Мандельштам. 1930. Пьеса

«Мандельштам. 1930»

Мини-спектакль о жизни и творчестве Осипа Мандельштама в 1930 году



Источники:
1. Мандельштам О.Э. Собрание сочинений в четырёх томах. – М.: Арт-Бизнес-Центр,
1993–1999.
2. Н.Я. Мандельштам  Воспоминания. Книга третья. – YMCA-PRESS, 1987.
3. Ирина Семенко Поэтика позднего Мандельштама. (От черновых редакций к тексту). Рим, 1986.


ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ОСИП  (Осип Эмильевич Мандельштам)

НАДЕЖДА  (Надежда Яковлевна Мандельштам – жена Осипа)

ИЗВОЗЧИК (фаэтонщик)


Картина 1

Осип и Надежда в летней одежде с соломенными корзинами стоят на улице города Эривань (Ереван).

ОСИП. (говорит радостно)
В мае 1930 года я выбрался с соломенной корзинкой в Эривань, в чужую страну, чтобы пощупать глазами её города и могилы, набраться звуков её речи и подышать её труднейшим и благороднейшим историческим воздухом.
Мой глаз, жадный до всего странного, мимолётного и скоротечного, улавливал в путешествии лишь светоносную дрожь случайностей, растительный орнамент.


Ломается мел, и крошится
Ребенка цветной карандаш...
Мне утро армянское снится,
Когда выпекают лаваш.

И с хлебом играющий в жмурки
Их вешает булочник в ряд,
Чтоб высохли барсовы шкурки
До солнца убитых зверят.

Страна москательных пожаров
И мёртвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок, просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы — кузнечные клещи
И каждое слово — скоба.

Раздвинь осьмигранные плечи
Мужицких бычачьих церквей,
В очаг потухающей речи
Открой мне дорогу скорей.

Багряные «уни» и «ани» —
Натуга великих родов —
Обратно под своды гортани
Рванулась запряжка быков.


Армянский язык — неизнашиваемый — каменные сапоги. Ну, конечно, толстостенное слово, прослойки воздуха в полугласных. Но разве всё очарованье в этом? Нет! Откуда же тяга? Как объяснить? Осмыслить? Я испытал радость произносить звуки, запрещённые для русских уст, тайные, отверженные…
Был пресный кипяток в жестяном чайнике, и вдруг в него бросили щепоточку чудного чёрного чая. Так было у меня с армянским языком…

Я в себе выработал шестое — «араратское» чувство: чувство притяжения горой. Теперь, куда бы меня ни занесло, оно уже умозрительное и останется.


НАДЕЖДА.
Ты учился армянскому языку, наслаждаясь сознанием, что ворочаешь губами настоящие индо-европейские корни. Мы слушали одноголосые хоры Комитаса, и ты, очень музыкальный, вспоминал их потом и в Москве, и в Воронеже.
Путешествие в Армению — не туристская прихоть, не случайность... Традиция культуры для тебя не прерывалась никогда: европейский мир и европейская мысль родились в Средиземноморье — там началась та история, в которой ты жил, и та поэзия, в которой ты существовал. Культуры Кавказа — Черноморья — та же книга, «по которой учились первые люди». Для тебя приезд в Армению был возвращением в родное лоно — туда, где всё началось, к отцам, к истокам, к источнику. После долгого молчания стихи вернулись к тебе в Армении и уже больше не покидали…
Мы много ездили по Армении и видели много, хотя, конечно, не всё, что хотелось. Людей мы знали мало. Видели Сарьяна, чудного художника. Он пришел к нам ещё в первый день в гостиницу, когда мы много часов подряд ждали, чтобы нам отвели номер, а гостеприимные хозяева — культурные деятели Армении — звонили по всем телефонам. Мы были у Сарьяна потом в мастерской. Знали мы Таманяна и молодых архитекторов и слушали про их споры, которые всегда бывают в искусстве, когда оно живёт и дышит. На Севане встретились с учёными, и ты очень радовался высокому уровню армянской мысли и беседы.
Главная дружба ожидала нас в Тифлисе. В гостиницу к нам пришел Егише Чаренц, и мы провели с ним две или три недели, встречаясь почти ежедневно. Я помню, как началось знакомство. Ты прочёл Чаренцу свои первые стихи об Армении. Чаренц выслушал и сказал: «Из Вас, кажется, лезет книга». Ты мне потом сказал: «Слышала, как он сказал: это настоящий поэт». Мы всегда помнили, что в Ереване живёт настоящий поэт Егише Чаренц… Может быть, слова Чаренца о том, что лезет книга, были тем дружеским приветом, без которого не может работать ни один поэт, а в нашей жизни получить его было нелегко.
Армения, Чаренц, университетские старики, дети, книги, прекрасная земля и выросшая из неё архитектура, одноголосое пение и весь строй жизни в этой стране — это то, что дало тебе «второе дыхание». В Воронеже ты снова вспомнил Армению, и у тебя были стихи про людей, с глазами, вдолбленными в череп, которые лишились «холода тутовых ягод…» Эти стихи пропали. Но и так армянская тема пронизывает зрелый период твоего труда.

ОСИП.
Нет  ничего  более поучительного и радостного,  чем  погружение  себя в общество людей совершенно иной расы, которую уважаешь, которой сочувствуешь, которой вчуже  гордишься. Жизненное наполнение армян,  их грубая ласковость, их   благородная  трудовая  кость,  их  неизъяснимое  отвращение  ко  всякой метафизике  и прекрасная фамильярность с  миром  реальных вещей — всё  это говорило мне: ты  бодрствуешь, не бойся своего времени, не лукавь.


Как бык шестикрылый и грозный,
Здесь людям является труд
И, кровью набухнув венозной,
Предзимние розы цветут…

Ты розу Гафиза колышешь
И нянчишь зверушек-детей,
Плечьми осьмигранными дышишь
Мужицких бычачьих церквей.

Окрашена охрою хриплой,
Ты вся далеко за горой,
А здесь лишь картинка налипла
Из чайного блюдца с водой…

Ты красок себе пожелала —
И выхватил лапой своей
Рисующий лев из пенала
С полдюжины карандашей.

Страна москательных пожаров
И мёртвых гончарных равнин,
Ты рыжебородых сардаров
Терпела средь камней и глин.

Вдали якорей и трезубцев,
Где жухлый почил материк,
Ты видела всех жизнелюбцев,
Всех казнелюбивых владык.

И, крови моей не волнуя,
Как детский рисунок, просты,
Здесь жены проходят, даруя
От львиной своей красоты.

Как люб мне язык твой зловещий,
Твои молодые гроба,
Где буквы — кузнечные клещи
И каждое слово — скоба…

Как люб мне натугой живущий,
Столетьем считающий год,
Рожающий, спящий, орущий,
К земле пригвождённый народ.

Твоё пограничное ухо —
Все звуки ему хороши —
Желтуха, желтуха, желтуха
В проклятой горчичной глуши!..

…………………………………………………………………………

Ты только погляди на армянские кладбища —
Землетрясеньем раскиданные рыжие валики
Похожие на футляры от швейных машин
Чем-то испуганные, в беспорядке бегущие.

Здесь слышен храп румяных царей и бородатых ангелов,
Извиняющийся храп неграмотных священников,
Свиристящий храп носатых филистеров,
Патриарший храп ремесленников
И буйволиный храп крестьян.


Картина 2

Нагорный Карабах. Сентябрь. Осип и Надежда сидят в фаэтоне. Извозчик (фаэтонщик) – смуглый человек с кожаной нашлёпкой, закрывающей нос и часть лица (сидит, в руках вожжи). Фон – большая фотография гор.

ОСИП. (читает стих)

На высоком перевале
В мусульманской стороне
Мы со смертью пировали –
Было страшно, как во сне.

Нам попался фаэтонщик,
Пропечённый, как изюм,
Словно дьявола погонщик,
Односложен и угрюм.

То гортанный крик араба,
То бессмысленное «цо», –
Словно розу или жабу,
Он берёг свое лицо:

Под кожевенною маской
Скрыв ужасные черты,
Он куда-то гнал коляску
До последней хрипоты.

И пошли толчки, разгоны,
И не слезть было с горы –
Закружились фаэтоны,
Постоялые дворы...

Я очнулся: стой, приятель!
Я припомнил – чёрт возьми!
Это чумный председатель
Заблудился с лошадьми!

Он безносой канителью
Правит, душу веселя,
Чтоб вертелась каруселью
Кисло-сладкая земля...

Так, в Нагорном Карабахе,
В хищном городе Шуше
Я изведал эти страхи,
Соприродные душе.


Сорок тысяч мёртвых окон
Там видны со всех сторон
И труда бездушный кокон
На горах похоронён.

И бесстыдно розовеют
Обнажённые дома,
А над ними неба мреет
Тёмно-синяя чума.


НАДЕЖДА.
Поездка в Нагорный Карабах — это осень 30-го года, последний выезд из Эривани, конец нашего путешествия по Армении. На рассвете мы выехали на автобусе в Шушу. Город начинался с бесконечного кладбища, потом крохотная базарная площадь, куда спускаются улицы разоренного города… В этом городе, когда-то, очевидно, богатом и благоустроенном, картина катастрофы и резни была до ужаса наглядной. Мы прошлись по улицам, и всюду одно и то же: два ряда домов без крыш, без окон, без дверей. В вырезы окон видны пустые комнаты, изредка обрывки обоев, полуразрушенные печки, иногда остатки сломанной мебели. Дома из знаменитого розового туфа, двухэтажные. Все перегородки сломаны, и сквозь эти остовы всюду сквозит синее небо. Если кто из людей и уцелел, то бежал из этого города смерти. На всех нагорных улицах мы не встретили ни одного человека. Лишь внизу - на базарной площади - копошилась кучка народу...
Мы решили ехать в Степанакерт, областной город. Добраться туда можно было только на извозчике. Вот и попался нам безносый извозчик, единственный на стоянке, с кожаной нашлепкой, закрывавшей нос и часть лица. А дальше было всё точно так, как в стихах: и мы не верили, что он нас действительно довезет до Степанакерта...
Подъезжая к Степанакерту, мы догнали возвращавшееся домой стадо. Там мы переночевали, а утром не без труда получили билеты на автобус...
Стихи о Шуше написаны в Москве в июне 31 года. Тема стиха — возница, который неизвестно куда везёт, – чумный председатель, некто в маске, от которого мы зависим... Ты давно заметил, что мы совершенно ничего не знаем о тех, от кого зависит наша судьба, даже о таинственных незнакомцах, которые вдруг возникали за редакторскими столами и разговаривали с тобой о каком-нибудь очередном издании. Ещё меньше мы знали о председателях этого чумного пира. Стихотворение создалось из конкретного происшествия и более широкой ассоциации, в этом его смысл.
Из него вышел мирный отрывок про то самое стадо, которое мы увидели, спускаясь к Степанакерту. Мне помнится, что оно шло под гору, когда мы уже ’’слезли с горы”. Вид этого стада вернул нас к мирной жизни: где стадо, там люди, а не только погонщик в кожевенной маске. У нас было ощущение, что мы спасены...

ОСИП. (читает стих)
 
Как народная громада,
Прошибая землю в пот,
Многоярусное стадо
Пропылённою армадой
Ровно в голову плывёт:

Тёлки с нежными боками
И бычки-баловники,
А за ними кораблями
Буйволицы с буйволами
И священники-быки.



Картина 3

Осип и Надежда в осенней одежде стоят на улице города Тифлис (Тбилиси).

ОСИП. (читает стих)

Ах, ничего я не вижу, и бедное ухо оглохло,
Всех-то цветов мне осталось лишь сурик да хриплая охра.

И почему-то мне начало утро армянское сниться;
Думал – возьму посмотрю, как живёт в Эривани синица,

Как нагибается булочник, с хлебом играющий в жмурки,
Из очага вынимает лавашные влажные шкурки...

Ах, Эривань, Эривань! Иль птица тебя рисовала,
Или раскрашивал лев, как дитя, из цветного пенала?

Ах, Эривань, Эривань! Не город – орешек калёный,
Улиц твоих большеротых кривые люблю вавилоны.

Я бестолковую жизнь, как мулла свой коран, замусолил,
Время своё заморозил и крови горячей не пролил.

Ах, Эривань, Эривань, ничего мне больше не надо.
Я не хочу твоего замороженного винограда!

…………………………………………………………………

Холодно розе в снегу:
На Севане снег в три аршина…
Вытащил горный рыбак расписные лазурные сани,
Сытых форелей усатые морды
Несут полицейскую службу
На известковом дне.

А в Эривани и в Эчмиадзине
Весь воздух выпила огромная гора,
Её бы приманить какой-то окариной
Иль дудкой приручить, чтоб таял снег во рту.
Снега, снега, снега на рисовой бумаге.
Гора плывёт к губам.
Мне холодно. Я рад…

…………………………………………………………………

Я тебя никогда не увижу,
Близорукое армянское небо,
И уже не взгляну прищурясь
На дорожный шатёр Арарата,
И уже никогда не раскрою
В библиотеке авторов гончарных
Прекрасной земли пустотелую книгу,
По которой учились первые люди.


НАДЕЖДА.
Это написано в Тифлисе в октябре 30-го года после нашей поездки в Армению.
В ноябре мы вернулись в Москву и прежде всего переименовали нашу подругу Анну Андреевну Ахматову… Новое имя приросло к ней, до самых последних дней я её называла новым именем — Ануш. Имя Ануш напоминало нам Армению.


Картина 4

Гостиница.  На столе  ореховый  торт,  фрукты,  кувшин и бокалы с вином, пачка папирос. Осип и Надежда сидят за столом, смотрят в зрительный зал.

ОСИП. (сидя читает стих)

Куда как страшно нам с тобой,
Товарищ большеротый мой!

Ох, как крошится наш табак,
Щелкунчик, дружок, дурак!

А мог бы жизнь просвистать скворцом,
Заесть ореховым пирогом,
Да, видно, нельзя никак...


НАДЕЖДА.
Стихотворение написано в Тифлисе в октябре 30-го года, обращено ко мне. Домашнее название стиха «Щелкунчик»… 30 сентября — мои именины. У нас их всегда праздновали… О табаке. Начинался голод конца первой пятилетки и раскулачиванья. В Тифлисе он не чувствовался.  Там базары были полны, но исчезли промышленные товары и папиросы. Мы охотились за папиросами — их добывали у мальчишек и они сразу подскочили в цене... Попадались нам и табаки для самокруток, но не отличные кавказские табаки, а бракованные и пересохшие — они действительно крошились…
Лидия Яковлевна Гинзбург удивилась, что эти стихи обращены ко мне: почему дурак в мужском роде... Дура, обращённое к женщине, грубое слово, а дурак — явно ласковое... Это особенно верно для таких не пышных отношений, как у меня с тобой… Смешно, но ты часто стеснялся мне сразу читать стихи, обращённые ко мне. Из-за этого пропал стих "Наши ночлеги". Ты всё не давал мне запомнить наизусть...
Возможно, что стихотворение ’’Щелкунчик” существовало до моих именин, но в каком-то другом виде. А довершил всё ореховый торт. Ты обратил внимание, что стихотворение пришло с таинственным количеством строк (семь строк).


Картина 5

Осип на улице Ленинграда в зимней одежде. Декабрь. Вечер, фонарное освещение. Фон – большая фотография Ленинграда, зимней Невы.

ОСИП. (читает стих)

Я вернулся в мой город, знакомый до слёз,
До прожилок, до детских припухлых желёз.

Ты вернулся сюда, — так глотай же скорей
Рыбий жир ленинградских речных фонарей.

Узнавай же скорее декабрьский денёк,
Где к зловещему дегтю подмешан желток.

Петербург, я ещё не хочу умирать:
У тебя телефонов моих номера.

Петербург, у меня ещё есть адреса,
По которым найду мертвецов голоса.

Я на лестнице чёрной живу, и в висок
Ударяет мне вырванный с мясом звонок.

И всю ночь напролёт жду гостей дорогих,
Шевеля кандалами цепочек дверных.


Занавес.