Баллада о -Чечевице-

Баллада о «Чечевице»

Мы радуемся столетнему юбилею, который лишь эпизод в тысячелетней истории ингушского народа. Народа Маленького, Народа Гордого. Народа Сильного. С предков именами, в камне вечном письменами.

Столетия обозримость, тысячелетий глубина;… Ума зрения моего не достаёт, узреть чтоб экую даль. Лишь кистью несмелой набросать готов штрих один к картине ближней. «Чечевицей» названной чиновно.

***
Я тоже из мест восточных, где память предков почитали, их заветы свято соблюдали, седое слово злата дороже ценили, целовали хлеб насущный и Матери родной следы.

Но помню грех детский один: наполнив хлебцем тандырным животик свой, в пыльну землю бросил остаток сытный. Тут случился дед седой – не свой, а чужой. Рукой жилистой сжав словно клещами ухо, наказал тихо:

– Подними, сынок, хлеб святой!

Мигом вспомнив науку отца, деда, бабушки любимой, молча поднял хлеб от матери родной, и к румяности пыльной губами приник.

Уши в памяти горят до нынешних седин.

***
Но Аллах отпустил на долю испытание ещё одно. В юности светлые годы на кишлак наступил город многоэтажный.

Тогда познал впервые, что есть на Свете белом ящик мусорный. Конечно, это не диво, можно пройти и мимо.

Но взор мой юный приковало другое диво: средь прочих отбросов... гора хлеба святого! Теперь огнем горело все нутро, не только ухо;!

Тогда я выбрал из мусора хлеб весь, и отдал собакам бездомным (их тоже – бездомных – не знал я в детстве моём кишлачном, каждой твари находили угол свой).

После притерпелись глаза, притупилась боль, мимо тонн отбросов хлебных прошагал я мимо.

Прошагал я и людских болей мимо, лишь радостям открывая взор: ордена, погоны и пайки заглушали совести спор.

***
Было время – людей считали в рылах свиных иль чечевицы бобах – считал тоже. Приказам «Пли!» отвечал «Есть!» – стрелял тоже: «чечевиц» побитых число не счесть.

Но помню цифру 700, аулов названье «Хайбах», Таргим, Хамхи… помню. Помню, сарай огромный обложили соломой и пустили огонь. А внутри… Чечевица никчёмная горела! Треск… вопли, стариков немощных и детишек мольба не чечевичная к небу летела…

«Чечевиц» сотни тысяч меж тем в набитых ими вагонах холодных обреченно ползли на восток, с каждым стуком колес теряя число. А я докладывал наверх: выполнен ваш приказ!

Но лет через надцать другой приказ: с почвы родной сдернули не чечевиц бездушных, а людей!

У тех, меж тем отмечу, вопрос резонный: «Почему вагоны и сараи набили только «чечевицей», а не «гарбузами» и «цеппелинами» тоже? Эрзацем фашистским не они разве объедались, шнапсом запивая?».

Вопрос этот прошёл ушей многих мимо: вкус шнапса помнит кто благодарно…

***
Пред собраньем нашим показали фильмец непростой: в трясине тонет конь под седлом вороной. Вот-вот уйдет под жижу обреченная голова. А где наездник? Нет его!

Тут путники-всадники не проезжают мимо: как созданье божье спасти? Арканом не вытащить его: погибнет сам, и нас утащит на дно…

Табунщик мудрый помял в кулаке землю сырую, понюхал, покачал головой и ускакал прочь. Попутчики – тоже…

Коню вороному дышать еще минуту – не более, нет сил ушами шевельнуть даже.

***
Божий свет наполняет вдруг топот сотен пар копыт: к вороному табун несётся лавою мощной! Затоптать несчастного собрата и самим погибнуть? Нет, слышен табунщиков проезжих крик: «Эге-гей!» (Калмык, кумык иль бурят?) Табун, ускоряясь все более, несётся по кругу. Что будет – не пойму!

Конь вороной, окрылённый соплеменников общей силой, поднимает голову из жижи болотной все выше и выше! Вот вся шея под небом голубым, спина, передние ноги – нашли они опору! Рывок, еще рывок! И вороной вливается в табун родной и несется, не касаясь ковыли степной!

Мораль истории всей: мы сильны, пока не проходим мимо боли ни одной, пока едины в племени родном! В доме едином – России!