Herman de Koninck 1944-1997 Херман де Конинк

Перевод с нидерландского

Рис. Гл. Сильвестровой, 1999

*  *  *
Вот так здесь каждый день: цветам
нет удержу,
в деревьях куролесит ветер, и отовсюду
стремится ясность,
как толпы на футбол.
Уже и солнце над землёй взошло
и свысока сияет.

И столь же крепки здесь поэты.
Их образы возделывают явь,
как местные крестьяне – землю,
и всё, что есть вокруг,
всё это им подвластно.

Люблю я эту землю.
И если я когда-либо уйду, возьму её с собою.
По имени окликну,
И тронется она за мною вслед.

БАЛЕРИНА

Она вручает жестом, движеньем
своё тело своим виденьям
и неизменно простирает грани
самой себя – за созданные ранее.

ЛЕБЕДЬ

Лебедь плывёт,
берега словно манят
зеркало вод,
и ничто в них не выдаёт
ни водорослей, ни рыб;
бесстрастный их лик, их вид
ни одна мелочь не нарушает;
только лебедь плывёт,
но этого он не знает.

ФЛАМИНГО

Их словно бы и нет, близка
их поза стройным женщинам,
когда они слегка
грустны. Пинцеты ног жеманно
выуживают, как тростинки, пальцы
из воды, и что за
роза –
их оттенки, грёзы маньеристов.
Они – как вопросительные знаки к нашим знаньям,
и так прекрасны, что ещё на свет
не появился тот, кто мог бы дать ответ.

*  *  *
Ландшафт приходит
как официант
в руках с лугами.

И проще некуда.
Взгляни на шлюз: канал,
держа корабль на плечах,
идёт вверх по ступенькам.

*  *  *
Вода. Идёт порою напрямик,
точь-в-точь идеология, решительно, безмолвно
шествуя к морю,
великому интернационалу,
которому свою приносит убеждённость
(чтобы при случае крушить плотины).
Порою над водой висит туман;
тогда ей, спящей, снится, что её колышет;
и её колышет. Позже, одряхлев,
она стекает в пруд с богатой внутренней жизнью.
Вода, все виды по пути в себя вбирая,
не прекращает быть собою, всегда другою,
всегда – водою.

*  *  *
Все мои мысли заняты игрою
на вольном воздухе всего, что предо мною.
В пространных образах они живут,
как подобает служащим солидной фирмы
«Херман де Конинк, стихотворения».
О, я по вечерам бессменный
директор самого себя.
И в слове “кресло” устраиваюсь,
как в кресле.
И парусною яхтой уплывает моё дыханье.

REVERIE*

Ты спишь
в воспоминанье о моих ласках,
которое так нежно,
как мои ласки.

Твоему телу снится твоё тело,
и тебе снится, что оно
со мною вместе.

И мне
снится всё это.
________________
* Грёзы (фр.).

ОСЕНЬ

Поля кончают полосой тумана,
как мужчина в лоне
и как стихи в нигде.
Везде есть место
скитаться: по дорогам,
и по ту сторону
значений слов,
и в смерти.

НАРЦИСС

«Сиделка старая печётся,
коли недостаёт больных, годами
о себе самой, как о неизлечимой ране».
Приятно повторять мне эту фразу.
Я раскрываюсь в утончённейших грехах.
В слове “любить”, как в лодке по волнам,
так нравится мне плыть.
И мои чувства сладки мне,
как пралине.

*  *  *
Твои кофточки и твои белые и красные
шарфики, и твои чулки, и трусики
(сделанные с любовью, если верить рекламе),
и твои лифчики (поэзия в этих вещах
потому, что носишь их ты) –
разбросаны в стихотворении,
как в твоей комнате.

Входи же, читатель, и не споткнись
о синтаксис и сброшенные ею туфли,
усаживайся.

(Ну а мы целуемся, как раз в этой фразе,
что поставлена в скобки, и читатель
поэтому нас не видит.) Смотри-ка:
вот окно, открывающее вид на реальность:
всё, что ты видишь, действительно существует.
Как и в стихотворении, разве не правда?

*  *  *
Мысль заповедная моя,
как семимесячная кроха,
залита светом и тиха,
так нежно дышит
в стеклянном боксе
моего стиха.

Смотрю я на неё, всё ту же,
заглядываю внутрь,
но остаюсь снаружи.

ФЕВРАЛЬ

Берёзы – серовато-белые,
как тонкие, похожие на спаржу, женские ножки,
что впервые без нейлона.
Кустарник (kreupelhout) нам в одежду
грассирующим «r» всё норовит вцепиться;
кустарник, на котором
туман вуалей легкомысленно одетых,
грубой любви бегущих,
заливисто смеющихся возлюбленных
пятнами виснет.

Враз даже не поймёшь, друг к другу
вплотную мы прижались из-за любви
иль из-за холода, но, впрочем, всё равно.
Ведь холодно здесь, как в соборе, род
религии глубокой заморозки,
что вот уже 2000 лет Христа
хранит на холоде. И лампочкою в холодильнике
сияет солнце.

Расплывчатость вечерней мглы –
как в голове дряхлеющего бога,
который ничего, никакой местности,
уже не помнит. Смотри, куда он снова,
anno 1975, запропастил этот несчастный Лёвен.

КАК

Как умиляешься:
«смотри, как настоящий»,
увидевши, скажем, Мадюродам*,
и никогда, ну, скажем, Амстердам, –

так, думаю я, нужно представлять
и реализм в литературе. Пусть
схож будет с чем-либо. Но всё же, ради бога,
иной раз лезвием бритвы пусть
блеснёт внезапно женский крик восторга.
__________________
* Madurodam – уменьшенный до размеров Лилипутии макет Голландии, аттракцион неподалёку от Гааги.

ТРИ ВИДА СМЕХА

Хихикать – это лишь слегка,
всегда чуть-чуть, ну, как девица,
когда и не поймёшь, то ли, прикрывши рот рукою,
она своё «хи-хи» откусывает, то ли – печенье.
Хихикаешь, когда тебе 17
и вроде бы положено смеяться
над тем, что кто-то вроде бы сказал.

Но хохотать, напротив, суть три слога,
как докеры, что смачно
хлопают по плечу друг друга;
ведь хохот – это пролетариат,
смех революции,
которая всё исхохочет,
и вот тогда уж будет не до смеха!

Пишу я в свои 30. Улыбаться –
увы, единственное, что, возможно,
позволишь себе лет через 20.

СЛОН

Он скроен из топорнейших эффектов,
штаны он носит, что твой клоун Август;
коленями подрагивает в танцевальных па,
как тётя Берта, в пол вколачивая танго,
а зад невольно вызывает мысль,
что у него вставная челюсть,

которую он только-только вынул. И хобот
промеж глаз. А как бы ты
выглядел, если б тебе *уй надели на нос?

НОСОРОГ

Он толст, ну точно как
сплошная шея.
Он, как двадцатый век
до Рождества Христова, что вдруг встаёт
в истории и делает
шажок вперёд:
быстрее, право, он никак не может.

Он сделан из подвижного бетона,
величествен, как многоэтажный дом,
что рушится как бы не сразу –
так он садится, так ложится

и медитирует о внутреннем я,
пустом, как бункер,
где с 44-го уж нет
ни одного солдата.

ДАМА

Рука ей для того, чтобы соринки
из глаза вы-ни-мать и
крошечные часики носить,
с которых господа предолго считывают
время, а она при этом не шелохнётся
и лениво держит руку, что так напоминает
шею фламинго.

При виде сцен насилия по ТВ
она вздыхает: «о-ля-ля», и если плачет,
то почти всерьёз. Для поцелуя
она слегка выпячивает губы,
словно желая вымолвить
«pudeur»*. «О, не люби меня так сильно, –
шепчет она, – выказывать любовь
это куда нежнее».
_________________
* Стыд (фр.).

БРИТАНЕЦ –

тот, кто, входя в универмаг,
способен постучаться и спросить:
«Не помешаю?»

Похоже, что он в тягость сам себе,
и его личность о себе даёт в нём знать,
как нары, на которых жёстко спать.

Но вместе с тем ты учишься держать
все свои чувства на некотором расстоянье,
как держишь сигарету (выражаясь по-английски,
держишь на расстоянии французский)
в porte-cigarette*.

И вместе с тем le dedain** учит быть учтивым.
Я до сих пор уверен, что Веллингтон, увидев
под Ватерлоо войска Наполеона,
«quite interesting»*** произнёс, не больше.
______________________
* Мундштук (фр.).
** Высокомерие (фр.).
***«Хм, любопытно» (англ.).

КРИК

Дом престарелых есть род зала ожиданья,
он думает, с богом отцом, который то и дело
«следующий» выкликает.

Вот он опять пришёл сюда, доставил
ей еженедельную порцию сына
и теперь уходит, она его окликнуть
хочет, морщинки на её лице круглятся
по обе стороны «о» её рта, как волны
вкруг «Крика» Эдварда Мунка –
и никакого звука,

лишь ветер мчится по стране,
как нескончаемое «а-а-а» по нескончаемым
больничным коридорам.

НА ПЕНСИИ

Я: кресло в коем я покоюсь
в пружинящем сознании, что всё
есть так, как есть, я – это я;
кресло, сидя в котором, правлю
и повелеваю, кресло председателя
парламента меня, где по столу
стучу я молотком, требуя тишины, и говорю эй! эй!
слово де Конинку, –

полагая, что ты, божок, так поступаешь
с тем, что имеешь, ради самого себя:
ну, например, что лучше Никсона – долой,
свободу Португалии, и Греции, ну да,
как будешь, скажем, удовлетворён
тем, что переставил мебель в спальне
на той неделе,

будешь слушать Баха,
слегка рассеянно,
величественно «ба!» говорить жизни,
многоголосой по своей природе,
спокойной полифонии,
присущей каждому-единственному,
покоишься в которой,
словно в кровати Louis Quatorze*, –
всё это – восхожденье вверх
в ходе всеведущего пенсионерства –

всё так и будет, думается мне,
пока я еду из Брюсселя в Лёвен
и в вечно переполненном вагоне
раскачиваюсь, стоя, в часы пик.
____________________
* Людовик XIV.

НУЛЕВОЙ ПРИРОСТ

На грани сумерек шоссе освещено
так, что оно приобретает сходство
с политикой: не то, чтобы светло,
но всё-таки и не совсем темно,

я думаю, и по рассеянности
проскакиваю свой поворот.

Всё так, как в экономике, когда
там говорят о нулевом приросте:
вперёд проехал километр всего-то –
и двадцать километров дуешь
до следующего поворота.

ЗИМА

Зима. Опять сквозь лес
видны деревья, этот свет –
не свет, а взгляд:
без солнца
нового здесь нет.

Всё ж эту ночь не назовёшь
безвидной, ведь пока есть снег,
нет полной тьмы, –
здесь словно бы найдёшь
свет некой веры, одолевшей мрак.
И этим снегом, как надеждою живёшь.

ПРОШЕДШЕЕ ВРЕМЯ

Когда-то всё было просто,
как во французских глаголах:
прошедшее – le passe
simple, будущее – le futur
simple, а я всё ещё –
le plus-que-parfait*.
__________________
* Прошедшее простое, будущее простое, давнопрошедшее (читаемые здесь как: прошлое – всё просто, будущее – всё просто, я – более чем совершенный).

АРПЕДЖИО

Я в холле жду, а ты сбегаешь вихрем
по лестнице арпеджиями
Шопена. Мы целуемся в аккорде,
ну да, почти органном, как у Бетховена,
который также никогда не может кончить.

И вот уже одна нога
здесь, а другая – там, и
кровать прямо под нами
(и как мы только на неё попали?),
моё желанье непомерно,
как нескончаемая улица, по которой
я, задыхаясь, и однако к сроку, всё же при-
мчался.

И после этого всё моё тело – раскинутый диван,
где прихожу в себя, где чувство,
что бушевало у меня в груди,
стихает
(как море стихает в море)
у меня в груди.

ОТЕЛЬ ЭДЕМ

А ночью плавали мы нагишом, и плавали мы
наши имена, я – АН, двумя большими
буквами, ты – плавала наотмашь имя Херман,
и с золотой луной над нами
всё это было, словно их
мы вписывали в священные
страницы Книги.

А после с твоего лица сцеловывал я капли влаги,
едва касаясь. Одну за другой,
как если бы пуантиллистскими мазками
писал я «обнажённую при лунном свете»,
и твои груди, не сравнить ни с чем,
ложились целиком в мои ладони.

И вот, в постели, я мчусь, скан-
дируя: «Бросаюсь Я С Эрекцией К Тебе,
Словно Пожарник С Лестницей,
Чтоб Твой Пожар Тушить», – и мы смеялись,
и творили жизнь,

что девять месяцев спустя
получит имя Томас.

ЦВЕТОВОЙ ЭТЮД

И чёрный ворон прилетел
из-за семи гор и в клюве
принёс письмо:

в чёрном конверте чёрный
листок, и на нём белыми
буквами слово «чёрный».

Так черна ночь смерти
и так бел наш страх.

ТЕПЕРЬ

К медлительности, той, что несёт с собою осень,
к любви ушедшей, ко всему, что не уйдёт, что сгинет без следа,
привыкнуть. К некоей нежности в воздухе, запаху сосен,
к что-если-б-мыслям, что с тобою навсегда.

К какому-то почти ничто, к телефону, который,
увы, не зазвонит, к всё тем же четырём стенам,
к тому, чтобы десятки раз на дню взирать на мир за шторой,
и к самому себе, с кем пьёшь по вечерам.

Всё, что в себе храню, останется со мной:
всё, что я есть ещё, есть, будет мной.

ЕЩЁ СЧАСТЬЕ, ЧТО

Как тот помешанный из притчи,
что палкой бил себя по голове
и, о причине спрошенный, ответствовал:
«Чтобы приятно было, как перестану», –
вот так и я. Я перестал
тебя терять. Ведь я тебя утратил.

Быть может, это счастье: счастье в несчастье.
Быть может, счастье: ещё счастье, что.
Что ты у меня в мыслях, скажем,
ты, а не другая.

ЗАКАЗНЫМ

Ещё раз, напоследок, тебя целую,
приклеиваю косо поцелуй к щеке,
как марку, чтобы отослать тебя обратно,
retour* супругу.

А не взглянуть ли на тебя, как на
простое приключение, из коего я вырвался, –
как только дверь салуна
за ним закрылась, он свистнул свою лошадь
и ускакал,

a poor lonesome cowboy** (пятое издание).
_________________
* Возврат отправителю (фр.).
** Бедный одинокий ковбой (англ.) ~ фильм Энди Уорхола «Lonesome Cowboys» (1968).

SCHOENER WOHNEN*

Взяла и ушла:
и плотно затворила за собою
одну из моих дверей, и вот я снова заперт,
вроде консьержа,
в подвале самого себя, всё прочее
сдаётся.

И всё предельно ясно:
у меня на кухне баночки со спе-
циями, все с этикетками и все на месте.
Так, видно, чувствуют себя слова в стихотворенье.
Только на полке с ты-моя-радость
пусто.
_________________
* «Прекрасное жильё» – популярный журнал в Германии.

ПОСЛЕ ССОРЫ

Всё оттого зависит, как на это смотришь:
вот мы стоим не то друг подле друга,
не то поодаль, как две горные вершины.
(Ты – справа, Юнгфрау, Дева).

Прекраснейшая недотрога,
с моими, движущимися слева,
словно канатная дорога,

словами, над облаками.

ПОЭЗИЯ

Когда капризно кутаешься в одеяло,
то это значит: ляг со мною рядом.

Когда выходишь, громко хлопнув дверью,
то это значит: ну иди ж за мною.

И говоря мне: «я люблю тебя», –
на самом деле спрашиваешь: «ты меня любишь?»

Ясно, поэзия здесь необходима:
ответь я «да» –
и это ничего не будет значить.

ЛИЛИ

Дню целых суток было мало.
Стояла скука – ну, что твой парламент.
И жест, которым ты зевок сопровождала,
достоин был быть принят за орнамент.

Бессилие сводилось элегантно
к тому, как вдруг ты в обморок ныряла,
не забывая приковать вниманье
к тому, как ты мизинчик отгибала.

Безделие. И вся твоя работа:
со лба смахнуть – коли на нём мелькала –
мысль сделать что-то.

И если речь касалась, для примера,
эмансипации, единственный вопрос был –
свободный выбор платья и кавалера.

СВИТЕР

Мне на глаза попался чёрный свитер, – ещё зелёный, в нём
провёл я экзистенциалистские свои младые годы:
тогда ходили мы, ещё не зная толком, что почём,
все в чёрных свитерах, что из-за Сартра стали верхом моды.

По вечерам смотрели чёрно-белые фильмы в Ритце;
в них, кроме титров, всё было черно, и в как и что
изо всех сил мы тщились углубиться,
чтоб ничего не пропустить из этого Ничто.

А то мы слушали в каком-нибудь подвале
тягуче-суматошный джаз, перегонявший мрак
в то никуда, которого ни мы, ни они не знали.
Ударник бил, труба импровизировала. И как!

КАК РАЗ

Вот счастье: в поезде на Амстердам, в субботу днём,
знать, что оно не для тебя – и ждать
совсем спокойно, зная, что при всём при том
что есть, то есть, и лучше – помолчать.

Каких сюрпризов только жизнь не подытожит!
Взглянуть на Амстердам. Других и мыслей нет.
Быть осторожным надо бы с тем, что как раз, быть может,
вдруг выпадет тебе на пару лет.

Как если б каждый день от голода метаться,
как если б каждый раз, с тобою, задыхаться
и задыхаться вновь и вновь. И… сожжены мосты.
Не будет ничего. Остались я – и ты.

Вот счастье: написать, сегодня, может статься,
что «звёзды глаз твоих я вдруг узрел воочью».
О Боже! Холодно. Я так хочу остаться
с тобою. Этой ночью.

ТААРЛО*

Вдвоём осенней предаём себя поре.
И по весне мне чувство помнится такое.
Проходим сквозь пивную пену листьев, бурные потоки,
через багрец потерь, appellation controlee,

в подвалах лет всё более глубокий.
Здесь, в Дренте, в желтизне лесов, исполненных покоя,
ты слышишь, ветра зов сквозь хну деревьев одинокий,
как заунывный голос странника-гобоя**.

Мне 33, и в жизни сумрачном лесу едва
я вижу путь, пристанища нам нет и в помине,
в лесу, как дома, дома – на чужбине.

Что ж, позже, может быть, когда-нибудь? Поверь.
Минуло лето, скошена трава.
Здесь – стало быть, нигде, и никогда теперь.
_______________________
*Местечко в наименее урбанизированной нидерландской провинции Дренте.
** «Hobo» – гобой (нидерл.), бродяга (англ.).

CADEAU*

Здесь речь не об иметь, самое большее – о получать.
Один, я никогда не раскрываю рта,
ну а с тобою я могу молчать.

О том, что, сгинувши, осталось навсегда.
Моём отце. Жене, что я не уберёг.
О том, чтобы, теряя, обретать.

Возьмём дитя и первые шаги.
Речь не о поддержать его, но чтобы – смог
бы я? – дав ему волю, только наблюдать.
__________________
* Подарок (фр.).

ДРУГ ДЛЯ ДРУГА

Раньше любил я только твои глаза, – такая малость.
А теперь и гусиные лапки около глаз.
Так что смысла в таком старом слове, как «жалость»,
больше, чем в каком-либо новом. И всякий раз,

раньше, я спешил взять то, что ты имела, снова и снова.
Раньше было только теперь. Теперь – также тогда.
В любви всё больше и больше всего другого.
И всё больше видов, как заниматься ею, когда

даже не заниматься ею – один из видов.
Рядом друг с другом, за книгой, поглядывая в вечернюю мглу.
Или не рядом друг с другом, устроившись в кафе на углу.

Или друг друга сколько-то дней вообще не видеть,
друг друга – воображать. Но всегда друг друга,
и это дерево всё растёт, дойдя вот уже до седьмого круга.

ДА, ТЫ

Улица. Дом подставляет окно солнечному лучу.
Всякая вещь, о которой писать хочу,
пусть, чуть её назову, явится мне тотчас.
Как учитель устраивает перекличку: Янссенс (я, менеер!),
Пеетерс (здесь!), Ван дер Плас (я!) –
входя в класс.

Но ведь пишу я о том, чего уже нет.
О тебе. (Тишина.) Да, ты. Ты. (Где ответ?)
Или о том, что, быть может, случится с нами.
О некоем обществе
с конституцией в стихах
и министром, одаряющим снами.
Я пишу о будущем и о тех, кого нет среди нас.
Я учитель, и передо мной пустой класс.

СЭЙНТ-АЙВС*, СЕЛЬСКОЕ КЛАДБИЩЕ

На этом кладбище сама смерть словно ушла из жизни,
и надгробия, постепенно, обрели вечный покой,
вросши в почву, начало жизни,
всю заросшую весёлой, зелёной травой.

Здесь вчера и сегодня соседствуют
на каждом углу и, встречаясь, друг друга приветствуют,
вежливо, comme il faut,
Вчера и Сегодня, фирмы «Время и Ко».

Земля эта консервативна,
вроде винного погреба,
и время не отмечено быстротечностью.

Оно не соблазняется вечностью,
довольствуясь прошлым, днями, часами,
бесконечно длящимися под этими небесами.
________________________
* St. Ives, маленький рыбацкий посёлок в Корнуолле, в Англии, там часто отдыхала в детстве Вирджиния Вулф.

ПОКА ПОВСЮДУ СНЕГ

Зима. Что ни дерево, голое,
превращается в свой скелет,
стоит, сведено на нет.

Только снег то, что время – теряет,
снова объединяет,
под белёсой сенью небес
снова делая из деревьев – лес.

ФОТО

Грустно от фото, снятого четверть века тому.
Все здоровы, все в сборе, семейный круг.
Тогда. С теперешней рамкой вокруг.
Теперешнее – и прошлое, привязанное к нему.

И обратно. Теперь – как раз то, что осталось.
Крик в душе, и вопросы идут гурьбою:
что с нами сталось?
С Теми Днями. С тобою.

Всё уходит. И особенно то, что нам более всего надо.
Прошлое собирает всё одно к одному
и хранит, как хранит пастух своё стадо.

МИДДЕЛХЕЙМ*

Всё в прошлом. И, заметное едва,
«сегодня» здесь ну разве что гостит.
Оно вот это или то, любезно текст гласит,
сегодня, коротко стриженное, как трава.

Такою жизнь могла бы быть, свой строй и лад
явив, изваянная, здесь, под номерами.
Узреть и мне бы перечень утрат.

Покой и ясность. Камень неизмен-
но взирает на себя в одной из сцен,
что породил здесь – Хенри Мур, там – плиоцен.
__________________
* Музей современной скульптуры на открытом воздухе, близ Антверпена.

ДВА ВИДА НИЧТО

Люкс: разница между
мчать в машине без радио
и мчать в машине с радио,
которое ты не включил.

Тишина: разница между
ничего не сказать – и всем, уже сказанным.
Между тишиной – и тишиной
после последней строки стихотворения
о тишине.

ОТЕЦ

Вещи, ушедшие, спокойно жить продолжают дальше,
не зная ни сомнений, ни хлопот,
поскольку больше не должны, как раньше,
случаться вдруг, нечаянно, вот-вот.

И мой отец умерший, в мои сны
входя порой спокойно, безучастно –
глаза не времени, а вечности полны, –
живёт, хоть отдалённо и неясно.

Он, как всегда, безмолвствует, он – сфера
давно забытых слов: ‘стезя’, и ‘лик’, и ‘вера’,
и ‘лоно’ (всей семьи), и ‘как красиво’. Ах,

вот также умереть и я б хотел, привычно
являясь сыну своему в нежданных снах.
Пока не стану жить, как жил обычно.

МЕСТЬ

Зарегистрирован. Место рождения, дата, обучение в вузе.
Передо мною кило бумаги и тьма-тьмущая слов:
акт о рождении, воинская повинность, перечисление адресов,
политические симпатии, состою ли я в профсоюзе.

Вот почему я подыскал место на стыке трёх наций*.
Там бы и умереть.
Чтоб своей смертью как нельзя более отравить
жизнь как минимум двум дюжинам администраций.
_________________
* В точке на вершине холма (Drielandenpunt) неподалёку от Маастрихта сходятся границы трёх стран: Бельгии, Германии и Нидерландов.

GENESIS

Был день шестой. Уже совсем закончен
стоял Адам. Он увидал дубы,
всей своей хваткой впившиеся
в ничто. Власть есть вопрос ветвей.
Увидел горы и пространства круч,
его обставшие пустынные провалы.
А там – оленей. Тонкими ногами,
как стетоскопами, прослушивали землю,
и стоило им что услышать в её груди,
стремглав срывались прочь,
рожденье pizzicato унося
с собою в даль… Оленей.
Увидел море, натиск и откат движенья,
несущие покой. И праздно-приставучие жесты ветра,
эти иди со мной, иди со мною, и никто не шёл.
И глубь, и бездны тягостные. И молчанье,
молчание повсюду, и безмерность.
И Бог сказал: теперь – ты. Нет, отвечал Адам.

*  *  *
Он думал, осени могло б не быть.
Вдруг снег. Аскеза белизны. Прецизионность стужи.
Всё меньше беспокоиться о смысле,
всё больше – как бы от него освободиться;

пусть так и будет. А не месяцами
длящаяся хватка последних листьев,
перебиранье хлама, поиски с нехваткой,
листва в бессмысленной погоне за ветвями.

Он думал, может, не раскиснет сад,
но под дождём деревья пухнут, чтоб сторицей
воздать на солнце: чуть мелькнёт – чуть не шипят.
О если б кончиться всему и ничему не длиться.

БАС-ОХА*

1

Туман, белёсое солнце. Совсем не то,
что льёт на всё свой неизменный свет.
Всё в поисках себя, но и напасть на след
себя не может, зыблется, свой вид

теряя, умирает дольше, чем жило;
пустые фабрики, банкротства, увитые плющом, вдоль
Мааса руины замков, знаки сиротства, с окнами в оскол-
ках стёкол – всё, что достойно смерть свою растило.

Леса-калеки, до весны за месяц;
где листья, ветви? – в страхе скрюченные пальцы.
Вот поезд в Нигдехёйзен прошёл, петляя, оброня

свой шум в холмы. Им никуда не деться,
большим и одиноким. И ни дня
мне нет покоя. О, ограничь и умали меня.
________________
* Bas-Oha, местечко в Арденнах, в Бельгии.

2

Валежник, мерзость липнущей листвы, гнилые жерди,
разорванные нервы – вязь примет
всего, что, выбывши из жизни, убоялось смерти,

бывших деревьев бывшего леса бывший цвет.
Что, в страхе умереть, – скитаясь поневоле –
всё где-то рядом бродит. Корчатся от злости

коряги, тычут колющие пальцы
кривые ведьмы, скелеты в дребезжащем
экстазе, скользкие наросты, кости.

3

Карьер, нарытый гравий, грязно-серый луг –
всё норовит в ландшафт, – плоёные холмы с мелькнувшей вдруг
убогой горсткой крыш в паху; податливый раззор повсюду;
табличка «свалка запрещена», со свалкою вокруг.

Здесь белый цвет не бел, а грязноват,
как белая овца. А этот век – покамест и последний.
Коллегиальный хаос, безразличье всех,
Что здесь терпением зовётся. Безнадёга.

Но, как Арденны, с сердцем, где веками – пустота
и камень, будем жить достойно средь утрат!
Где места вкруг тебя взять больше во сто крат?

4

Дождь, озаряемый вдруг бурной, яркой
атакою прорвавшегося солнца, что «ярмаркой
в аду» мы называем. Но небо вновь заволокла тоска,
и свет сведён на нет, и снова ни куска

небесной синевы, а впрочем – полбеды:
нахлынет, схлынет дождь, всё – старая печаль,
и ход вещей – по сути, ход воды.
И эта в небе вечная тоска

безмерности, стремления к «теперь».
Всё пробуждается и копит силы, но,
умножая боль, уйти осуждено.

Flash*. Немилосердное счастье. Милость забвенья,
И увяданья. Снег по цвету –
как к свету поднятое белое вино.
____________________
* Фотовспышка (англ.).

5

Улеглась гроза, но всё ж
капли падают с ветвей.
Даже в дождь-как-из-ушат
сосны тихую тоску
длят, лелеют, серебрят.

(Ах, утешение сравненья
и помощь. Чуть услышишь «как»,
и мир чуть меньше одинок.

Так дым от сигареты во рту
медленно тает, улетучиваясь в пустоту.)

6

Они, я знаю, где-то позади,
хребты, поверх которых всё, что есть,
проносится прочь, горы безразличья.

Лес ловит ветер миллионы лет,
горы – нет.
Промчится ветер. Горы, как стояли,

стоят, творят ночами каменный уголь,
как сны мои стекаются в чернила,
которыми я поутру пишу.

*  *  *
Где ласточки?
Швеями
в платье-neglige луны

сегодня – ножницами их –
разрезы не нанесены:

сквозь тонкую её ладонь
лишь контуры её улыбки
чуть видны.

ДАВЕРДИССЕ

1

Меандертальские извивы Лессе. Рощи
вчерашнего дождя глотают капли,
со всех сторон в лесу тик-так, тик-так.

Вода куда-то рвётся и века
зигзагами речных излук
кромсает берега. Течение не замедляет бега.

Лишь пена бьётся, в бело-зелёных жилках
израненный осклизлый мрамор.
Весь горизонт в холмах, –

величественный королевский жест.
Быть мёртвым страшно? Прежде чем родиться,
я миллионы лет был им средь этих мест.

2

Здесь буря наломала дров.
Корявые стволы, органных труб зиянье.
(В искромсанном лесу беззубым стариком
насвистывает ветер.) Пониманье

есть дело сохранения руин,
туман рассеивающийся, прыть
рывками раздвигаемых гардин:
случившись, вещи начинают быть.

Деревню чашей обступает лес.
Перо в короне прицерковной башни
не пишет ничего
на бледно-синем airmail небес*.
___________________
* В коронах, увенчивающих высокие шпили церквей Нижнеземелья, устанавливают наискось один или более шестов, на которых вывешивают национальные флаги по случаю празднеств. Airmail (англ.) – конверт авиапочты.

*  *  *
«С полями приключился вечер» (Ахтерберг*).
Сам по себе и только? – А не
так, как болезнь? – вот у него, мол, вечер.
(С глазами что-то: видишь, как в тумане.)

Но и наутро не видать конца.
Смотри, светло, хотя не так уж чтоб.
Ноябрь. Утро настаёт, как в морге,
и каждым словом стих ложится в гроб.

И в небе, чёрные в белёсой мгле,
воронами кружат вести о смерти,
так, словно некий бог шлёт каждую из них
в небрежно реющем конверте.
________________
* Gerrit Achterberg (1905–1962) – известный нидерландский поэт.

ВНОВЬ

1

Как под снежными хлопьями, коим, пред тем как сдаться,
пеленою застыв, гурьбою в глаза бросаться
вышло, а там уж – выстелиться и красою сиять,
так лежит под словами действительность. Всюду гладь.

Как под полуприкрытыми веками прорези глаз.
Видишь, небо, как серая тряпка, сводит на нет
пространство. Земля источает свет.

Как пустая тетрадь,
с массой времени ждать и опаской иметь,
заимевши – молчать.

2

Что может помешать? Неужто похвальба –
вообще что-то сказать? И что пальба
по строкам рифмой как-то скрыть огрех
стремится? Кто ты есть? Один из тех,

кто слишком горд, чтоб «чем-то» быть. И чтение
приводит к атрофии мнения, и вкус
мешает чувствовать, все знания на ус
давно уже намотаны, не тщусь

я в этом мире что-то изменить:
всё тот же дождь, в конце, как и в начале,
предвечной, нескончаемой печали,

и в сером море одиночества нестих-
ший крик безумно мечущихся чаек,
и впечатления, не влившиеся в стих.

3

Февраль. Гектары памяти
пустынны. Будущее сколько лет
как миновало. Ну а теперь и прошлое. (Ведь ты
взяла его с собою.) Зимний свет

ужесточает факты. Море ворчит сурово.
Скрип ветра. Под ногой похрустывают лужи.
Речь прячется внутри, не выходя из слов.
В закрытом слоге не спастись от стужи.

Здесь зримое ничто. Как если бы кто взял
в белёсой пустоте дробь, после запятой
бегущую в даль анфиладой зал.

4

Ангорская кошка на снегу, за пядью пядь, –
как бы себя при каждом шаге средь
этой белизны не потерять.

Снег остаётся знать.
Он скрупулёзно словно лёг потом
вкруг этих лап, им предоставив кров.

Так словеса плести и ты вкруг нежности готов,
не ведающей слов.

5

Ещё порой похрустывают листья
корнфлексом в каше напоследок с блюдца.
Без липкой грязи путь не обойдётся.
И солнцу всё труднее из дали вернуться.

Но ветви сосен холод пробуют без опасенья
на кончиках своих кошачьей лапкой гибкой,
как воду пробуешь пальцем ноги в бассейне

ты сам – с бокалом виски,
жена – с улыбкой.

*  *  *
Смешанные чувства: со смешиваньем сверь
разнообразных красок. Нет решений строгих:
суждение – в реальность дверь
распахнутая, из бесконечно многих.

Но если бесконечно всё, сполна,
тогда сужденье ничего не значит:
действительность бесчисленна, она
у каждого своя, её переиначит

любой, как хочет, враз, самозабвенно.
Всё то, что есть вокруг, – обыкновенно,
и пусть останется, как есть, тогда

другое дело. Смешанные чувства:
как и в поэзии, ни одного не упустить.
Я вижу лишь своё. Моё – всё то, что вижу.

ООСТДЁЙНКЕРКЕ*
________________
* Бельгийский городок на берегу Северного моря, там сохранились бункеры Атлантического вала.

1

Всё начинается с вставанья: женщины и дети
сперва. Поскольку у мужчин тяжесть в затылке
от вечных споров о политике аж до утра,
смертельная усталость, и пусты бутылки.

Раньше, по крайней мере, они шли на войну, на пару лет,
где можно было перекинуться словцом
меж чьим-нибудь и чьим-нибудь концом.
(Где ваш отец? – Там. Гордый жест в ответ.)

Пасть на полях сражений и в газете
быть упомянутым. Присутствовать в предмете
достойных разговоров. Женщинам – на свете

существовать. Взирать на то, что остаётся.
Порою изменять (наряду или мужу).
И бомб не замечать. Жить, как живётся.

2

Шум прибоя. С водой не споря,
дом притих. Мы стоим и молчим. Сейчас
бесконечность связала нас.
В даль уходят морщины моря.

Ненадолго, всего раз в год,
мы сюда приезжаем.
Убегаем всего раз в год
из всегдашнего дома. И посылаем

открытки, чтоб после, отдав дань моде,
услыхать о себе. С маяком или чем-то вроде,
неустанно ищущем пустоту в природе.

Посылаем затерянные при любой погоде
эти бункеры, здания, выспренние строенья,
уменьшающиеся от всё увеличивающегося самомненья.

ПОСЕЩЕНИЕ

Осторожно он в комнату входит,
как в новый век.
Тихо, как на снегу – снег,
на простыне её руки.
Видит его, молчит,
как не может разжать кулак.
Он слышит, её улыбка взламывает её муки.

*  *  *
Средь ночи, меж двумя инфарктами, от сейфа ключ
где взять, она ему сказать едва ли не в последний миг
успела всё ж. Он от неё ждал слов иных.

Но, видимо, ей лучше знать. Уйти. Всего-то…
Ему – это бумажное болото, наследства круговерть,
ей – смерть.

Кто он теперь? Сын? Боль, которой не избыть?
Впустившая его в жизнь дверь открыта. Путь
в бесконечное. Конечное. Он – есть. Он должен быть.

*  *  *
Уже при жизни мягко подступало тленье,
всё больше шамкал, мямлил, узкая полоска
рта – словно речка на рельефной карте,
куда впадает множество притоков.

К тому ж всё меньше мяса, уходило,
как от зубов – улыбка. Руки замирали,
к вещам притронуться колеблясь: вдруг не смогут
их переставить. Рот открыт, как «о»,

которым ты лишь то хотел сказать,
что жизнь твоя была 0 в 10.
И глазки, как игольное ушко, пытались углядеть,
что там ещё в остатке.

*  *  *
Ниагара, Эверест, Грэнд Кэньон:
фотографии в альманахе у тебя на столе.
География, говорящая, что Земле
не дано преступить закон

миллионов лет; что за глетчерами и ветрами стоит
невозможность Земли быть другой;
и в конце концов она в твоей памяти сохранит –
твёрдость, холод, гранит.

Надпись под фотографией Доломитов гласит:
«Доломиты своим скальным рельефом
обязаны камню, из которого они состоят
и который называется доломит».

Так и лицо твоё: каменная скрижаль;
высеченными в нём расщелинами сурового мира
– твой рот словно шрам,

откуда удалось бы извлечь разве что оперативным путём
твою речь; лицо, обязанное тому,
чего уже нет. Гордость. Мрамор. Печаль.

*  *  *
Грэнд Кэньон. Эрозия на протяжении
десяти миллионов лет. Так исчезают эмоции.
Сохраняешь то, чего нет. Скалы, выступы, бездны,
ущелья, разломы – каменный бред:

километрами охристые углы
горизонтальным водопадом сечёт
время, выпроставшееся из мглы
веков. Потерявшие счёт

зигзаги мыслей, обращённых в ничто,
в доисторической страсти
воды, искрящейся бриллиантами вместо
смерти в земле. И, как оставшееся после страсти:
пустое место.

*  *  *
Осень, прах, сухостой,
только цепкий репей
не сдаётся.
Слов немногих настой
эта речь, и даётся
ох, как трудно она мне.
Высекаешь, пока ты
из деталей – две даты
не оставишь на камне.

*  *  *
Когда безжалостно лениво, сквозь зевоты стон
бесценного бикини горсть она бросает на пол
(загадочное x сближает sex и lux),
и слишком пышные для своих рук вдруг видит он

две груди, взгляд его, минуя шею, плечи,
к её ногам скользит, и к высшей из утех,
к губам, что губы лишь, не знающие речи, –
той, кто не слышит мольб и сдерживает смех.

Всесилье пола, боль высоких ран,
венерины холмы, пещеры, складки, стран-
но ли что ночи там поглощены забвеньем?

О женщина, играть не устаёт она,
как Мона Лиза – с зрителями или с волной – луна,
мы – не дыша, она – чуть-чуть с презреньем.

*  *  *
О женщина – как это много! Мужчина хочет всё,
мир, славу, Бога. И чтобы в её лоне длить
как можно дольше слагаемые каталога.
Ну что ж. Там хватит места всем, кто проявит прыть.

Мужчина, всё растратив, гибнет средь потерь.
А женщина копит, и знает слишком много,
и улыбается всему, и успевает жить,
и думает: вчера был дождь, а что теперь?

Как поезд сквозь туннель в ночи промчал,
вот так я кончил (он считал)
в пять протяжённейших мгновений века.

Телёнком тычется в неё. Пора.
Она зевок глотает. Как ничтожно мало
лежит его на ней. Их здесь не пара. Лишь полтора.

*  *  *
В шкафу зеркальном видит он годичные круги
вкруг глаз, как бы от камешков в пруду;
уж сколько видели они всего, и что же?
все неприглаженные чувства на виду.

Виден Обманутый Супруг. Театр. Ложи.
Мужчина в этом ложном исполине,
правда – в клише, он тянет что есть сил.
Вечная роль. И время вечно то же.

Всё под гору, как в фарсе. Разлетаться
не прекращают руки в жестах, трепетать – язык,
и жгучее отчаянье – слоняться

в пустынных залах голоса, и слов поток
бумажных правит им: он – им, последние двое отважных*.
Его член сморщился. Он слышит, как поскрипывают яйца.
_________________
* Саркастическая аллюзия на восходящий к началу XIV в. рыцарский культ Девяти бесстрашных, или отважных (Les neuf preux) – величайших героев всех времён и народов.

*  *  *
Лава. Молчание всего, что было до,
как и всего, что после. Голубая твердь
забвения, и красная – заката.
Здесь царство, где владычествует смерть.

Порывом ветра вздёрнута рука
повешенного: сигнал к восстанью. Велика
окрест тоска. С горячею километровой глоткой
Малколма Лауэри* сравнялись реки в эту

сушь. Можно перейти вброд через Лету.
Но камни здесь от холода ночами в каплях пота,
и он – от самого себя. Здесь быть ему охота.

По крайней мере, может он решиться
глотнуть в последний раз свой огненный мескаль**,
чтоб ад его души враз мог воспламениться.
_____________________
* Malcolm Lowry (1909–1957) – английский романист, бунтарь, путешественник; был хроническим алкоголиком.
** Мексиканский крепкий алкогольный напиток из агавы.

*  *  *
Его пугает то, что он двумя руками
сжимает: ад, голову. Он поднимает вверх
её. Он чувствует: ни мысли в голове.
Всё, что он видит – две руки, кафе.

Ватные ноги. Он покачивается. Во всех –
в лоб – переулках солнце жжёт; ни шага
не ступишь: целится, как шпага.
Он истекает кровью, бык на арене, тюк

дрожащего бездействия, вперёд
ему уже не двинуться, отвага
покинула его, средь света он умрёт.

No se puede vivir sin amar*.
Нельзя, чтоб без неё он умирал.
Неправдой будет без неё и сам удар.
___________________
* Нельзя жить без любви (исп.).

ENVOI*

Если б увидела она, если б сумела, –
Бог в день шестой спросил себя, был ли какой огрех.
Столько труда, вот и с Адамом, всё скорей, скорее, –
ему поменьше б резвой памяти. И смех.

Иль было б то же? Как её творить?
Лишь по наитию? – Нет, из всезнанья.
Что всё так плохо, видеть и спокойным быть.
И Бог содеял состраданье. А там – несложно

дать было две руки, чтоб в них его вложить,
ещё – сноровку, мыслей лёгкость, от коей не избавить.
Потом Он отдыхал и думал: что добавить?

И вот два глаза сотворил Он осторожно.
Чтоб ей увидеть, как он принял смерть.
Чтоб это стало для него возможно.
______________________
* Послание (фр.).

DER HIRT AUF DEM FELSEN*

Кларнет состоит из о-о-о-о-о-о-о.
Они зажаты клапанами плотно.
Dood (смерть) одновременно открывает два.

Из канализации смерти льётся эта песня.
Из приоткрытых люков ада.
Всё выше, доверху доходит скорбь.

Зажав руками уши, без сомненья
я не лишаюсь зренья.
Закрыв глаза руками, невозбранно
всё так же слышу.
Нотные станы, от отчаянья к сопрано.

И Альфред Брендель** спустя 20 лет Шуберта
смотрит на свои пальцы.
В них сохранялось это неустанно.
_____________________
* «Пастух на скале» (нем.), песня Шуберта для голоса, кларнета и фортепьяно.
** Alfred Brendel (*1931), австрийский пианист, выдающийся исполнитель Шуберта.

LA LECTRICE*

Юноша в кресле-коляске. Миу-Миу ему читает –
он так юн, она так мила, полы платья врасхлёст, –
про Золотое Руно, пена волос. «Когда ж я это увижу?»
Она закидывает ногу на ногу. Он бледен. На свой вопрос

слышит её ответ: «Это так далеко, не доберёшься за год».
Он впивается руками в колёса.
И тогда – он всё видит – она встаёт.

(Первый раз – ничего не знаю,
но впервые – не в счёт.
Если так суждено, пусть недоступное
охватит меня и – о песня! –  пусть мною
поёт!)
________________
* «Чтица» (фр.) – французский эротико-философический фильм Мишеля Девиля (1988); в главной роли Миу-Миу.

*  *  *
Так, словно это остров чаек
и чайки криков,
и их крики ветра,
и ветер – только ветер,

был этот остров чаек
и чайки криков,
и их крики ветра,
и ветер – только ветер.

*  *  *
Кулак однажды стукнул по столу
этой страны и так там и остался:
замком.

Он не живёт нигде,
ведь здесь нет ничего иного:
лишь стены высятся,
и всё это нигде.

Здесь это не жизнь.
И нечего хотеть
и что-либо здесь делать.

К тому же в этом доме всё сверх меры.
В камине завывает ветер,
и пламя лает, как собаки.

Подле огня безмолвный человек:
на поиски пустился сам себя –
и, кажется, увы, что отыскал.

*  *  *
Нежнейше, как полупрозрачная бумага
между листами драгоценной книги
гравюр, слегка голубоватый свет
лежит на всём, страница 1991.
Смотреть, бояться – всё одно и то же. И так теперь.

Так, словно спит весь дом, и то и дело каплет
из прохудившегося водостока,
как из пипетки, в час по три капли,
как доктор прописал – Богу, достаточно,
чтоб усыпить весь мир, совсем и навсегда.

Под Млечными путями, безднами световых лет,
сумрачносветовых лет. Дождь моросит
почти неслышно, словно у кого-то
тысяча и одна иголка падает, и он их подбирает. И так повсюду.
Теперь, теперь, теперь, пока всё не иссякнет.

БАС-ОХА

Маас в пестряди берегов. Баржа, с авто
на своём длинном брюхе, проплывает мимо.
Так жизнь свою одну вложить в другую,
ну а потом, на берегу, в машину сесть и ехать.

Капитализм охватывает всё.
Зубную щётку, мысли, авторучку,
и адреса, и фото – я хочу

иметь всё это. И Маас в придачу,
его развёрнутый в ландшафте свиток.
И этот сад, который переживёт меня,

но я уже теперь хочу туда. И позади крутые
холмы в железных складках. И Маас,
вода, с вопросами к импрессионистам:
«Ну почему вы все так быстро обо мне забыли?
Где ты, Моне? Ты умер? Это правда?»

ТААРЛО, ВЕЧЕР

Пруд покрывает ряска, бес-
цветные растенья поджидают эльфов.
Злым в сумрак делается лес.

Болото поджигает пузыри
метана у себя в подвалах. Тронь
палкой, и осклабится оно,
как ведьма. Большее здесь что-то,

чем просто ночь.
Поезд исчез из слуха
там где-то вдалеке,
и снова всё живёт на старый лад.
И время здесь – века тому назад.

JUNIPER TREE, CANYONLANDS*

В расселину с горсткой земли
вцепиться ему удалось
корнями. С тех пор вкривь и вкось
он расползся по склону скалы.

Полумёртвый, силы его малы,
но он держится, не сдаётся.
Он стоит, как Орфей
Цадкина, играя на арфе
с деревянными струнами,
старый и злой, потому,
что мелодия не раздаётся.

Со своей многорукостью вроде бы впавший в лень и
тем не менее разветвляющийся в отчаянии и рвеньи.
_________________
* Можжевельник (англ.). Кэньонлендс – национальный парк на территории штата Юта, США, с множеством ущелий, гор и речных долин, с системой каньонов.

ТАМ

Я ищу деревню.
В ней – дом. В нём
комнату, и в ней кровать, в ней женщину.
И в этой женщине лоно.

Река течёт в раздолье,
вдаль уходящая, среброчешуйчатая,
рыбообилная, суда несущая,
взыскующая моря, исконноздешняя.

Так сравненье ищет
стихотворенье мигу,
мужчина женщину,
закладка нужную страницу.
И ночь захлопывает книгу.

ОТПЕЧАТКИ ПАЛЬЦЕВ НА ОКОННОМ СТЕКЛЕ

Поэзия есть что-то вроде отпечатков пальцев
на стекле окна. За ним бессонное дитя
ждёт наступленья дня. Как от земли – туман,

от горя – вздохи. И облака –
две дюжины оттенков света.
Впрочем, они скорей препятствуют ему. Противосвет.

Чересчур рано, чтобы быть. Тогда как
реки несутся, вслушиваясь
в рокот серебряной машинерии моря.

Дочь рядом у окна. Её любить –
вернейший способ со всем этим быть.
И в птичьей кузне немолчный трезвон –

звон, звон, звон.

ПУАНТИЛЛИЗМ

Лауре и Тому

Канавы, выстланные ряской, сплошь
пуантиллистская дрожь зелени,
природа, одновременно ставящая
над своими i неисчислимые мириады точек.

Лежу на животе у самой кромки.
Дай мне очки. Точки над i – моя профессия,
к тому же и – лежать на животе.
И сколько ж точек уйдёт на эту зелень!

Сколько песчинок нужно для взморья?
Людей для человечества?
Всего лишь двое.
Та, что с веснушками, и тот, кто их считает.

ТЕПЕРЬ

Сегодня видел я женщину,
прощавшуюся перед тем, как сесть на поезд,
уходивший за границу;
но ведь и там ей быть отсюда,
любимой, вслед, своим мужем.

И я надеюсь, что через полвека
я свою дочь, ушедший век,
смогу любить, вот эту,
в этих строках.

*  *  *
Черкает ветер галочки на море,
дикие росчерки: вслушиваешься,
слышишь, как вслушиваешься.

Вода как бешеная рвётся,
чтобы поверх остаться, как я – в теперь,
чтобы наисегодняшней секундой стать этой минуты.

Ночь гасит свет.
Всё начинается с заката.
Огромное о солнца в себя вдыхает море,

как слово ночь все буквы
вкруг о. И я – наинижайший.
Сон надо мною спит.

НОЯБРЬ

Ещё висели два листа
на клёне. Тысячи других
в багрец оделись перед смертью.
И забываешь посмотреть.

И забываешь быть счастливым.
Ведь у меня был сад,
стул в том саду, стул,
у которого – был я,

и у меня – рука, она стакан держала,
уста имели мненье.
Всё это всё имело.
Мы у всего имелись.

*  *  *
Снег тихо падает. На вид всё словно вверх летит,
как в невесомость. (Так я падаю в слова,
за слогом слог, устраиваясь в креслах строк.)
Вздыхает кто-то, бог, и снег

идёт. Прабелизна, как взрыв,
висит вокруг. Каштан безлистный,
на ветвях слой снега, их впятеро толще,
подчёркивает, нет, надчёркивает их.

Ночь, млечный путь мерцает en dansante*.
Весь в белом, вслушивается сад.
Так пуантиллистская живопись всё ещё вникает
в то, что от нас закрыла времени завеса:

в исчезновенье веса.
____________________
* В танце (фр.).

LAST POST*

Сегодня вечером быть в Ипре. Вот уже около шести.
Я мчал навстречу заходящему солнцу и в три этажа рисованным
Дали белёсым облакам, которые гнал девятибальный ветер;

небо неслось прочь от земли,
я был бессилен, я гнал со скоростью 150 км в час
и отставал на 10 минут в минуту. Передо мною нёсся горизонт.

Въезжаю в Ипр, там 1917. Немцы в упор расстреливают
солнце. Ещё оставшийся свет – отблески взрывов.
Я попадаю в стихотворение: Эдмунд Бланден**

в окопе пишет оду полевому маку.
Над всей землёй Сверх-Я из полевых цветов
и Бланден все их держит на прицеле.

Здесь длится годы
твоя последняя секунда перед смертью.
Всё остальное чушь.

Потом, под сводом Мененских ворот я слышу звуки Last Post:
трёх трубачей, которые на восемьдесят лет вспять
то, что ещё осталось от мозга костей, пронзают.

______________________
* Сигнал трубачей «Отбой» перед сном, а также над могилой солдата.
** Edmund Charles Blunden (1896–1974) – английский поэт, писатель и критик, автор «Undertones of War» [«Подтексты войны»], одной из наиболее волнующих книг о Первой мировой войне.

*  *  *
Если бы в реках хлынули чернила,
и все деревья превратились в перьевые ручки,
то и тогда было б не записать
мук Аушвица.

Так Якоб Зильберберг сказал
в документальном фильме «Ein einfacher Mensch»*, –
он был в составе зондеркоманды,
которая сжигала тела задушенных газом.

Фильм продержал час на экране
его глаза. Фильм кончился, его глаза остались.
Когда б ни проезжал теперь он мимо станций,

он видел выгружавшихся мертвецов.
О чём бы речь ни шла, он умолкал.
Что б он ни видел, он всё это видел.
__________________
* «Простой человек» (нем.).

ПРИТЧА О БЛУДНОМ ОТЦЕ

Сын хочет изменить весь мир.
Отец – всего лишь сына.
Но изменить он может только фразу,
настолько, насколько та позволит.

Ты станешь юношей, обзаведёшься
чужими мнениями, и ничего другого,
и даже твой отец ещё не умер.

«Своя жизнь, – так начни ж её, чёрт побери,
и через десять лет вернёшься, в нахлынувшей тоске,
туда, откуда ты ушёл, после всего двух или трёх женщин.
Чтобы я мог сказать: ты всё такой же».

Я написал всё это десять лет назад.
Через десяток лет всё так оно и вышло.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ЛАУРЫ

Миллион рыб затаился,
и всё море уснуло.
Сотни мыслей не думай украдкой,
спи сладко-сладко.

(Мысли мои – о тебе. И они навевают грусть.
Впрочем, что уж там, пусть.)
Утром ни свет ни заря птичий гам, для тебя специально.
Бог вольно переведён на еврейский,

этот гомон – буквально.

ВЕЧЕР В МАЕ. ЖАНДРЕ*

Как, собственно, сюда приходит вечер?
(Как моросящий дождь, а может, и иначе?)
Гудя, как самолёт, кружится запоздалый шмель.
Вдали автомобиль из рокота мотора исчезает.

Из поля рапса постепенно желтизна уходит.
И в дядином хлеву я слышу звон
молочных вёдер. Звуки белых стен.
Темнеет в сточном жёлобе моча, по цвету – гиннес

и с такой же пеной. Свершение дневных хлопот.
Минуты кончились, и счёт идёт часами.
Сколько сейчас, уже не важно. Дважды чудо:
действительность с и действительность без.

Отец домой приходит. Кого-то он с собой привёл:
дядюшка Вечер, словно гость, за стол садится. Мы едим.
Покончив с ужином, он тянется за книгой, читает, то и дело
произнося да-да. Неплохо, видимо, ведь книга им самим

написана. О дне сегодняшнем. Что только что
закончился. Сидит, читает. За окнами ветер.
– В испуге вскакиваю. Что-то исчезло. Шмель.
Сидеть, дремать после такого дня.

Девять. Вечер сидит у огня.
Как он вошёл? Я его не заметил.
_________________
* Местечко во Франции, в департаменте Юра.

EWEWIG*

Симон Винкеноог, на берегу моря, у Каапстада:
«Поди ж ты, точь-в-точь ватерпас!»
«И одно-два судёнышка всего-то!»
«На то и воскресенье».

Потом Фил дю Плесси рассказывает, что его дед
был каменщиком, играл на скрипке, и один глаз у него был стеклянный.
Чтоб убедиться, что стена выложена ровно, он вынимал свой стеклянный глаз,
клал его на стену, брал в руки скрипку, и если глаз был неподвижен,

стало быть кирпичи были положены по ватерпасу.
Так и действительность порой записывает для меня две-три строфы
и начинает играть на скрипке – ведь это ж воскресенье.
____________________
* Слово на африкаанс ~ evenwicht (нидерл.), равновесие.

ARS POETICA*

«Не так и много нужно, чтобы жить.
Кому-то, кто “здесь” скажет о безмерном.
И медальон, лежащий на камине,
фото для паспорта. Ведь так мало
незабываемое». Конец цитаты.

Стоящее сперва “так велико
незабываемое” я заменил
на “так мало”. На это мне потребовался год.
Так нелегко молчать, какой ни тронешь стих –

надгробья, вслушивающиеся в высеченное в них.
Буквы, вслушивающиеся, пока дождём их не зальёт.
________________________
* Поэтическое искусство (лат.).

ТРАМВАЙ № 11

Трамвай туда. И обратно. Туда: молодая заирка
сипловато мурлычит дитяти, неспешно
и нежно, между собой, напоказ
и все ж для себя одних. Весь трамвай взирает на них.

Едет обратно: марокканка уламывает хнычущего
сынишку, свинюшку, соплюшку. Чем больше к нему пристаёт,
тем больше букв он изрекает зараз.
Покамест антверпенская мамаша своим о-тот-от

не успокоит его. И всех нас.
Звон-трезвон на весь город весь день напролёт.
Общественный транспорт, суммируя кратко,
поддерживает культуру, праздничность и соблюдение беспорядка.