Дневник 191 Пару слов о поэзии

  Я не верю в некую хаотическую и непременную субъективность приятия каждым из нас музыки, поэзии, живописи. Если бы это было бы так, мы перестали бы понимать друг друга. Среди духовных ветров, исходящих на нас из глубин искусства и литературы, непременно есть общие для всех. И мне представляется, что это общее и есть сердце музыки, картины, стихотворения.
  Говорю об этом и потому ещё, что на субъективности восприятия часто паразитируют.
  Когда я учил ребят, то очень любил искать это ОБЩЕЕ. Признаюсь, радовался, когда мы его находили при всей разнице нашего вкуса, знаний, настроения, обстоятельств жизни, найденных слов. Да, при всей непохожести текстов, рисуемых ребятами, в оценке мерцало общее. А мы находили его всегда.
  И другое дело, когда мы помогали друг дружке находить оттенки, грани, детали. Но они не исключали общего, а только расширяли его масштабы, обогащали его. И такое волхование было обоюдно радостно. И я очень благодарен тем часам, минутам, мгновениям уроков, читали ли мы тогда «Россию» Блока, рассматривали «На Севере диком» Шишкина, слушали ли «Эльвиру Мадиган» Моцарта…

***
"А мне нужно третье" (Алексей Прасолов)
  Поэзия не есть только (пусть и самое блистательное!) отображение внешнего мира. Она почти всегда в самых лучших своих воплощениях есть третье: то, что между миром и человеком. Это… как бы душа, помещённая между, скажем, природой и человеком. И душа – нашедшая слова божественным искрам, вспыхивающим посередине – между зрением и внешним, между сердцем и отражением чувства и зрения.
  И даже если после прочтения шедевра вами нарисуется только внешняя картина (как вам будет казаться), только присутствие «третьего» создаст шедевр. Простая описательность, не прошедшая обработку срединными всполохами, ничего не родит, кроме графомании.
  И поэты по-разному вбирают «третье» и по-разному делятся им с нами: гениальным сращением простых слов в новую стихотворную материю («Тихая моя родина» Н. Рубцова), метафорикой, вбирающей «третье» («Люблю дорожкою лесною» А. Майкова), качелями между внешним и внутренним (А. Прасолов), поиском духовного воздуха, света, смыслового и чувственного объёма (сферы!) между лирическим героем и объектом в любом и разнообразном его воплощении (С. Пагын), сказочной, волшебной трансформацией увиденного и прочувствованного, как и воображённого (Е. Чепурных), и – бесконечное дальше, ибо каждый настоящий поэт одарён по-своему этим волнующим, зыбким, трудно уловимым (как у Маши Марковой) «третьим».
Только оно представляет нам ясное различие между поэтами и графоманами.
  Графоманы же имитируют всё разнообразие «третьего», срединного. Поэтому их стихи мертвы, безжизненны. Вот сказал Блок: «Бегут неверные дневные тени».
  Графоман никогда бы не ввернул в этот стих «неверные» – то самое третье, что и есть вещество настоящей поэзии, высечение искры между поэтом и миром. И сразу банальное «бегут дневные тени» приобрело беспокойство, ломкость, напряжение, тревогу, зримую даже графику, что-то ван-гоговское.
  Между каждым человеком и миром стоит третье, но извлечь его и воплотить в слова дано редким художникам – в самом широком смысле этого слова.

Алексей Прасолов

Я услышал: корявое дерево пело,
Мчалась туч торопливая, тёмная сила
И закат, отражённый водою несмело,
На воде и на небе могуче гасила.


И оттуда, где меркли и краски и звуки,
Где коробились дальние крыши селенья,
Где дымки — как простёртые в ужасе руки,
Надвигалось понятное сердцу мгновенье.


И ударило ветром, тяжёлою массой,
И меня обернуло упрямо за плечи,
Словно хаос небес и земли подымался
Лишь затем, чтоб увидеть лицо человечье.