Верховажское 1

   ДЕРЕВЕНСКОЕ

   ОТРЫВНОЙ КАЛЕНДАРЬ.  ГОСТИ
   Иногда бег этих сорванных листочков приостанавливался: это приезжали гости. Не всегда наши, но всегда к нам. Паролем, пропуском на нашу территорию и в объятия Лизаньки и мамы была фраза «Мы от дяди Паши».
   Имена могли меняться: Леша, Зина, Борька Борисов, Дуня с Нахратова, Мария из Соломбалы… Верховажские и Макарцевские, Раменские и Череповецие, Вельские, -  но суть оставалась прежней: мы к вам! И вываливались на стол из опрокинутых сумок и мешков солёная треска и сало, сушеные грибы, черемуха и малина, заячьи хвостики и красивые перышки для помазывания пирогов. И обязательно шаньги: их любила я.
   Отличился мой любимый дядя Паша,- прислал соленых рыжиков: целеньких, только тех, кто сам проскальзывал в  горлышко бутыли.
   А потом из-под стола торчали распростертые под углом чужие ноги, раздавался богатырский храп, и витал в воздухе запах вокзала, где стучали колеса поездов, пахло махоркой  и снилась бесконечная Вага с бликующими под солнцем бонами. И я засыпала, убаюканная многочисленными приветами незнакомых мне людей этого счастливого бесконечного времени.
 
    ЗАВАЛИНКА
    К тому времени, о котором я рассказываю, у моего деда, Ивана Арсеньевича, было уже пятеро детей. Трое от первой жены (старшая наша Лизанька) и двое уже от Машеньки, - Марии Хлавьяновны. Дед был силен и смекалист, потому работал, где деньги платили,  а колхоз, чья была вся земля, сильно по этому поводу недоумевал и всячески его к себе переманивал, но совсем-таки неуспешно.
     Посему в один прекрасный день пришли в деревню Большой Двор землемеры и так обрезали дедов участок, что остался только дом  (крыша, крыльцо да подпол),  старая банька да черёмуха, которая заглядывала прямо в окна. – Всю родившую землю отобрали.
    Вот тогда и пригодилась завалинка. Дед расширил ее до самой тропки вокруг дома, натаскал по ночам земли с поля да с леса, а Лизанька с малышней отвечала за картошку, - поливали да окучивали.
    И не померли с голоду. Всех выходила завалинка.
    Правда, потом Ванечка - девятый, младшенький - умер, но то уже по недосмотру врачей.
         04.03.23
   
   МЕЕВКИ
   Мальчишки выпросят у Катерины марлю, обвяжут ею кринки, которые им дадут,  проделают маленькое отверстие, а на дно насыплют пшена или ещё чего. И вот всей ватагой идем на Вагу. Смотрим, как они заходят осторожно в воду, а вода прозрачная, солнышком переливается, и меевок этих видимо-невидимо.
   Ребята поставят кринки на дно, и по своим делам все разбежимся.  А вот когда есть захочется, и солнце вниз клонится станет, тогда и вспомним про речку. «Рыбаки» достанут кринки, воду через марлю процедят и спорят, у кого больше улов. Домой идут гордые, довольные. А мать только руками всплеснёт – Опять нашему коту повезло!  Правда, один раз упросили, и нам благодать сделали: пожарили этих меевок, а они тонюсенькие как струночки, длинненькие. Так и ели с головой и хвостиками. Но приоритет все-таки был на стороне кота, - его баловали чаще.

     МАМА КАТЯ
     Я была такая вся городская-прегородская, т.е. тощая и длинная, что чуть ли не каждая баба, встретившись с моей тётей Катей, не стесняясь меня, тут же начинала ей выговаривать. Мол, лето кончается, а ты откормить ее никак не можешь. - Или подсобить чем,- вон у меня, весь огород полон,- приходи, давай.
     Взяв тетю Катю за руку, я поскорей оттягивала её поближе к дому, чтобы она не расстраивалась. Тем более, что я и в самом деле понемногу начала есть. Это вначале я жеманничала, а теперь вместе с детворой спешила за стол. И один раз так поторопилась, что залезла раньше дяди Паши в миску с супом, за что тут же получила ложкой по лбу. Это было весьма неожиданно, но вполне предсказуемо: табель о рангах отслеживался неукоснительно.
     А тетя Катя с этого лета взяла привычку по утрам отводить меня в самый дальний угол повети и украдкой от детей совать в руки только что снесённое теплое яйцо. И не отпускала, пока я его не выпью. Мне было неловко, потому  что куры неслись плохо, яиц было мало, и даже младшей Нинушке не всегда доставались. На что тетя Катя сбивчиво шептала как бы сама себе. - Ничего, ничего... вот уедешь и наедятся, накормятся...
     Шел все еще послевоенный пятьдесят третий год.
      05.03.23
 
     ПРИЕМЫШ
     Детей своих у них не было, а напротив через дорогу жил племянник Григория, тоже Григорий. У того было мало, только четверо детей, так что не бедовали. Но последний, Валька, уж больно шустрым был.  Не успеем приехать-выгрузиться,  как он уже над открытыми узлами-чемоданами виснет: любит первым подарки получать. Наберёт на всех, а через пять минут вернется и к Афанасьевне:
- Бабушка, про себя-то я и забыл!
     Афанасьевна с мамой переглянутся и опять ему кулёк с леденцами наладят, а Вальке боле того и не надобно. Ну, а вечером, когда соберутся за самоваром,  он опять тут как тут. Уже и глаза слипаются, и голова клонится. А он к мамке Татьяне тянется: налей еще чашечку… последнюю…
     Ну, потом и плавает ночью. Дразнятся  незлобливо, а ничего поделать не могут с таким неугомоном, и опять потом спать на руках несут.
 
     ***
Запахнуть поплотнее осевший забор,
Как пальто, застегнуть  на калитку.
Кто живёт в том пальто, что в кармане его:
Старый дом да печная улитка.

Воротник из осанистых крон не морщит,
И добротен покрой и не моден.
Отчего же мне вслед так упорно молчит
Голубая заплатка сцепившихся окон?

Детство вслед мне кричит
То ль останься, то ль будь...
Адреса позабыты, сместились понятья.
И, наверное, зря до сих пор берегут
В этом доме мои позабытые платья.
      1973
 
      ***
Серебряный мой путь из отчих мест,
Как ни охоться – всё неисчерпаем.
Всё также щедр: и речка тут, и лес
(Ещё не весь, однако, вырубаем).
И тайный зов сородичей моих…
Куда бы мы без них с тобою делись?
И делится, как прежде, меж своих
Латунный мох и в цвет прощанья вереск.

Не яблоки – картошку к поездам
На станциях выносят вологжане.
А повезёт – достанется с грибами.
Имеешь ты пристрастие к грибам?
И я на полустанки выхожу.-
А что взамен тебе, мой край оставить?
Стихи, которых я не напишу,-
Безделку, что тебя не позабавит.
      1973
               
     ***
Твой огонь - это мой огонь.
Но молитвы моей не тронь.
Не руби моего холста.
Пусть рубашка моя толста –
Не тобою был сеян лён,
Не тебе его брать в полон.
                1974

    ***
Без протеста, отчаянья, страха,-
Просто так разорвалась рубаха.
Истончилась за столько-то лет.
Всё равно постирали, отмыли
И в сундук на поветь положили:
Ты для нас ещё рядышком,
Дед.
         1974

      ***
Ещё ромашки греют у дорог.
Ещё сентябрь, где запоздалой ранью
В окно стучит берёзы старой рог.
Лист упадет. Возникнет старый след:
Она бредёт - пятнистая буренка -
Наверно, слышит: манит издалёка,
Зовёт, чтоб подоить её, мой дед.
                1974

      ***
Как возвращенье, тянешься в поля,
К земле, которой неизбывно болен.
Там испокон у дальних колоколен
Твоей родни хранятся имена.
Там всё таит участье мастеров:
Ковши и ставни,
          срубы,
              бани,
                сени...
Там солнышком по краю лапотков
Ведёт узор мой прадед - дед Арсений.
Как выдох, без которого не жить,
Подчас не замечаемое нами,
Стремленье там, наедине с полями,
Себя как созидателя открыть.
                1974

      ***
Приведи позабыть, отрешиться,-
Что мне этот рябиновый сад,
Где над грядкой в зелёном корытце
Золотые соцветья висят.
Что мне это протяжное вёдро?-
Чур меня! отвяжись! не замай...
               
Отчего так продрогло и мокро
Этот вечер, обернутый в май.
Эта острая первая горечь -
Горечь лука, где так невдомёк,
Что разящий рябиновый короб
Только детства бумажный кулек.
С леденцами, что слиплись и свыклись:
Зелень в красном, а день - в голубом...
В сентябрях, словно памятка, ты ли
Тот костёр, обступивший мой дом?
Там и тяжко, и горько, и сладко:
Голубая заблудшая чудь!
Тонких веток горчащая складка
Перехватит смущённую грудь.
Не кляни за моё беззаконье,-
Позабудешь и то не уйду.
Дай услышать, как эхом зелёным
Тонут звёзды в погасшем пруду.
Дай как счастье безмерное сдюжить,
Мне ли память повёртывать вспять,-
Бередящий продрогшую душу,-
Ты послушай... ты только послушай...
Этот майский рябиновый сад.
                1975
       ***
Откуда этот стойкий дух
Берёз, рассветы чьи так сини.
Неужто ты, моя Россия,
Моё шепнула имя вслух?
И в нём сама отражена,
Смеясь и плача непокоем,
Крестьянской щедрою рукою
Мне примерла имена,
Своих просёлков, большаков,
Проулков, пахнущих рассветом,-

Своих нечаянных поэтов...
Своих неназванных цветов.
    1974
               
   ПАМЯТИ АФАНАСЬЕВНЫ
А на самом краю деревни,
Где избушка с зелёной крышей,
Живет моя бабка Недоля.
Посылает она в посылках
То черёмухи колкую грудку,
То пушистую заячью лапку.
Проскажись: - Ай, просужая девка!-
Вот ужо, мы подоим корову,
Испеку тебе к завтраку щанег.
У бурёнки красивое ухо.
Я ее не боюсь, а в подойник
Словно белое утро стекает.

Я в дурацких тяжелых ботинках
Мну росу и стучу по коленкам
Бессловесной тяжёлою дужкой.
А ведро по траве да по кочкам.
Вкус мозоли на розовой коже.
Благодарность высокому небу.

Вот и мне вдруг привиделась мудрость:
Ощутить среди пылких развалин
Половик, испещрённый разлукой,
Ковш с весёлой лягушкой на донце.
Вот доска от разбитых полатей.
Паутина, где были иконы.

Испекутся с черёмухой шаньги.
Что озябшие ягоды...
     вечность...
                1975