Улан-Удэ

На изогнутых кончиках крыш поселился рассвет. Обе чаши весов и ладони у сердца пусты: благодушие солнца течёт по излучинам вен, от сражений с собой бережёт окружающий тыл. Тропка посолонь, эхо Тибета, заснеженность гор, не представленных по именам. Мой вопрос сокровен, ни единого слова мольбы. Льдинки колются в горсть.
 
Отпускаю в полёт.
Здесь падение — тоже наверх.
 
Селенга — и супруга, и воин, не ждавший судьбы; для любви и семьи завоёван Хангайский рубеж. Нашептали, что ржавчина пачкает стены и быт, но хада;к на ладонях у Матери кипенно-бел. К первой полночи мне преподносят не сон, полуявь. Сквозь раскаты тигриного рыка мерцает напев, барабаны вращаются — где хоть одна рукоять? Отражает вода: я в бордовом, немолод и пеш.
 
Поутру избегаю зеркал. К смотровой вьют дымы.
 
Лысегорская высь бесшабашна, буквально — без ведьм. Островерхие родичи юрт в окулярах плотны, но границы возможностей взгляда — в моей голове. Колокольный язык вне систем напечатанных книг, в разговорниках пусто, в журналах статей — ни столбца.
 
Ударяю.
 
Гудит.
 
Отзвук речи повсюду возник, но о слове «покой» я пойму — Иволги;нский дацан.