Suomi lass

Малиновый нежный закат.
Атлантика. Вечер. Лонг-Айленд.
И веет гвоздикой табак,-
несёт Индонезией пряной.

И русскую душу галдёж
баюкает чаячий пьяный.
И гальки сыпучая брошь,
и пахтанье вод океана.

Вдвоём на крыльце ввечеру
с красивою финской подругой
сидим, пред очами бегут
живые полотна фелюгой.

Плывёт рунопевца челнок, -
а в нём тот мудрец Вяйнямёйнен,
что кантеле первое смог
из щуки себе изготовить.

И чудь белоглазая вот -
обжившая красочный север, -
ушедший под землю народ,
каким рисовал его Рерих.

Древнейшая чудь - автохтон,
карелы, саамы и вепсы;
их зычный язык - бурелом,
а песни их - дикие вепри.

И в финке моей что-то есть,
бесспорно, от черт росомахи:
неспешна как меря и весь,
но хваткие куньи повадки.

И что-то в девице мелькнёт,
и вдруг навевается образ:
сомнамбула, мавка, венок,
белёсый размётанный волос.

Холодный русалочий взгляд,
навыкате мутные бельма;
чрез травы гребёт наугад
к заросшему дому в деревне.

Расставлены руки вперёд -
костлявые щупы и крючья, -
и вёслами-вёльвами бьёт,
доносятся скрипы уключин.

Плывёт прямиком в огород,
к дружочку в сермяжной одёже, -
где пугало-висельник ждёт
невесту в дырявой рогоже.

И чучела остов как крест
стоит покосившийся старый.
Желая покинуть насест,
страшилище тянется к Маре.

Но тут же трезвящий щелчок,
воркующий глас голубиный;
финляндки изящный роток,
глазёнки как две голубики.

“Я дочь Калевалы и вся
пропитана духом таёжным, —
Суоми шептали уста, —
и пахну цветочком, Серёжа”.