь во времени года. И вообще во времени. Что ты скажешь. Как ты посмотришь. Горы сегодня как никогда – горы. Если можно так выразиться. Какое выражение в эту минуту у твоих глаз? Вот о чём я думаю, глядя на горы. Закат в горах, всё равно, что горошина, угодившая в добрую почву. Думаешь ты обо мне? Думаю только об этом: Думаешь ты или нет. Помню, раньше над кухонным столом у нас висела картина Сальвадора Дали «Корзина с хлебом». Золотистый хлеб так и светился изнутри. В точности такой мне запомнилась луна прошлой ночью. И мне не с кем было разделить её хлеб. *С кем ещё, если не с тобой ».

И ещё одно:
 «И несмотря на разницу во времени. И даже если мы с тобой находимся сейчас не только в разных городах, но и на разных планетах. Моё солнце. Жду тебя на картине Эмиля Нольде «Исполнение желаний». Там, где море заслонило линию горизонта, за прибоем, похожим на скалы, в дымке,  за изумрудным небом, где меня ещё как будто не видно. Кто кому назначал свидание прямо в море, да ещё на картине? Но ты поймёшь меня. Моё умное. Глупое моё. Ведь ты всего одно у меня остаёшься на самых высоких гребнях волн…»

И ещё.
 
«+++ Луночка моя. Люди всегда уходят. И когда их любят – уходят, и когда их не любят, они уходят.
Их не задерживает ни наша любовь, ни наше равнодушие.
Ведь дело не в том, что они уходят, а в том, что они уходят, чтобы вернуться.
Оглядываясь вперёд, я бы вернулся.
К тебе. К тому, чему не дано ни закончиться, ни повториться.
К твоим глазам. В них мне самое место. К тебе, бегущей, как время на моих часах.
К тебе, замедленной, и к тебе, настоящей.
Я не люблю смотреть на часы. В последнее время.
Я бы вернулся, к твоим ресницам.
Если это что-нибудь для тебя значит, я смогу значить для тебя всё, что угодно.
Где-то там, в твоём далёком будущем, я уже вижу твои седые волосы.
Это будут не просто локоны. Это будут белые крылья любимой птицы. 
Это не будет старостью.
Это будет чем-то, о чём шумят камыши. О чём берёт за душу скрипка.
Это буду всё тот же я. Это будем мы, идущие друг другу навстречу.
Не упрямься. Просто верь мне. Я тебя не покину.
Я этого сделать не смогу.
И пусть люди всегда уходят. Я ухожу в твои глаза. С утра, и ночью. И так до бессмертия дней +++»

И вот  ещё.
«Будущего нет. Оно где-то есть, там где-то, где мы ещё не можем его увидеть.
Встретиться с ним. Оценить его. Или высмеять. Или разочароваться в нём.
Здесь его ещё нет.
И поэтому я могу сказать:
Будущего нет. А оно оставляет улики.
В виде предчувствий, обрывистых снов.
Ярких, пусть и кратковременных вспышек перед глазами, пусть и на уровне мысли.
А этот ужасный страх будущего? Как светобоязнь, только наоборот.
Каким я хотела бы видеть будущее? Даже не своё, а просто – 
Будущее.
Точно не таким, каким оно будет сразу же и для всех. А только один фрагмент. Что-то одно. Единственное.
Это – красивая скала, а из-за скалы, как из-за плеча, смотрит море.
Смотрит, и не отводит взгляда.
А глаза у моря синие-синие, так, что даже зелёные…»

Страшно, когда письмо заканчивается. Словно заканчивается чья-то жизнь. А потом начинается новое письмо, и новая жизнь.
И разве неудивительно, что у человека всегда есть человек? Всегда. И не нужно ходить для этого к экстрасенсу, чтобы узнать, что по тому же принципу, что и в церкви зажигают свечи, от свечки к свечке, у человека всегда будет человек.
И нет ни такой стены, ни такого иного измерения, которые бы это изменили.

Взять, совершить нестандартный поступок. Перевернуть слово «страшно»;
Прочитать его с конца, то есть наоборот.
Можно сказать, что с изнаночной стороны.
И что получится?
Во-первых, это «Он». Он – местоимение мужского рода. И это уже хорошо.
Во-вторых, это «Шар». А что значит – шар? Шар, он бывает круглый.
Само-собой, что земной.
И такой, на котором летают.
Ещё, который надувают на праздники.
И ещё для настольных игр.
И в-третьих. Это «ТС».
ТС…!  – так говорят, когда просят быть потише. То есть, чтобы не было шума. И чтобы не было сказано ничего лишнего. Так, чтобы оставалось только самое важное.
А теперь, если вывернуть получившееся с изнанки слово «он-шар-тс»…
             На лицевую сторону…
                Получается…

Получается, или НЕ получается? Или спящие сны всё-таки просыпаются?
Эти спящие, спящие сны, в одном из которых………
Девочка лет пяти подошла к мальчику, который хлестал всех подряд острой палкой, и, глядя ему в глаза, спросила:
– Почему ты такой?
– Так меня никто не обидит.
– Трус! – сказала она. И это прозвучало так честно и так просто, что мальчик не сразу сообразил, что же именно только что произошло.
Насупившись, он смотрел на неё.
Вот она сказала. Уходит. Ушла. Уставил взгляд в землю. Сел на корточки. Почему-то пропало всё настроение кого-то бить. И вертеть в руках палку. Пришла. Сказала. Ушла. И оставила своё эхо жить в его сердце. Большое, честное эхо.