Родная кровь

Настя уже час сидела с бабушкиным письмом в руках, не в состоянии осмыслить прочитанное. Надо выпить. Да. Нет. Надо напиться.

К чёрту, к чёрту, к чёрту всё!
Схватила с письменного стола статуэтку тётки с завязанными глазами и что есть силы запустила ею в дверь. Мало. Грохота мало,- решила Настя и пошла в гостиную.
Оглянулась в поисках того, что не жалко разбить. И вдруг рассмеялась.

Что ж, злость затаилась внутри и кто его знает, когда прорвётся. Но если Настя думает, что жалко разбивать, а что — нет, то — первый приступ ярости прошёл. Смысл колотить то, что собирала с любовью по всему миру.

Взгляд упал на синюю вазу, в которой застыли в изящном поклоне тюльпаны.
Точно, эту вазу подарила мать, значит... Туда ей и дорога, туда же. Грохот от разбитой вазы ещё минут пять отдавался гулким эхом в гостиной. Настя стояла посреди комнаты в осколках синего стекла и хрупких тюльпанов. Настя наслаждалась.

Это даже лучше, чем напиться. Ну и хорошо. Зато можно за руль.

Сам Дорожный Ангел благоволил Насте в этот вечер. Ни пробок, ни красного сигнала светофора, ни лежачих полицейских. Под громкую музыку и на сумасшедшей скорости Настя влетела на своей ласточке во двор брата. Ему-то можно пожаловаться! Потому что вымещать злость на отце Настя не была готова. Не могла. Не хотела. А на матери? Ей достаточно разбитой вазы. Тюльпаны жалко. Пострадали ни за что.

— Настя! Два часа ночи! Ты же... Ты снесла забор! Спасибо, конечно, как раз собирался пустить его в дрова, но не так срочно.

Настя хлопнула дверцей машины и фурией влетела в дом, на ходу скидывая спортивные туфли.

— Вот! — Настя помахала перед Глебом бабушкиным письмом.

Глеб почесал пузо, подтянул трусы. Взял письмо, прочёл. Икнул. Минут пять смотрел в буквы. Как будто сверлил их, пытаясь выстроить по порядку. Тому порядку, к которому он привык с детства.

— Мдаааа. Насть, и фиг с ним, забором.

— Глеб! У тебя на трусах нарисована клубничка?!

Глеб опять подтянул трусы. Отложил письмо на стол. Открыл холодильник, посмотрел на полки. Мдааа. Достал бутылку водки и миску с   ароматной клубникой.

— Вот, своё, с огорода. Жрать хочешь? Есть сало и картошка.

Настя смотрела на миску с ягодами.

— Да, я буду жрать. И нажираться тоже. И ещё, брат... В этом сезоне я, пожалуй, пас. Клубнику я не буду. Оденься, а.

Глеб посмотрел на Настю. Выросла сестрёнка. Ушёл в комнату одеться и попутно размышлял вслух.

— Настёна, ну может... Ну и пусть. Да в каждой семье ворох тайн и секретов. Знаешь у моей Ленки тоже скелеты в шкафу есть. Ленка к сестре рванула, поддерживать её после сто двадцать пятого неудачного романа. Может, её сестре надо выбирать других мужчин, а?

Настя налила в рюмки до краёв водку, нарезала хлеб.

— Глеб, я вот думаю, зачем бабушка это письмо написала. Скажи, зачем? Она же могла оставить всё как есть. Не рассказывать о матери.

Глеб махом осушил рюмку, занюхал хлебом. Вот зачем Ленка спасает сестру, когда тут такое творится.

В подтверждение его мыслей об Апокалипсисе домашнем, Небеса разверзлись громом и молнией. А ливень как назло пролился где-то в стороне.

— Знаешь, это как "много шуму из ничего"... Насть, может, утром... На ясную голову?

— Понять, простить?

Глеб пожал плечами. Часа через два, уже на рассвете, он укрыл спящую Настю одеялом, и вышел из комнаты, тихо прикрыв двери.

На кухне под столом стояло две пустых бутылки из-под водки, а на столе — пустая миска с хвостиками от клубники. В камине догорало обрывками памяти бабушкино покаяние.

Подумаешь, отец... Ну, отец. Воспитал ведь, вырастил. Крылья дал. Он мать простил. Остался, не ушёл, не бросил. Любил.

***
К обеду Настя проснулась и выползла в гостиную, растрёпанная и помятая.
Подошла к Глебу, сидевшему на диване перед телевизором и плюхнулась рядом. Как в детстве, забравшись в объятия брата. Он старший. Он защитит. Он как отец.

— Глеееб. Съездим к родителям?
— Конечно. Я уже написал отцу, что сегодня приедем.
— Не скажем, что мы знаем.
— Да, сестрёнка. Он — наш отец, а остальное — суета.