Михайловское

На Ворониче ворон кричит: «Помню щучьего сына!
Помню баков густую щетину и гордую спину,
Помню палку его… Чтоб пропасть распроклятой той палке!..
Помню бодрый тот шаг, как у воина старой закалки…»

Ртом беззубым прошамкала тихо щербатая кружка:
«Я была ему первой в глуши деревенской подружкой!
Сколько раз вечерами топил он во мне своё горе,
Вспоминая полуденный берег, далёкое море…»

Отходя, беззастенчиво громко скрипят половицы:
«И под шубой медвежьей ему здесь, бывало, не спится…
Мы с участливым стоном печальные строки слагали,
То хореем, то ямбом скрипя, мы ему помогали…»

Головами лукаво качают столетние ели:
«На какие курьёзы мы летнею ночью глядели!..
И не диво: в душистых потёмках еловой аллеи
Глазки милые кажутся ярче, и губки – алее».

Перестуком со мной говорила Аринина прялка:
«Так бывало нам жалко его, шибко, оченно жалко!..
Не слепые, смекаем: в безлюдье касатику туго…
Сказку скажет хозяйка, я песней баюкаю друга».

Маленец еле слышно волнуется рябью озёрной:
«Часто резал лицо мне коньками наш гость чудотворный,
Но не гневался я, отражал в своём зеркале зыбком
Смуглый профиль в румянце и сахарный сколок улыбки».

Прохрипели часы с невесёлым простуженным лаем:
«Лишь под утро, бывало, уснуть мы его уломаем…
Но и тут нам была с ним одна маета и забота:
Всё мерещилось что-то ему, всё он кликал кого-то…

В час, когда мы обычное хмурое утро встречали,
Хриплым боем своим наступающий день отмечали,
А хозяин глядел на сороку в окне беспрестанно,
К нам пришёл Человек-Каланча совершенно нежданно.

Человек-Каланча был нам ростом по верхнюю крышку,
Он привёз для хозяина явно запретную книжку,
Да и сам он украдкой пробрался во псковские пущи…
Человек-Каланча назывался Жанно, или Пущин.

Наш бежал, как летел, не касаясь дощатого пола,
Одуревший от счастья, лохматый, босой, полуголый…
Под рубашкой ночной бились птицами острые плечи…
От мороза ли, или от этой нечаянной встречи?..».

Снова слово держал уважаемый староста ворон:
«Наш хозяин уехал от нас что-то очень уж скоро…
А потом, когда он возвратился в последней постели,
Мы над ним не кричали: другие Крылатые пели…»